е глазами, он довольно нелюбезно встретил молодого лейтенанта и долго не мог понять цели его прихода.
— Так как же прикажете доложить их высокопревосходительству? — в десятый раз переспросил он, насмешливо, в упор разглядывая Егорьева.
— Доложите, что я… — терпеливо начал было Егорьев, но тут обтянутая черной кожей дверь кабинета распахнулась, — и на пороге показался сам адмирал, на ходу застегивая перчатки: он куда-то торопился.
Еще не старый, высокий и молодцеватый, с седыми висками и заметной сединой в пышных усах, он производил впечатление человека, который умеет ценить свое время и отнюдь не намерен растрачивать его на праздные разговоры.
— А-а, Всеволод Евгеньевич, — радушно, однако с ощутимым холодком произнес он, увидев Егорьева. — С чем пожаловали?
Адъютант за своим столом почтительно вытянулся, насмешливую улыбку, с которой он еще минуту назад глядел на Егорьева, будто ветром сдуло с его лица.
— Ваше высокопревосходительство, — взволнованно воскликнул Егорьев. — Я опять относительно судьбы отцовской «Авроры»… и других кораблей эскадры. Ведь надо ж что-то предпринимать, поймите!.. А мы?
И он безнадежно махнул рукой. Все эти дни он жил ожиданием того, что владивостокские крейсера будут высланы навстречу эскадре Рожественского, чтобы увеличить ее мощность на случай боя, но дни проходили за днями; а приказа о выходе так и не последовало.
Адмирал улыбнулся через силу, страдальчески. «Только то тебя и извиняет, — казалось, говорил его вид, — что тебе двадцать три года от роду, а молодость — она всегда безрассудна и горяча!..»
— Ну и чего ж вы от меня-то хотите? — сдержанно спросил он.
— Вы обещали приказ!..
Адмирал внезапно нахмурился — это было уже дерзостью со стороны лейтенанта; но из уважения к его отцу, старому другу и соплавателю адмирала, он готов сделать вид, что не заметил этой дерзости.
Он подошел к окну, остановился, отодвинул край тяжелой шторы.
— Судьба эскадры меня волнует не меньше, чем вас, — уже совсем сухо произнес он. — Однако я же не теряю самообладания! А вы ко мне все по одному и тому же поводу приходите в который — в четвертый или в пятый — раз?
Он говорил отрывисто, не глядя на Егорьева, но когда случайно повернулся в его сторону и увидел, как лицо у того начинает медленно покрываться бледностью, что-то в голосе адмирала дрогнуло.
— Вот те на! — растерянно произнес он. — Да вы, оказывается, нервный человек? Не знал, не знал… Ну, хорошо, будем говорить обо всем откровенно.
Жестом он подозвал Егорьева к окну. Отсюда, из огромного окна второго этажа, была как на ладони видна вся бухта Золотой Рог. Неподвижно, словно огромные прибрежные скалы, возвышались на ней крейсера «Богатырь», «Громобой» и «Россия»; чуть поодаль от них жались к пирсам несколько миноносцев, похожих на серо-черные утюги; юркие буксирные катерки, казавшиеся отсюда совсем крохотными, сновали по спокойной зеленоватой поверхности бухты, оставляя за собой узенькие белые, долго не таявшие змейки вспененных винтами следов.
— Вот видите, — адмирал говорил так, будто вслух рассуждал с самим собою — медленно, глуховато и задумчиво. — Видите, это — все, чем мы сейчас располагаем. Отправить эти — слишком малочисленные! — силы навстречу эскадре? Но это значит — оголить Владивосток. Открыть врагу океанские ворота России. Это было бы на руку разве только неприятелю!
Он выдержал паузу, рывком стянул перчатку с руки.
— Встреча эскадры Рожественского с японским флотом… почти неизбежна. Если она уже не произошла! А мы ничем помочь эскадре не можем. Понимаете — не можем!.. — И — уже совершенно глухо — спросил вдруг: — На моем месте… Какое решение вы приняли бы на моем месте?
— Да, вы, к сожалению, правы, — тихо сказал Егорьев.
Искоса адмирал бросил на него внимательный, быстрый взгляд.
— Впрочем, кое-что все же попытаемся сделать. Послезавтра с утра «Громобой» выйдет в море. Будьте наготове, если, конечно, желаете пойти на нем.
— Благодарю вас, — так же тихо произнес Егорьев.
Адмирал не отозвался. Он продолжал смотреть в окно, на корабли.
— Слабы мы пока здесь, на востоке… Слабы. А ведь Россия — испокон веков держава океанская!.. — И молча, едва только кивнув Егорьеву, пошел к выходу.
В самом деле, через день крейсер «Громобой» покинул на рассвете бухту, чтобы совершить разведывательную вылазку в сторону Цугарского[25] пролива. Он шел, окруженный миноносцами, легко вспарывая форштевнем свинцово-серую гладь моря. Видимость была неплохая, да на мачтах крейсера к тому же были приспособлены для расширения горизонта наблюдателей специальные привязные баллоны; однако ни одного корабля за весь день так и не было обнаружено — ни своего, ни вражеского.
Со смутным, все усиливающимся чувством тревоги Всеволод Евгеньевич ожидал хоть каких-нибудь известий об эскадре, об «Авроре», об отце.
А их все не было и не было.
Дома, в тесной своей квартирке, выходящей окнами на Амурский залив, который то полыхал голубым пламенем до утрам, то горел пурпуром на вечерних майских зорях, Всеволод Евгеньевич не находил себе места. Он вышагивал из угла в угол, снова возвращался к письменному столу, где в дубовой полированной рамке стояла особенно дорогая ему фотография. Отец запечатлен на ней рядом с инженером Крыловым[26] на мостике «Океана»; оба — в солнечном свете, и оба чему-то улыбаются…
Он подолгу рассматривал эту фотографию — единственное, что осталось в память о последней встрече с отцом здесь, во Владивостоке, когда «Океан», совершая кругосветное плавание, заходил сюда на несколько дней. Они тогда и наговориться-то вволю не успели, хотя и просиживали рядышком ночи напролет.
Потом он доставал пачку отцовских писем, перевязанную тесемкой: их было много, отец писал почти из каждого порта, в который хоть ненадолго заходила эскадра Рожественского.
Последнее письмо было из Шанхая; в Шанхай эскадра так и не зашла, но письма были направлены туда с оказией.
Он читал, почти не заглядывая в письмо, потому что каждая строка уже давно и напрочно отложилась в памяти:
«…Ужасно хотелось бы знать, как поживаешь ты, что делается во Владивостоке. Если мы придем туда, не разбив японского флота, то, пожалуй, обременим Владивосток: нас ведь около двенадцати тысяч человек; обмундирования давно не получали, провизия на эскадре — на исходе… Что ж, будем надеяться увидеть друг друга!..»
В письме не все названо своими именами, но было ясно: отец ни на минуту не сомневался в бессмысленности посылки эскадры сюда, в Тихий океан. Кто-кто, а уж он-то, офицер зрелый и опытный, превосходно понимал, что этим войну не выиграешь, когда она проиграна еще задолго до своего начала.
«Экзему не припудривают, — писал он недвусмысленно, — экзему лечат!..»
Всеволод Егорьев подходил к окну, нетерпеливым движением распахивал настежь его скрипучие створки, в лицо ударяло свежим, йодистым запахом водорослей, ветер доносил мерный и гулкий рокот волн, где-то там, за заливом, за островами, был открытый, необъятный морской простор, и там решалась сейчас судьба русского флота, судьба ненужной и нелепой войны…
Это уж потом, в точном соответствии с инструкциями, заранее и подробно разработанными в тиши кабинетов бесстрастными штабными чиновниками, бой был расчленен на три этапа, и описание каждого из них было снабжено тщательно вычерченными схемами, на которых крохотные утюжки, выстроившись в цепочку, изображали собой расположение сил одной стороны и такие же утюжки, но разбросанные по бумаге несколько иначе, — силы другой стороны.
А сейчас все выглядело хаотическим, чудовищным смешением всплесков за бортом, вспышек пламени, человеческих отчаянных криков и невыносимого скрежета стали, которая вырывалась из плена сковывавших ее заклепок… Кто-то что-то делал, кто-то что-то приказывал, а кто и что — понять, кажется, было невозможно.
С того самого момента, когда на «Авроре» прозвучал сигнал боевой тревоги, привычный морякам еще с учебных дней, все как будто сместилось и перемешалось.
Уже ни на «Авроре», ни на «Олеге», кажется, и живого места не оставалось — так все было изрешечено осколками неприятельских снарядов, — а поединок двух крейсеров с девятью японскими кораблями все не прекращался. Лишь к исходу третьего часа пополудни японские корабли немного подались в сторону, ослабив орудийный огонь.
Теперь «Аврора» металась с сумасшедшей скоростью по огромному морскому пространству, оберегая неприкрытые фланги эскадры. Возле нее, в точности копируя ее замысловатые маневры, с такой же невероятной скоростью неотступно следовал крейсер «Олег».
Неожиданно она остановилась, покачалась на крутой волне, будто сдерживая порыв, устремляющий ее вперед, и вдруг как-то странно, волчком, завертелась на месте. Со стороны, наверное, это показалось настолько непонятным и нелепым, — огромный корабль, вращающийся с легкостью жироскопа, — что японцы на мгновение даже прекратили стрельбу.
— Что случилось? Черт вас возьми, что случилось? — исступленно закричал выбежавший из рубки Небольсин, поправляя на бегу сползавшую на лоб марлевую повязку.
Офицеры, не успев ничего сообразить, недоуменно переглядывались.
Первым опомнился старшина электроминной части Андрей Подлесный. Тихий и неприметный до сих пор, чуточку ленивый и неповоротливый на учениях, — этакий спокойный увалень, которому все нипочем, — он в бою словно преобразился.
— Броневой кабель перебит! — выкрикнул он.
— Так какого же черта ты стоишь! — зло выругался Небольсин, но Подлесный, уже не ожидая приказания, бросился исправлять повреждение.
Кабель оказался перебитым возле боевой рубки, и лишенная электрического управления рулем «Аврора» стала хорошей мишенью для японцев. Снова загремели, загрохотали их орудия, осколки разлетались возле самой рубки, но Подлесный, казалось, вовсе не обращал на них внимания.