Элен возвратилась в свою комнату и только там расплакалась злыми слезами.
Нет, пожалуй, отец все же прав, — думала она. Хоть и говорят, что с милым — в шалаше рай, но она предпочитала бы жить не в шалаше — брр! — а в этих милых, просторных, залитых сиянием люстр комнатах, где все так привычно и дорого ей…
После таких мыслей даже прилизанный Теушев не казался ей уж очень противным, и когда в обычный час, вечером, он вошел, кланяясь уже с порога и протягивая букет пурпурных роз, добытых где-то, очевидно, за баснословную цену, она встретила его обворожительной белозубой улыбкой.
— Вот и хорошо, вот и хорошо, — удовлетворенно повторял отец, видя, как мило беседует Элен с напомаженным женихом.
Торг можно было считать состоявшимся.
ГЛАВА 12
— Я получил, господа, циркулярное предупреждение жандармерии… — Огромным и грузным телом своим Рожественский откидывается в кресло и многозначительно умолкает. — Вот уж никогда не думал, — продолжает он, и скорбь в его голосе. — Не думал, что мне, старому солдату, придется заниматься подобными делами!..
Глядя на командующего эскадрой, Егорьев скорее с любопытством, чем с неприязнью думает: зачем все эти театральные эффектные жесты? Ну получил ты там какую-то бумажку — мало ли их нынче рассылают! — скажи об этом просто, без ужимок. Так нет же: «Старый солдат!», «Никогда не думал!» И глаза скорбно к потолку, и вздох во всю мощь легких!..
И Егорьев невольно усмехается.
Рожественский между тем не поворачиваясь протягивает руку через плечо, туда, где бесстрастный флаг-офицер стоит навытяжку с папкой бумаг.
— Никогда я не думал, — повторяет Рожественский, — что на старости лет мне придется заниматься… социалистами.
Держа бумагу в вытянутой руке, поодаль от глаз, он читает медленно, будто прислушиваясь к собственному голосу:
— «Строго секретно. Вице-адмиралу Рожественскому. Лично… По имеющимся у нас сведениям, на многих судах вверенной Вам эскадры в последнее время заметно активизировалась деятельность лиц, пропагандирующих среди нижних чинов свои социалистические идеи…
Мы располагаем, правда, недостаточно проверенными данными о том, что на эскадренных броненосцах «Орел», «Ослябя»… как, впрочем, и на многих других кораблях, имеются подпольные кружки и группы… В них входят преимущественно машинисты, гальванеры, кочегары и т. п.».
Рожественский снова выдерживает паузу и дальше читает уже с особенной значительностью, отделяя каждое слово:
— «Считаем долгом предупредить Вас, что в связи с близостью первого мая — дня, избранного революционными элементами для своих манифестаций, не исключена возможность подобных манифестаций и на кораблях Вашей эскадры…»
Адмирал, снова не глядя, через плечо возвращает бумагу флаг-офицеру и обводит присутствующих тяжелым, угрюмым взглядом.
— Ну-с, господа, — говорит он. — Что, опять проглядели?..
В огромном и, должно быть, поэтому неуютном салоне «Суворова» воцаряется томительное молчание. Командиры кораблей, созванные Рожественский на это экстренное совещание, стараются не глядеть ни на адмирала, ни друг на друга.
— Что вы скажете?
Голос Рожественского звучит угрюмо-зловеще.
— Так что ж, Зиновий Петрович, — наконец нарушает это затянувшееся тягостное молчание командир «Бородина» капитан первого ранга Серебренников. И, должно быть, потому, что именно он заговорил первым: на эскадре все знают, что Серебренников настроен крайне либерально и что когда-то, в девяностые годы, он был даже причастен к организации народников, — Рожественский недовольно насторожился. — Мне кажется, — спокойно продолжал Серебренников, — что вообще-то в этом предупреждении нет ничего неожиданного — ни для вас, ни для нас.
— Вот как? — Рожественский склонил голову набок и снизу вверх посмотрел на капитана первого ранга. — Вы так полагаете?
— Именно так, — твердо повторил Серебренников. — Когда вместе, на нескольких кораблях или на нескольких десятках кораблей, в этом в конце концов нет большой разницы, собрано ни много ни мало, а двенадцать тысяч человек, каждый из которых — свой характер, свой строй мыслей, что же удивительного в том, что среди них могут найтись и люди с… нежелательными нам убеждениями?
— Значит, вас это не удивляет и не тревожит? Так, что ли? — грубо перебил Рожественский.
— Я не сказал — не тревожит, — по-прежнему сохраняя выдержку, хотя было видно, как вдруг проступили у него упрямые желваки, возразил Серебренников. — Я только сказал: не удивляет.
— Хорошо, продолжайте, — буркнул Рожественский.
— Всем нам известно, — вновь заговорил Серебренников, — что в командах у нас — довольно значительная часть бывших черноморских матросов. А флот Черного моря в этом смысле снискал себе за последнее время определенную славу…
— Вот это верно, — не глядя на капитана первого ранга, уже более успокоенно произнес Рожественский; за Черноморский флот он не отвечал. — Рассадник заразы это, а не флот!..
— Наконец, известно, — Серебренников смотрел прямо в лицо адмиралу, — что и из числа балтийцев в плавание были отобраны… далеко не самые благонадежные.
«Уж к тебе-то самому это в первую очередь относится», — казалось, подтвердил насупленным взглядом адмирал.
— Уже памятное вам, Зиновий Петрович, происшествие на «Орле» с достаточной убедительностью показало, что в эскадре нашей действительно немало людей, настроенных революционно.
Лицо Рожественского внезапно покрылось пятнами: удар Серебренникова угодил в цель. Командир «Бородина» имел в виду вот что.
В последних числах января офицеры эскадренного броненосца «Орел» решили «развеять скуку бытия», благо незадолго перед этим было роздано жалованье сразу за три месяца. Офицерскому коку приказано было расстараться, поскольку прибудут гости с других кораблей и тут уж нельзя ударить в грязь лицом.
Перед полуднем к борту «Орла» начали подходить шлюпки, вельботы, катера: приглашенных набралось немало. Матросы-вестовые, покряхтывая, таскали в кают-компанию ящики с коньяком и шампанским, слышался звон расставляемых фужеров, рюмок и бокалов, по всему кораблю разносился дразнящий запах вкусных мясных блюд.
Когда в нижних палубах раздались дудки, зовущие матросов к обеду, и артельщики понесли первые бачки с пищей, запахи из офицерской кают-компании смешались с тяжелым, гнилостным запахом, источаемым матросскими бачками.
— Опять гнильем кормят! — возмущенно воскликнул кто-то из комендоров, и ропот прокатился по кораблю: на обед нижним чинам сегодня была снова приготовлена испорченная, червивая солонина, загруженная еще в Ревеле.
— Нехай ее офицеры жрут!
— Сами-то небось пируют, а нам — хоть подыхай?..
Боцманы и фельдфебели, напуганные не на шутку, метались от одной, группы матросов к другой, угрожающе размахивали кулаками, выкрикивали свирепые ругательства, но их уже никто не слушал.
— За борт бачки!..
И десятки бачков вместе с пищей, находившейся в них, полетели в воду.
— Выходи строиться! Не разойдемся, пока командир не выслушает нас!
По трапу вниз торопливо сбежал старший офицер корабля, вызванный кем-то из унтеров с обеда. Он был уже навеселе, в расстегнутом кителе, с раскрасневшимся лицом.
— Что-о? Бунтовать у меня?! — исступленно закричал он.
Но десятки гневных голосов перекрыли его брань:
— Прова-а-ливай! Командира требуем!..
Под оглушительный свист старшего офицера выпроводили с нижней палубы.
О матросском волнении был тотчас уведомлен Рожественский. Минут через двадцать он собственнолично прибыл на «Орел», начал кричать, угрожать расправой над зачинщиками, но матросы стояли молчаливой сплошной стеною и разговаривать с адмиралом отказались до тех пор, пока пища им не будет заменена на доброкачественную.
Офицерское «развеивание скуки бытия» оказалось, конечно, сорванным. Обескураженный дружным отпором нижних чинов, но все еще расточающий угрозы, Рожественский приказал оставить команду без обеда.
— Не хотят жрать то, что дают, пусть голодают. — Грубо, площадно выругавшись, адмирал начал спускаться в свой катер.
По эскадре была объявлена боевая тревога.
Вечером Рожественскому доложили, что бунт на «Орле» прекращен: командиру корабля удалось кое-как уговорить команду, надавав ей всевозможных обещаний; два унтер-офицера, пытавшиеся бить «бунтовщиков», доставлены на другой «Орел» — госпитальный — с тяжелыми увечьями.
Рожественский тогда не предал это происшествие гласности: он превосходно понимал, что недовольство матросов дурной пищей было законным, да и опасался, что волнение перекинется на другие корабли, где кормили матросов не лучше. Он даже приказал принять меры, чтобы слух о событиях на «Орле» не распространился по эскадре. Но утаить это оказалось невозможным.
…— Да ведь и не только на «Орле», — с прежней невозмутимостью продолжал Серебренников. — А ноябрьский бунт на «Наварине»[14]. А происшествие на «Нахимове»?[15] И уж извините, Зиновий Петрович, но мы должны быть справедливы: только ли социально опасные лица во всех этих волнениях виноваты?..
От возмущения адмирал на минуту даже утратил дар речи: как, если сами командиры кораблей пытаются, найти оправдание всем этим беспорядкам, можно ли от них требовать суровых и беспощадных мер по отношению к бунтовщикам?!
Но командир «Бородина», будто угадав, что происходит с адмиралом, спокойно опустился в кресло: он сказал все.
И опять наступило томительное молчание…
— Добро, господа, — наконец-то выдавил из себя Рожественский, стискивая побелевшие пальцы. — Я над всем этим… подумаю. А вас прошу: имейте в виду, что если государю императору станет известно о непорядках на эскадре, он будет беспощаден! — И, уже не глядя ни на кого, бросил: — Можете быть свободны.