— Ваше благородие, «Урал» передает…
— Что, что передает? — воскликнул Терентин.
Сигнальщик прочел медленно и раздельно, отделяя слог от слога:
— «Ви-жу… воен-ны-е… су-да…»
Крейсер «Урал» вместе с «Алмазом» и «Светланой» шел в самом конце эскадры, как бы закрывая ее замком; теперь он полным ходом догонял эскадру, непрестанно семафоря о том, что его курс сзади пересекли справа налево четыре неизвестных корабля, опознать которые не было возможности из-за тумана.
Почти одновременно поступил сигнал с «Осляби»: «Вижу неприятельский крейсер, могу вступить в бой».
На «Авроре» была сыграна тревога.
Из своей каюты — так, словно он вовсе и не спал, вышел спокойный Егорьев и неторопливо прошел в боевую рубку. Он поздоровался с Терентиным и поднес к глазам бинокль.
— Евгений Романович, почему «Ослябя» медлит, если ей виден неприятель?! — взволнованно воскликнул мичман.
— А вы взгляните, почему, — ровным голосом сказал Егорьев и показал рукой в сторону «Суворова»: на флагмане то вспыхивал, то снова гас прожектор. «В бой не вступать», — прочел Терентин.
«Странно, — подумал он. — Неужели Рожественский хочет уступить японцам преимущество первого залпа?»
В 6 часов 49 минут справа позади смутно обозначился силуэт какого-то корабля. Корабль шел сближающимся курсом. Старший артиллерийский офицер «Авроры» лейтенант Лосев, отличный знаток японского флота, без труда опознал незнакомый корабль.
— Легкий крейсер «Идзуми», — спокойно, будто на экзамене, сказал он. — Вооружение шестнадцать пушек и три минных аппарата.
Вскоре крейсер ушел, исчезнув где-то за русскими транспортами.
Стало уже совсем светло, но туман расползался по-прежнему неохотно, медленно, лениво. Серое море было покрыто серой, невзрачной мелкой зыбью, серые тучи нависали над водой, почти касаясь ее.
Четыре крейсера, обнаруженные незадолго до того «Костромой», вероятно, были, как и «Идзуми», вражескими разведчиками, потому что ближе чем на восемьдесят кабельтовых они не подходили, ни одного выстрела не сделали и исчезли так же неожиданно, как и появились.
— Стая «летучих голландцев», — пошутил мичман Терентин, но никто его шутки не поддержал.
Егорьев, время от времени поднося бинокль к глазам, с досадой думал о том, что напрасно флагман не посчитался когда-то с его замечанием насчет окраски судов: окрашенные в шаровый цвет японские корабли исчезают в тумане, словно невидимки. Да и только ли в этом одном проявится то самое преимущество неприятеля, о котором следовало думать заранее? Зачем, например, было тащить в хвосте нашей эскадры тихоходы транспорты? И оторваться от них уже нельзя — не бросишь на произвол! — и маневренность они будут сковывать, словно тяжелые цепи, это совершенно очевидно.
Он поинтересовался ходом крейсера.
— Восемь узлов!
«Так я и думал, — почти вслух произнес Егорьев. — Из-за этих полуразбитых транспортов мы ползем как черепахи…»
…А на шестом плутонге, у орудий, матросы перебрасывались резкими, короткими фразами.
— Ну и погодка! — недовольно буркнул Аким Кривоносов. — Для нас по заказу, что ли?
— Дома у нас, поди, уж черемуха цветет, — мечтательно произнес Нетес. — В наших местах этой черемухи гиблое дело сколько. Девчата в волосы ее себе вплетают. Красиво!..
— Твои девчата, надо думать, теперь дни считают: когда возвернется бравый балтиец? — пошутил кто-то из комендоров.
— Нет, я от девчат все как-то в стороне держался. Языкастые они, насмешницы, — простодушно сознался Нетес.
— Будто уж и в стороне? Так тебе кто и поверит!
— Право слово… Есть, верно, одна там… Татьяной зовут. Только она — дочка шинкаря. Богатеющий мужик! По праздникам один из всего села в калошах вымахивает… Губернатор — и тот проездом у него останавливался… Где мне к нему в родню ввязываться? Да и она, Татьяна, небось уж давно замуж вышла…
— Это дело известное, — поддержал Кривоносов. — Такой дочку не выдаст, а продаст, чтоб поприбыльнее.
— Прекратить разговоры! — одергивали матросов унтер-офицеры, и те умолкали, настороженно вглядываясь в даль.
Ночью почти никто из матросов не спал, и теперь на лицах у всех лежала печать усталости, и это еще более подчеркивало всеобщую сумрачную, молчаливую настороженность.
Но вот на какое-то мгновение проглянуло солнце, — даже не проглянуло: невидимое само, оно едва-едва позолотило края туч у горизонта, но тотчас наползли новые тучи, и робкий, осторожный проблеск солнечного утра угас, и опять вокруг были серое небо и серая вода. Но и этой мимолетной вспышки света оказалось достаточно, чтобы лица матросов прояснились, затеплились изнутри. Прошло еще сколько-то минут — и усталости у людей как не бывало. Все приободрились, глядели веселее, и негромкие шутки — как ни одергивали унтеры — слышались уже повсюду.
Аким Кривоносов старался держаться поближе к Копотею. Всю ночь ему не давал покоя один вопрос, а задать его Евдокиму он не решался. Потом все-таки набрался смелости.
— Помнишь, Евдоким, — сказал он вполголоса, убедившись, что никто не сможет их подслушать. — Помнишь, ты когда-то говорил, что только последний мерзавец станет защищать царя… А мы… ежели бой… Как же, а?
И он выжидающе посмотрел на друга — так, словно всей великой правдой жизни, всей его судьбой владел сейчас этот невысокий, чуточку рябоватый матрос со съехавшим на сторону синим воротником «гюйсом».
Евдоким Копотей ответил не сразу. Умными, внимательными глазами посмотрел он на Кривоносова.
— Кроме царя, Аким, есть еще русская земля. Родная. Единственная… Понимаешь, Аким: вот существуют цари, династии… Они следуют друг за другом, их может и вообще не быть… А земля отчая простому человеку всегда останется дорогой, родной. Вот как мать с отцом… — Он досадливо махнул рукой: — Эх, не умею я говорить… Сердцем понимаю, а слов подходящих найти не могу.
— Нет, это ты зря, — задумчиво возразил Кривоносов. — Говоришь ты понятно. — Он помолчал. — Стало быть, так: если уж драться, так драться по-настоящему? Правильно я тебя понял? — спросил он, глядя на Копотея. — Царь — сам по себе, а мы — сами по себе, так?
— А разве тебе совесть позволит… не по-настоящему? — тихо возразил Копотей.
— Это-то, положим, верно, — согласился Кривоносов и почему-то вздохнул. — Вот, знаешь, дед мой мне сейчас припомнился. Давно уж помер, царство ему небесное… Отчаянный, между прочим, мужик был. И медали по праздникам любил надевать: они у него еще с турецкой кампании…
Кривоносов помолчал, будто погруженный в эти дорогие сердцу воспоминания.
— Да, так вот он, дед-то… Когда с войны домой воротился — живого места, сказывают, на нем не было. А до смерти говорил: русский солдат — он своей чести нигде не уронил!..
— Вот то-то и оно, — поддакнул Копотей. — Это у нас от дедов ведется. Я своего деда не помню, а отца помню. Говаривал мне: у нас в роду, сынок, трусов никогда не бывало!
Подошел Листовский.
— Об чем разговор?
— Да вот рассуждаем, как в бою держаться, ежели что…
Листовский насторожился:
— И как же порешили?
— А как тут решать? Не раки, назад пятиться не станем.
Листовский зло, вприщур, посмотрел сперва на Копотея, потом на Кривоносова:
— По присяге, стало быть? За веру, царя и отечество? — Он насмешливо хмыкнул: — Видать, на пользу пошли уроки словесности.
— Опять за свое? — неожиданно резко оборвал его Копотей. — Буйная, я гляжу, у тебя голова, шахтер. Буйная, да… дурная. А для нашего дела это никак не годится. — И уже более спокойно добавил: — Мы с Акимом вот о чем толковали: драться надо по-настоящему, а присяга тут ни при чем. У нас одна присяга: народ, Россия. Понял?
— Понять-то понял, — угрюмо произнес Листовский. — А только вот тут, — он приложил руку к сердцу, — вот тут у меня столько злости накопилось, что хоть криком кричи!..
Копотей насмешливо поглядел на Листовского:
— Так ведь и злость-то, ее тоже с умом надо расходовать, мил человек. Ты думаешь, у тех, в Порт-Артуре, меньше, чем у тебя, злости в сердце было? Ого!.. А как дрались? — Он дружески потрепал по плечу нахмуренного Листовского: — Ты только не сердись за резкое слово. Это ведь любя.
— А я и не сержусь, — уже более отходчиво согласился Листовский. — Только чудно́ все это получается… Ты мне вот что объясни: социалисты — они как насчет войны толкуют?
— А социалисты, милок, они тоже разные, — подумав, сказал Копотей. — Есть, которые…
Но тут его предостерегающе толкнул Степа Голубь: к матросам приближался унтер-офицер.
— Разговоры!
— Да мы об жизни, — спокойно-насмешливо возразил Копотей.
Унтер-офицер покосился на Копотея:
— Об какой еще жизни?
— Известно: о нашей, матросской…
Унтер пожал плечами: нашли о чем толковать!
— Сказано, не болтать! — грубо одернул он.
…В половине десятого команде было дано разрешение завтракать, но только матросы принялись за еду, как снова прозвучал сигнал тревоги.
— Опять японцы показались!
Лейтенант Дорош поднес к глазам бинокль, однако в нем уже не было нужды: четыре японских крейсера подошли к эскадре так близко, что уже можно было без труда опознать их. Это были малые крейсера недавней постройки, быстроходные и отлично вооруженные.
— Ого!.. — вполголоса произнес Дорош. — Если таких китов в разведку посылают, каковы же тогда их главные силы?
Японцы совершенно откровенно испытывали крепость нервов русских моряков: они демонстративно развернулись на ходу и шли медленно, очень медленно, поводя в сторону русской эскадры черными зевами крупнокалиберных орудий.
Неприятельские крейсера, которые вначале шли контркурсом с русской эскадрой, подошли почти вплотную к ее левой колонне и легли на курс, слегка сходившийся с курсом русских кораблей. Дальномерщики торопливо уточнили дистанцию: до ближайшего японского крейсера было пятьдесят восемь кабельтовых. Расстояние это постепенно сокращалось. Приземистые, с острыми форштевнями корабли были уже превосходно различимы с «Авроры», и когда дистанция до них сократилась до сорока двух кабельтовых, оба русских броненосных отряда по сигналу адмирала начали заходить влево — так, чтобы вместе с третьим отрядом броненосцев составить одну единую линию.