— Ну, доченька, твое здоровье…
Вечерами, если дочь никуда не собиралась, он, бывало, схитрит, пожалуется, что вот глаза стали плохо видеть, экая досада, а он как раз газетку свежую припас, — и она садилась читать ему вслух…
Сколько их оказалось, этих воспоминаний! Вот ведь, жизнь проживешь, а до определенной поры не будешь знать, как дорога сердцу каждая мелочь, каждый пустячок, напоминающий о прошлом.
Через два дня Митрофан Степанович решил, что ему обязательно нужно увидеться с Ильей, непременно нужно, и под вечер поплелся к Обводному каналу, где, как он знал но рассказам дочери, жили девушки-работницы с табачной фабрики.
Дверь ему открыла Наташа — он ее сразу узнал, тоже по рассказам Кати. И она его узнала. Она радостно всплеснула руками, ахнула от удивления, потащила старика в комнату.
— Небогато живете, — зачем-то сказал он, когда вошел и огляделся.
— Девушки, это Катин отец, — объявила Наташа, и девушки тотчас обступили его, затормошили, засыпали вопросами.
Они заставили его снять пальтишко, одна из них сбегала куда-то с огромным потемневшим от времени медным чайником, и девушки почти насильно усадили Митрофана Степановича пить чай, и каждая пододвигала какое-нибудь свое нехитрое угощение: медовые пряники, баранки, разноцветный ландрин.
— Ах, сластены, сластены, — безобидно ворчал он. — На что деньги переводите!
— А мы не переводим. Это нам женихи приносят, — хохотали девушки. И все уговаривали Митрофана Степановича: — Ешьте, не стесняйтесь, они еще принесут.
Долго не хотели отпускать его девушки — все расспрашивали, слышно ли что-нибудь о Кате, вспоминали о ней. Но он взглянул на ходики: одиннадцатый час! — и встал:
— Спасибо. Отогрелся я у вас душой…
— А вы почаще к нам приходите, — приглашали девушки; одна завязывала ему шарф, другая совала в карман оставшиеся от чаепития пряники.
Наташа, поняв, что приходил Митрофан Степанович, должно быть, неспроста, вызвалась проводить его. И вот там-то, по пути домой, он и попросил ее: не передаст ли она Илье, что хочет он с ним увидеться.
— Трудно это, — подумав, сказала Наташа. А почему трудно — не объяснила.
Старик вначале обиделся, потом сообразил, что если девушка что-то недоговаривает, — значит, так и нужно.
— А все-таки? — попросил он снова. — Может, попытаешься?
Так она ему ничего и не пообещала.
И все же Илья пришел.
Он пришел в конце недели, поздно вечером, и когда Митрофан Степанович откинул крючок на двери и увидел перед собой однорукого человека, он даже как-то растерялся.
Он так и стоял, молча глядя на Илью.
А Илья шагнул через порог и просто сказал:
— Ну, здравствуйте, Митрофан Степанович.
Старик засуетился, не зная, где усадить гостя, но Илья, добродушно усмехнувшись, остановил его:
— Не велика птица я, чтоб меня встречать. Ну, рассказывайте, Митрофан Степанович. Как тут вам: очень трудно?
…Они просидели почти до рассвета, и о чем только не переговорили за эту ночь! Митрофан Степанович вспомнил свою молодость: как служил во флоте, как потом пошел работать, боролся с хозяевами за собственные права, как похоронил жену и остался один-одинешенек с девочкой-малолеткой на руках. Трудно было, а не сдавался, гнули его, а не согнулся! Илья слушал все время молча, лишь иногда вставляя вопросы.
— Вот и Катюша у меня такая же — неугомонная, — вздохнул старик, и непонятно было: осуждает он дочь или гордится ею?
— Хорошая она у вас. Очень хорошая, — только и сказал Илья, и глаза его, как показалось Митрофану Степановичу, повлажнели.
Когда Илья уже собрался прощаться, Митрофан Степанович решился спросить о главном:
— Как думаешь, Илюша: можно ей чем-нибудь помочь? Адвоката там или еще что-нибудь…
Илья долгим, внимательным взглядом посмотрел на Митрофана Степановича и отрицательно качнул головой:
— Скрывать не стану: вряд ли. Виновность ее с точки зрения закона очевидна. Нелегальный кружок, литература — этого достаточно, чтобы обвинить человека, как они пишут, «в заговоре, направленном на ниспровержение строя». А после зимних событий охранка особенно озлоблена, хотя правительство и играет в демократию…
Митрофан Степанович опустил голову.
Илья помедлил:
— Можно, конечно, попытаться организовать побег из тюрьмы. Но это рискованно для самой Кати. Побег с поселения, а ее, вероятно, пошлют на поселение, куда легче, проще и безопаснее. — Илья взял старика за руку: — Поверьте, Митрофан Степанович, мне Катя тоже очень… дорога. Мне, может быть, все, что случилось, вдвойне тяжело, потому что ведь это я привлек Катю к работе. Но вы меня поймете: у нас нет иного пути, кроме пути борьбы!
И старик понял его. Он на мгновенье опустил голову, потом поднял ее, и взгляд его был тверд и спокоен.
— Она у меня сильная, — негромко сказал он. — Она вынесет все!
«Вот с какими людьми пошла ты одной дорогой, доченька, — гордо подумал Митрофан Степанович, проводив Илью. — С настоящими людьми!..»
ГЛАВА 14
Места, в которых проходила теперь эскадра, были для моряков сплошной, непрерывной загадкой. То вдруг налетит шквал, вон как девятого числа, во вторник, и тогда палуба ходуном ходит; то наступит неожиданное безветрие, штиль, и море лежит дремотное, неподвижное, и крупные мохнатые звезды по ночам смотрятся в него, как в зеркало…
Двенадцать дней — с первого мая, когда начался последний переход эскадры и перспектива скорого прихода во Владивосток перестала казаться недостижимой, а на кораблях только и разговора было, что об отдыхе во Владивостоке, — двенадцать дней прошли на эскадре в обычной хлопотной суете службы.
С утра — приборки, чистка оружия и боевых механизмов, тренировки специалистов, потом — обед, снова занятия…
Делали около двухсот миль в сутки, грузились углем в открытом море, — за последнее время это стало уже привычным, — по утрам проводили маневренные учения, чистили абордажное оружие. Единственным разнообразием в этой серой, привычной будничности (серой буквально, потому что почти все время над морем висели свинцовые, неподвижные тучи) явилось задержание английского парохода «Олдхэм», который упорно следовал за эскадрой, держась в стороне.
Трюмы «англичанина» были забиты грузами для Японии, так что пришлось их, по законам военного времени, конфисковать, но никого на эскадре это не обрадовало — матросы мрачно шутили:
— Уж если появился этот соглядатай, добра не жди. Того и гляди, беда какая-нибудь нагрянет.
— А что им, тем англичанам, нужно? Хитрят-мудрят, а ничего не поймешь.
— Да тут и понимать нечего. Хитрость ихняя вот какая простая! Хитра Хавронья, да высоко гнездо воронье… Им бы чего хотелось: чтобы мы позлее перегрызлись с япошками, а как станем слабже, они и нас и япошек к рукам приберут…
С тех нор как восьмого мая перешагнули границу тропиков, стало заметно прохладнее, тучи висели над кораблями, тянуло холодным ветром. Разразился долгий, надоедливый мелкий дождь, не прекращавшийся почти двое суток.
— Что-то ползем мы, ползем уже, кажется, давно на японских коммуникациях, а дети богини Аматерасу не проявляют к нам интереса, — пошучивал мичман Терентин.
— Погоди, накличешь беду на свою голову, — предостерег его Дорош, без особенной, впрочем, боязни в голосе.
— А что ж они, в самом деле, прячутся от нас? Так выходит?
— Я тебе говорю: дай срок, накличешь еще!..
В последние дни они с Терентиным только и делали, что спорили каждую свободную минуту. Дороша бесила легкомысленная бравада, с которой Андрей рассуждает о предстоящей встрече с неприятелем. Мальчишка, шапкозакидатель!..
Терентин оказался не прав.
В ночь с двенадцатого на тринадцатое мая вахтенный радист «Авроры» перехватил в эфире какие-то сигналы, посылаемые, очевидно, японской станцией беспроволочной связи.
Разобраться в них было невозможно, потому что, как обнаружилось, штабу Рожественского не был известен ни один из японских военных шифров. Но одно стало ясно: японцы где-то здесь, неподалеку. Полутора часами позже принят был уже открытый, незашифрованный текст: речь в депеше шла о том, что приближается русская эскадра и что нужно подготовиться к производству минных атак.
Мичман Терентин, интересовавшийся когда-то вопросами японской военной тактики, убеждал, что это не больше как хитрость противника, рассчитанная на то, чтобы дезориентировать русскую эскадру, но его никто не слушал.
На «Суворове» и на головном корабле отряда Небогатова радиограммы, вероятно, тоже были перехвачены, потому что вскоре с «Суворова» поступило приказание: не иметь огней, принять меры на случай возможного нападения японцев.
— Вот увидите, — горячился мичман Терентин, — японцы неспроста дают эти депеши открытым текстом: суток двое-трое они будут выматывать наши нервы непрерывной боевой готовностью, а потом, когда вконец измотают, ударят…
Но Небольсин резко оборвал его, заметив, что не рекомендуется молодым офицерам брать на себя слишком много. Обидевшись, Терентин замолчал и больше уже не пытался высказывать предположения.
«Пожалуйста, — казалось, показывал он всем своим видом. — Могу и молчать».
Крейсер погрузился во тьму. Отрывисто и резко прозвучал по всем помещениям корабля сигнал боевой тревоги.
Аким Кривоносов первым прибежал к своему орудию и, еще не отдышавшись, доложил о готовности к бою.
«Тьфу, черт! — мысленно выругался он. — Холодище-то какой! Тут до утра вконец закоченеешь…»
Ночные тревоги не были диковинкой для матросов роты Дороша: лейтенант, исполнявший по боевому расписанию обязанности плутонгового командира, в последнее время повторял их довольно часто. Но на этот раз она оказалась затянувшейся, так что сам Дорош вынужден был приказать Зиндееву принести ему из каюты шинель: холод пробирал основательно.
Смутное предположение, что тревога эта уже не учебная, а настоящая, перед сражением, час от часу перерастало в уверенность.