Французский консул, имевший днем встречу с адмиралом, изъяснялся недвусмысленно: русские корабли могут вот-вот столкнуться с японским флотом, и было бы крайне нежелательно, чтобы произошло это именно здесь.
Лишь после долгих и оскорбительных для русских моряков переговоров удалось выговорить право на то, чтобы оставить в гавани «Алмаз», «Иртыш», «Анадырь» и госпитальные суда, нуждавшиеся в совершенно неотложном ремонте.
Остальным кораблям эскадры пришлось в ночь на десятое апреля поспешно сниматься с якорей. Произошло это действительно слишком поспешно: настолько, что на одном из броненосцев вынуждены были второпях расклепывать звенья якорной цепи.
Все это, конечно, произвело на моряков удручающее впечатление; матросы почти в полный голос переговаривались о том, что только разбойников да пиратов так изгоняют с якорных мест.
Тревога увеличивалась еще и оттого, что силы эскадры продолжали оставаться разрозненными.
— Это что ж получается? — возмущался мичман Терентин. — Так нас, порознь, японцы перещелкают. И куда только глядел этот Небогатов?
— А Небогатов-то при чем? — возражал Дорош. — В Индийском океане его отряду ничуть не легче, чем нам — на подступах к Тихому. Не адмиралу Небогатову, а другим надо было думать, когда посылали нас сюда порознь…
На эскадре утверждалось предположение, что корабли не станут ожидать отряда Небогатова и пойдут напрямик во Владивосток.
Среди матросов все чаще завязывались теперь оживленные разговоры о тех местах, к которым лежал путь эскадры.
— Какой он, Владивосток? — полюбопытствовал Аким Кривоносов, когда закончились обычные утренние тренировки у орудий и утомленным матросам было разрешено перекурить. — Вот говорят: Владивосток, Владивосток… А я о нем и понятия не имею.
Он подсел к Копотею, ловко скрутил цигарку, прикурил от «фитиля».
— Слышь, Евдоким, ты, часом, не бывал там — в этом Владивостоке?
И Аким выпустил замысловатые колечки дыма, не таявшие в тихом, безветренном воздухе.
— Бывать не бывал, далековато, — сознался Копотей. — А читать кое-что приходилось. Ну так что же тебе рассказать о нем?
Заинтересованные матросы обступили Кривоносова и Копотея.
— Основан он лет примерно сорок назад, — продолжал Копотей. — Сначала был военный пост, потом вырос город. Рассказывают, что, когда прапорщик Комаров высадился с транспорта «Маньчжур» вместе с нижними чинами и разбил палатки на берегу, тигры по ночам около тех палаток бродили. Известное дело: непуганое зверье, веками его никто не тревожил.
— Ти-игры? — сделав огромные глаза, полушепотом повторил Степа Голубь. — В жизни ни одной тигры не видел! Страшилища, поди?
— А они там и по сей день бродят, — усмехнулся Копотей. — Только в другом обличье: в голубых мундирах. И кокарда на фуражке.
— Это как? — не понял Голубь.
— А так. Где есть наш брат матрос, там без «тигров» уж не обойтись, верное дело. Того и гляди — норовят сцапать. А когти у них, Степушка, пострашней настоящих тигриных будут. Попадешь в эти коготки — все, считай крышка.
Кривоносов, всегда опасавшийся за своего друга, когда тот начинал вот такие, уж очень откровенные разговоры, поспешил перебить Копотея вопросом:
— Ну, а хлеб-то в тех местах родится? Или, может, пустынь горемычная, такая же, как на том острове, где мы, помнишь, были?
— Родиться там может все: земля благодатная, — пояснил Копотей. — Да выращивать некому. Долины лежат необозримые, нетронутые, а людей — полтора человека. Все привозное. Вот и везут ржицу да пшеницу из-под твоей, Аким, Черниговщины или из Ефимовой Полтавщины. Десять или сколько там тысяч верст везут, через всю Россию-матушку.
— Ну, уж это ты… — недоверчиво качнул головой Степа Голубь. — Присочинил, поди.
— Нет, честное слово…
— Да слыханное ли это дело? Скрозь всю Россию…
— И не только хлеб. Кругом — леса, а спички — аж из Швеции. Под землей угля нетронутые пласты, а уголек на корабли доставляют главным образом из Японии. Пряники — и те из Тулы или Вязьмы.
— Чудно́ что-то, — с сомнением произнес Голубь. — А земля, говоришь, богатая?
— Сказочно! — вновь подтвердил Копотей. — А ты что удивляешься, мил человек? Ничего чудно́го. — Он понизил голос: — Слыхал, поди, такую поговорку: «Без хозяина — дом сирота». Вот и весь секрет тут.
До Степы Голубя, как всегда, не сразу дошло: о каком хозяине говорит Копотей. Он поглядел на комендора, поморгал и переспросил:
— Как? Как ты сказал: без хозяина — сирота? Поди ж ты: а ведь и верно! — И восторженно всплеснул руками, обрадовавшись точному определению: — И как это у тебя, Евдоким, все ладно, слово к слову подходит!.. Огромнейшего ты ума человек…
— Давай, давай нахваливай, — рассмеялся Копотей. — Только гляди, чтобы я не зазнался. А то как в той песне получится: «И с той поры на сирых братьев он даже бровью не ведет…» — Он спросил вдруг: — Нынче у нас какое, однако, число? Не помните, братцы?
— Двадцать четвертое апреля, — напомнил Нетес.
— Вот, стало быть, недельки через две-три вы и сами сможете проверить, правду я говорил или нет, — заключил Копотей. — А сейчас давайте-ка заканчивать дело, а то, чего доброго, наскочит боцман — несдобровать тогда.
И он — для всех неожиданно — негромким, мягким баритоном затянул песню:
Ой, хмелю, мій хмелю…
Аким Кривоносов подхватил густым, рокочущим на перекатах басом:
Хмелю зелененький…
Отец Филарет, появившийся, как обычно, незаметно, откуда-то сбоку, неодобрительно качнул рыжей бороденкой: субботний день, все помыслы ко господу богу вознесены должны быть, а они с самого утра этакую пакость горланят.
Копотей неожиданно обернулся к нему и добродушно-плутовато подмигнул:
Где ж ты, хмелю, зиму зимував?..
Отец Филарет с остервенением плюнул и заторопился от орудия. Матросы переглядывались, улыбаясь.
— Знаешь, Евдоким, все же таки не дразни ты его, — посоветовал Степа Голубь. — Как-никак батюшка.
— А, пускай, — усмехнулся Копотей. — Зато он теперь нескоро явится сюда.
— Вот-вот, — поддержал Копотея Листовский. — А то батюшка-то он батюшка, а нос все больше по ветру держит…
А отец Филарет в это время сидел в каюте старшего офицера и обиженно бубнил:
— Нет, вы только подумайте, Аркадий Константинович: я подхожу к ним, слово ласковое хочу сказать. А ко мне поворачивается этакая рябая цыганская морда и подмаргивает, как, извините за выражение, уличной девке какой-нибудь. И кому: мне, пастырю! Это же чистой воды крамольник, со-ци-алист!..
Небольсин сдержал невольную улыбку: уж очень обиженным тоном изъясняется батюшка, видать, задело за живое.
— То есть, простите, как это — подмаргивает? Каким образом?
— А вот таким, — и отец Филарет похоже скопировал, как это получилось у Копотея. — Говорю ж вам: ну словно девке с панели…
— И что же? — с интересом спросил Небольсин. — Что вы после этого сделали?
Отец Филарет на мгновение задохнулся от Обиды.
— А как вы думаете, что мне оставалось делать? — возмущенно пожал он плечами. — Ничего, конечно. Повернулся — да и пошел восвояси… Нет, как вам угодно, Аркадий Константинович, а я требую, настаиваю, чтобы этот арестант, штрафованный матрос, был отменно наказан. В следующий раз ему неповадно будет.
— Но согласитесь, батюшка, — дипломатично возразил Небольсин, усилием воли погашая улыбку, все время просившуюся наружу. — Я, конечно, понимаю вашу обиду. На вашем месте и я был бы оскорблен… Но, с другой стороны, достаточно ли умно наказывать за подобное? Вы же сами после этого… в неловкое положение попадете. В секрете всего этого не удержишь, а господа офицеры, да и нижние чины тоже будут… Одним словом…
Он не договорил: дескать, сам пойми, не дело предлагаешь. Себе же хуже.
Отец Филарет двумя согнутыми пальцами растерянно почесал в бороде.
— Оно, конечно, так, — неохотно согласился он. — Однако ничего. Я ему, бог даст, еще припомню это. Он у меня поплачет, поверьте слову! — И батюшка даже крякнул, предвкушая расплату.
— А вот уж этого — не рекомендую, — сухо возразил Небольсин. — Мое отношение к матросам вы знаете. Я, как вам известно, не из числа тех, кто заигрывает с нижними чинами…
Он сказал это так, что отец Филарет сразу понял, в чей огород бросает камешки старший офицер, и хитренько улыбнулся.
— Однако я просто учитываю, — продолжал Небольсин, — что мы уже фактически находимся в зоне военных действий. И я не сетовал бы особенно злить матросов. Вы знаете, какой ценой нам удалось скрыть от них эти ужасные известия о Порт-Артуре, о петербургских событиях. Да и то ведь еще как сказать: удалось ли? Вон какие суды-пересуды были на корабле. А чем дальше, тем правду скрывать труднее… Надо быть слепцом, чтобы не видеть, что в России идет самая настоящая революция!
— Господь с вами! — побледнел отец Филарет. — Скажете тоже!
— Да-с, именно: ре-во-лю-ция, — жестко отчеканил Небольсин. — Матросская масса сейчас — порох. Одной мимолетной искорки достаточно, чтобы все взлетело на воздух! Мы еще радоваться должны, что в общем-то нас пока бог милует…
Небольсин сделал паузу, и отец Филарет невольно поежился: то, что говорил старший офицер, было ужасно, но, кажется, это была правда.
— И в этой обстановке раздражать матросов — рискованно. В равной мере, как и вести с ними либеральную игру, — закончил Небольсин и как-то искоса, будто испытывая его, поглядел на священника.
И снова отец Филарет понял, на что намекает старший офицер. «Э, да ты — политик дальнего прицела, — подумал он. — Дай тебе возможность — ты и сейчас бы Егорьева без соли, живьем съел…»
Небольсин заверил отца Филарета, что он подумает над тем, каким способом поумнее наказать богохульника матроса Копотея.
— Вот-вот, — уже куда менее воинственно согласился батюшка. — Подумайте.