— Дай-то бог, дай-то бог, — торопливо согласился Рожественский. И, понизив голос до шепота, вдруг признался: — Я так изуверился в ней!..
На следующее утро пополнившаяся эскадра разделилась: транспорты, крейсера и весь целиком отряд Небогатова были посланы в пролив, на восточную сторону острова Куа, броненосцы остались в открытом море.
Началась новая погрузка угля, хотя ранее заготовленные запасы его не были израсходованы даже на треть. Снова скрипели лебедки, грохотали на рельсах нагруженные мешками артиллерийские тележки, снова матросы бегали взад и вперед, перетаскивая корзины, полные угля; снова черное облако висело над кораблями, и невозможно было понять: что сейчас — утро, день или вечер?..
Погрузка закончилась лишь в канун первомайского воскресенья, и на рассвете следующего дня эскадра начала сниматься с якорей и выходить в море. К девяти часам все корабли уже были в походном строю.
Впереди ожидал Тихий океан…
ГЛАВА 13
Отец велел Элен готовиться к свадьбе. Напрасно пыталась она уговорить его повременить хотя бы еще полгода: он и слушать не захотел. Ну ладно, не полгода — месяца три-четыре, не больше, — настаивала она.
— Причуды, Елена, все причуды, — резко оборвал он ее. — В конце концов, сама сообрази: что может измениться за эти полгода? Ничего! Или ты все еще ждешь, не вернется ли твой морской королевич? Так не вернется! На вот, читай!..
И он швырнул на стол пачку свежих газет, где на первых страницах крупным шрифтом было напечатано сообщение о том, что русские боевые корабли уже где-то у берегов Китая. Где это — Элен не могла представить себе даже приблизительно.
— И что ж из этого? — недоуменно пожала она плечами.
— Милая моя, не будь такой наивной! Что из этого? А только то, что теперь-то уж наверняка два флота вот-вот сшибутся… Как ты не поймешь, что у этого Рожественского очень маленький шанс на победу, это ведь всем ясно, даже самому адмиралу. А у тебя, значит, такой же маленький шанс… на встречу с твоим лейтенантом!
Элен почувствовала, как ей вдруг становится не по себе: нет-нет, отец мог бы найти хоть какие-нибудь другие, не такие беспощадные слова. Не нужно обо всем этом… так откровенно! Она все равно будет верить, что Алексей вернется, непременно вернется!..
Но снова и снова, в который уж раз, ей вспоминалась рука отца — короткопалая, с чуть припухшими синеватыми венами: вот она вращает, вращает, вращает глобус и затем — р-раз! — одним толчком останавливает его…
Газеты трубили о том, что окончательная победа теперь уже недалека, но все это было в каком-то непонятнейшем противоречии с фактами — этакий почти маниакальный оптимизм! Старый купец твердо знал одно: когда начинаются вот такие — вопреки фактам — крики о близкой победе, значит, дело совсем плохо. И он торопился, пока не закончилась война, объединить свой капитал с теушевским.
Все чаще теперь он мысленно возвращался к тем далеким временам, когда начинал свои дела неприметным прасолом в заштатном уездном городишке и когда купцы покрупнее не упускали возможности поглумиться над ним: копеечник, на пятак продает, на гривенник убытка терпит! — а он все отмалчивался, все переносил, стиснув зубы и веря: придет и его час!
Двадцать пять лет назад он простить не мог жене, что родила она ему дочку, а не сына, и хотя за все время даже пальцем не тронул жену, она до самой своей смерти чувствовала эту мужнюю неприязнь и виновато прятала глаза. А вот теперь он радовался, что получилось все именно так: она, дочь Елена, проложит ему дорогу к самому заветному.
Старик Теушев, конечно, бестия, — он свой интерес блюдет так, что его не обхитришь, ну да ведь не убыточное же что-нибудь предлагают ему.
Анатоль оказался значительно менее практичным, чем его папаша, он до сих пор даже не поинтересовался, какое приданое будет за Элен, и почти всегда морщился, когда об этом заходила речь: денег, слава богу, у него и своих достаточно. Зато все вечера напролет проводил он в обществе невесты, рассыпался в любезностях, острил и каламбурил направо и налево.
Чуждый всего, что хоть мало-мальски касалось политической жизни и войны, он тем не менее считал обязанностью блеснуть своими связями с какими-то совершенно привилегированными штабными офицерами и своей осведомленностью в военных делах.
— О, ма шег, — возбужденно говорил он, заметно картавя. — Я вам гасскажу пгепикантнейшие подгобности последних сводок с Тихого океана… Адмигал Гожественский испгашивал монагшего благословения этим стагым когытам, символизигующим собой гусский флот! Каково, а?.. Нет уж, этим… самотопам даже благословение самого господа бога вгяд ли поможет!..
И, довольный, хохотал, не замечая, как бледнеет при этом Элен.
«Пустомеля!» — неприязненно думал о нем отец Элен, однако делал вид, что слушает молодого Теушева с огромным интересом.
Петербург, как всегда, хорошел по весне.
Распускали свои клейкие, густо-зеленые почки молодые деревца на Марсовом поле; Нева, освободившись ото льда, гулко и раскованно рокотала под мостами; тонконогие, в белых передничках барышни-гимназистки попарно расхаживали по Невскому с железными кружками на ленте через плечо, собирая подаяния в пользу «героев войны» и даря в ответ кокетливые улыбки заодно с букетиками ранних фиалок.
Гимназистки шли мимо булочных и церквей, где с утра дотемна стояли молчаливые шеренги нищих, мимо Гостиного двора, возле которого штабные писаря с нафабренными неестественно черными усами подкарауливали смазливых горничных и кухарок, — Петербург оставался верен себе, шумный, многоголосый, суетный и пестрый. Покрикивали с высоты козел широкоплечие, в цветных кушаках, осанистые лихачи, изваяниями высились на перекрестках городовые, у театральных подъездов толпились курсистки-«бестужевки».
От рассветной зари до поздних теперь вечерних сумерек проспекты были наполнены весенним неумолчным шумом, гомоном, смехом. Выкрикивали что-то бойкие мальчишки-газетчики, тоненьким тренькающим звоночком позвякивала на ходу перегруженная конка, прохожие громко и возбужденно переговаривались, обменивались приветствиями.
И только рабочие окраины города были непривычно глухи, пустынны и насторожены. Напрасно хриплые гудки надрывались здесь в обычный рассветный час, когда город еще погружен в утреннюю дрему: никто не спешил к заводским воротам, никто не включал рубильников в опустевших и, должно быть, потому особенно мрачных цехах; черными змеями свисали над станками неподвижные ремни трансмиссий…
Рабочий Питер бастовал.
…Не знала, не видела, не замечала всего этого Элен. В городе, где она родилась и выросла, где прошли ее гимназические годы, — она была словно чужим, посторонним человеком.
Ни до веселой сутолоки проспектов, ни до суровой настороженности молчаливых окраин, ни до всего вообще на свете ей не было ровно никакого дела: она готовилась к свадьбе.
Листовка была обнаружена на крейсере все тем же вездесущим отцом Филаретом.
— Вот. Извольте убедиться! — он воинственно размахивал перед лицом Небольсина измятым листком. — Я же предупреждал вас, Аркадий Константинович? Ну вспомните: предупреждал или нет?
Вид у батюшки был настолько торжествующий, рыжая бороденка его поднялась кверху так задорно и воинственно, что глянуть на отца Филарета — он вроде был даже и обрадован своей находкой. Маленькие, подпухшие глазки, обычно бесцветные и невыразительные, на этот раз, казалось, так и полыхали торжествующим ликованием.
— Ну-с, что же вы мне теперь скажете, милейший Аркадий Константинович? Дурень поп, он, конечно, ничего не понимает в политике. Так, да? Молчите?..
Старший офицер побледнел, закусил губу: сбывалось то, чего он больше всего боялся, — крамола на крейсере обнаружилась, и ответственность за нее могла лечь на него.
— Да что вы, раскричались-то? — грубо оборвал он отца Филарета. — Обрадовались находке, в пляс пуститься готовы… Ну-ка, разрешите взглянуть: может, еще и ничего серьезного… — Он старался не показать своей встревоженности.
— Взгляните, взгляните, — охотно согласился отец Филарет. — Вот они, плоды преступного попустительства!..
И протянул листовку Небольсину.
Листовка была написана чернильным карандашом, крупными и четкими печатными буквами, — очевидно, в расчете на то, что не все матросы достаточно грамотны.
— «Братья матросы»… — вполголоса прочел Небольсин и пожевал губами.
Дальше он читал про себя и с каждой строчкой все явственнее ощущал, как сковывающий противный холодок ползет у него по спине. «Братья матросы, вы должны знать… всю правду, которую от нас… пытаются скрыть…» Да, кажется, у отца Филарета действительно есть все основания так ликовать: находка нешуточная!
Говорилось в листовке о том, что матросы должны помнить: их главная сила — в единении; говорилось в ней и о том, что русские люди, все, в ком бьется честное сердце, никогда не забудут безымянных героев, павших у стен Порт-Артура и Мукдена: кровь погибших — на руках тех, кто развязал эту преступную войну…
— Л-любопытно, — уже куда менее уверенно пробормотал Небольсин. — Весьма любопытно! «Люди труда хочут одного: мира!» — вполголоса прочитал он и попытался насмешливо улыбнуться: — И писать-то грамотно не научились, а туда же! «Хочут»!..
Но улыбки не получилось. Небольсин машинально полез в карман за платком, вытер лоб, покрывшийся холодной испариной. Да, это было как раз то ужасное, неотвратимое, что призраком давно уже пугало его. И главное, никто не может сказать с уверенностью: много ли таких листовок на крейсере, успели ли они дойти до матросов?
— Убедились? — ликующе спросил отец Филарет. — У нас, можно сказать, под самым носом… этакое, а мы, извольте заметить, проглядели, да-с, именно: проглядели! Каково, а?
Небольсин лихорадочно соображал, что же ему предпринять. Сделать ход конем и сообщить обо всем флагману (уж если сообщать, то, конечно, флагману, а не Егорьеву)? Но это значит — почти наверняка подставить себя под удар. Уж себя-то в первую очередь!.. Не сообщать? Сделать вид, что ничего не случилось? А где ручательство, что этого не сделает отец Филарет? Батюшка, похоже, рад выслужиться и уж такого редкостно удачного случая ни за что не упустит.