К огню «Авроры» присоединилась артиллерия крейсера «Владимир Мономах», и японский корабль, затянутый дымом пожара, возникшего на его палубе, поспешил снова отойти за остров.
— Уф, кажется, наша взяла! — облегченно вздохнул Дорош, не замечая, что он фуражкой, которую только что снял, вытирает лицо. — Что-то будет впереди?..
А впереди было вот что.
Из-за острова, в небольшом расстоянии друг от друга, выходили два отряда японских крейсеров: в одном было четыре, в другом — пять кораблей. Угрожающими были стволы их орудий, нащупывавшие борта русских почти невооруженных транспортов.
На «Олеге», который неотступно следовал за «Авророй», взлетел сигнал:
«Внимание! Девять кораблей неприятеля!..»
Расстояние между неприятельскими крейсерами, и «Авророй» сокращалось с каждой минутой.
Выход был один: заслонить транспорты собой и принять на себя весь огонь.
Отсюда, с кормы, Дорош, конечно, не мог видеть, как Егорьев вдруг широко распахнул дверь боевой рубки, снял фуражку и, шагнув вперед, зычно, на всю палубу выкрикнул:
— Матросы! Будем драться до последнего…
Но по каким-то совершенно неуловимым признакам — по той ли минуте тишины, которая вдруг наступила на корабле среди этого невыносимого грохота и гула, или по той суровой подтянутости, с которой матросы вновь взялись за свои дела, или, может быть, по каким-то еще, ему самому неведомым приметам — он безошибочно определил: вот оно, приближается самое главное!..
— Братцы, слушай меня!.. — выкрикнул он, но не успел закончить: почти одновременный залп со всех девяти японских кораблей заглушил его слова.
Огонь оказался метким: весь правый борт «Авроры» был в одно мгновение изрешечен осколками; снаряд, попавший в борт возле носа корабля, разворотил обшивку, на шкафуте вспыхнул пожар. Кто-то упал, кто-то вскрикнул, кто-то протяжно застонал.
Дорош — он уже не слышал собственного голоса — автоматически подавал команду за командой, и орудия плутонга били, били, били…
Лишь иногда, всего вероятнее сознанием, чем слухом, Дорош улавливал грохот на носу и вдоль бортов и тогда удовлетворенно улыбался: значит, и на других плутонгах все в порядке! Нич-чего, «Аврора» себя еще покажет!..
Он бросил взгляд на Копотея, который стоял к нему ближе других: матрос был сурово сосредоточен, от напряжения закусил нижнюю губу, а скуластое, рябоватое лицо его казалось каким-то просветленным.
Вдруг Дорош заметил бегущего, будто обезумевшего от ужаса лейтенанта Старка: он был в расстегнутом кителе, ветер трепал его рыжеватые волосы.
— Кравченко!.. Где Кравченко? — исступленно кричал Старк на бегу. — Кто знает, где Кравченко?
«Да зачем ему быть здесь, на корме?» — недоуменно подумал Дорош, но Старк, видимо, и сам наконец сообразил, что ищет доктора не там, где нужно.
— Что случилось? — выкрикнул Дорош. — Для чего вам Кравченко?
Старк на мгновение остановился; было похоже, он не узнает Дороша.
— Командир убит!
«Какой командир?» — не сразу понял Дорош, и только через минуту до него дошло: Егорьев.
«Быть не может! — почему-то спокойно подумал Дорош. — Ошибка какая-нибудь…»
И уже через мгновенье он забыл и о Старке, и о страшном известии, которое тот принес. Он весь сосредоточился на одном, продолжая подавать команды; и плутонг вел непрерывный огонь, и в эти минуты ему, Дорошу, не было дела ни до кого и ни до чего: он просто не думал об этом.
Но вот уголком глаза Дорош увидел, как на палубе два санитара несли куда-то человека, залитого кровью. Рука его свисала с носилок и безжизненно покачивалась в такт медленным шагам.
Сзади шел третий санитар, маленький, низенький — его можно было принять за мальчишку. В руках он держал фуражку, неся ее так бережно, будто она была хрупкой или невесомой.
Человека на носилках Дорош не узнал, а фуражку узнал сразу: один командир крейсера носил такую — с высокой тульей и «нахимовским» козырьком; офицеры еще посмеивались, бывало, над этой его странной любовью к устаревшему фасону.
— Значит… правда, — беззвучно, одними губами произнес Дорош, и ему стало страшно: а как же «Аврора»?..
Огонь японских кораблей между тем становился все точнее. Если бы откуда-нибудь сбоку поглядеть сейчас на то, как поднимаются около «Авроры» почти непрерывные, один за другим, высокие и шипящие столбы воды то справа, то слева от корабля, можно было бы понять, что неприятель берет «Аврору» в плотное кольцо огня: еще несколько таких пристрелочных залпов — и вся артиллерия перейдет на поражение, и тогда уже крейсеру из этого мертвого кольца не вырваться, не уйти…
В какую-то минуту Дорош скорее почувствовал, чем понял, что кормовое орудие на его плутонге умолкло. Он бросился туда. На палубе, возле орудия, никого из прислуги не было. Свернувшись как-то странно, калачиком, прижав руку к груди, лежал комендор Аким Кривоносов.
— Кривоносов! — испуганно выкрикнул Дорош, но тот не отозвался.
Широко раскрытые глаза его были замутнены нестерпимой болью. Он закусил губу, чтобы не стонать. Богатырь, он выглядел сейчас совсем маленьким, беспомощным. Бескозырка его откатилась в сторону и валялась около самого борта.
Подошли санитары, молча уложили Кривоносова на носилки — он так и не вскрикнул.
А Дорош все стоял и растерянно смотрел им вслед, не понимая, что с ним и почему его охватило какое-то странное, тупое и тяжелое оцепенение…
«Еще волной унесет», — подумал он наконец и поднял бескозырку, недоуменно вертя ее в руках: к чему она, куда ее деть?..
ГЛАВА 16
Теперь уже не в далеком Порт-Артуре, а здесь, во Владивостоке, с нетерпением ожидали прихода эскадры Рожественского.
Город, широким амфитеатром раскинувшийся над бухтой Золотой Рог, обычно веселый, пестрый, многоголосый, в эти дни выглядел сурово.
По-прежнему гудели словно улей кварталы «миллионки», где маленькие, вросшие в землю хижины и фанзы жались друг к другу и дым бесчисленных китайских харчевен смешивался с острыми и резкими запахами восточной снеди; по-прежнему шла бойкая — от рассвета дотемна — торговля только что выловленной, трепещущей рыбой в тихом уголке бухты — Семеновском ковше; по-прежнему по утрам улицы оглашались пронзительными криками разносчиков ранней зелени, скрипом заставленных бидонами тележек, грохотом армейских повозок с фуражом.
И все-таки было в будничном, привычном облике этого города что-то такое, что настораживало и напоминало о войне, о боях, кипевших, где-то совсем неподалеку, рукой подать от Владивостока.
По горбатым, неровным улицам, устремленным в сопки, едва начинало темнеть, расхаживали военные патрули: они останавливали запоздалых прохожих, проверяли документы. На Светланской, на Алеутской, где еще совсем недавно полно было моряков, теперь не часто можно было увидеть в толпе матросскую бескозырку или фуражку офицера; разве лишь иногда рысцой пробежит какой-нибудь матрос со срочным пакетом в штаб да прошагает, чеканя поступь, неторопливый и строгий комендантский наряд. Опустели синематографы, рестораны, притихли прокуренные портовые кабачки.
В вечерние часы, едва солнце скроется за дальними сопками, по ту сторону Амурского залива, город погружался в темноту и тишину, и только время от времени слышен был звон склянок на боевых кораблях, да где-нибудь на окраине, на Первой Речке или на мысе Чуркина перекликались своими басовитыми гудками паровые катера, да грохотали лебедки, да возникала и тут же испуганно умолкала протяжная, без слов, щемяще грустная песня грузчиков-китайцев.
Уходили засветло и возвращались перед самым рассветом корабли, непрестанно курсировавшие за Аскольдом, у Скрыплева, вблизи Русского острова[24]. Всю ночь с вершин сопок, где неясно темнели стволы крепостных орудий, артиллеристы вглядывались в темную, взлохмаченную морскую даль.
Отдаленный от столицы десятью с лишним тысячами километров, город жил искаженными слухами, которые совершали в эти дни несколько необычный круговорот: сначала они шли отсюда в Петербург в виде зашифрованных штабных донесений, а потом оттуда возвращались по телеграфным проводам — измененными до неузнаваемости.
Телеграф сообщал о каком-то колоссальном японском десанте, якобы высаженном неподалеку от Владивостока, но успешно отраженном доблестными защитниками крепости, о невероятных пожарах, истребивших чуть ли не половину города, о прорыве вражеских кораблей, к самой базе Сибирской военной флотилии.
Газета «Далекая окраина» — единственный «светоч цивилизации» в здешних местах, — боясь попасть впросак, избегала хоть как-нибудь комментировать события войны. Добрую треть страницы занимали в ней огромными буквами набранные сообщения о том, что товариществом «Седанка» выпущено в продажу пиво черное, мюнхенское и баварское; что в ресторане «Одесса» ежедневно играет оркестрион и к услугам посетителей имеется преотличнейший бильярд; перечислялись и подробнейше описывались всевозможные дамские галантерейные товары, полученные торговым домом «Чурин и К°». И только на самой последней странице, да и то мельчайшим шрифтом, газета время от времени отваживалась поведать о событиях на фронте.
Но уйти от правды или скрыть ее было все труднее: эскадре Рожественского, по всем данным, полагалось бы давно уже прийти в Золотой Рог, а ее нет и поныне. И тревога, закрадываясь в сердца, разрасталась с каждым днем.
Десятого мая, во вторник, молодой офицер Всеволод Евгеньевич Егорьев отправился к командиру отряда крейсеров — адмиралу, с которым был знаком еще в Петербурге. Он понимал, что визит этот не сулит ему ничего доброго, что он уже изрядно надоел адмиралу и что тот, как это было при последней их встрече, еще, чего доброго, раскричится, и все-таки это было лучше, чем вот такое томительное ожидание в полном неведении.
Адъютант у адмирала оказался новый, Егорьева он не знал. Прыщеватый, с девичьей талией и нагловатыми навыкат