А неожиданностям на корабле не было конца.
Сквозь рев канонады и скрежет осколков Небольсин вдруг услышал чей-то отчаянный, нечеловеческий вопль:
— То-о-нем!..
По палубе, выскочив из своей каюты, метался ошалевший от ужаса отец Филарет.
Крейсер действительно несколько накренился на нос — там образовалась довольно большая пробоина, — но уже вскоре начал выравниваться: матросы успели подвести пластырь.
— Пойдите объясните батюшке, что так кричать… неприлично, — сквозь зубы процедил Небольсин, оборачиваясь к стоявшему позади него непривычно молчаливому мичману Терентину.
…Сколько же длилось это оцепенение?
Дорош все еще стоял, вертя в руках поднятую с палубы бескозырку.
Внезапно он тряхнул головой и тут же вспомнил: орудие продолжает молчать!
— Зиндеев! — крикнул он.
— Я тут, ваше благородие.
Оказывается, Зиндеев все время стоял позади него.
— Куда, к черту, весь расчет подевался?
— Пораненные, ваше благородие…
— Наводчиком можешь?
— Никак нет, не обучен… Только замковым.
— Становись!..
— Эх, ваше благородие! — вздохнул появившийся откуда-то сбоку Евдоким Копотей. — Кривоносова в лазарет понесли, видели? Какого комендора лишились!
— Становись, Копотей! — вместо ответа приказал Дорош. — Будем стрелять!
Но тут он увидел, как по трапу поднимаются два матроса из расчета подачи: вероятно, их спасло то, что в момент, когда разорвался снаряд, они находились внизу.
— Есть подача! — воскликнул Дорош. — Зиндеев, становись им в помощь на подачу… Зиндеев, ты здесь?
Зиндеев молчал.
Дорош оглянулся и увидел, как Зиндеев старательно перевязывает себе левую руку у локтя: сквозь бинт проступала кровь. Залито кровью было и плечо.
— А-а, черт! — выругался Дорош и поискал глазами: кто же может заменить Зиндеева?
— Я готов, ваше благородие! — спокойно доложил тот.
— Да ты что, с ума сошел? Марш на перевязку!
Но Зиндеев отрицательно мотнул головой.
За бортом, возле самой кормы, разорвался еще один снаряд, дико скрежетнула сталь. Копотей схватился за плечо.
— Что, и тебя?.. — испуганно воскликнул Дорош.
— Зацепило маленько, — через силу, будто виновато улыбнулся Копотей. — Ну-ка, Зиндеев, полезь ко мне в карман, там корпия должна быть… — И он снова улыбнулся Дорошу виновато и растерянно. — Я сейчас, в один момент перевяжусь, ваше благородие.
А орудие все молчало.
Прибежал встревоженный лейтенант Лосев. Фуражка у него была сбита на затылок, скуластое широкое лицо покрыто мелкими капельками пота. Он на ходу затягивал зубами узелок бинта на левой руке.
— Что у вас тут происходит? — хрипло спросил он, сдерживая дыхание. — Почему молчит орудие?
Дорош без слов, глазами показал на пятна крови, не успевшие засохнуть на палубной, сырой от тумана металлической глади.
— Пон-нятно! — досадливо произнес Лосев. — Но ты, Алексей, все-таки что-нибудь… изобрети. Сейчас очень нужно!
Дорош молча кивнул: ясно.
И вот тогда-то снизу, отсчитывая ступеньку за ступенькой, все восемь железных ступеней, по трапу начали подниматься оставшиеся в живых матросы шестого плутонга. Они были наспех перебинтованы, некоторые из них ступали неуверенно, будто слепые, но все-таки шли.
— Добро! — обрадованно воскликнул лейтенант. — Значит, еще повоюем!..
И орудие снова заговорило. Матросы по двое подносили ставшие вдруг тяжелыми сорокакилограммовые стальные снаряды и зарядовые гильзы к ним, похожие на огромные папиросы с золочеными мундштуками. Дорош, став сам вместо замкового, рывком подавал на себя изогнутую рукоятку замка, выкрикивал «То-овсь!» и дергал за спуск.
Он окончательно потерял счет времени: сколько прошло — секунда, минута, вечность?
Он видел перед собой только широкий зев казенника, открывавшийся через одинаковые промежутки времени, и словно закоптившуюся, тусклую резьбу в нем, и мелькание бронзовых гильз, и мужские руки — одни, вторые, третьи! — привычно и ловко делавшие свое дело…
Орудие стреляло!
Один из матросов бережно отодвинул лейтенанта плечом:
— Отдохните в сторонке, ваше благородие. Мы тут и сами управимся…
И Дорош послушно отошел в сторону. Он почувствовал, что вот-вот свалится от усталости — так, словно только что закончил огромную, изнуряющую работу. Да это и была работа: тяжелая, однообразная, но нужная именно в эту минуту! И Дорош понимал это, и глаза его радостно, сияли, и гордой радостью было озарено все его лицо: орудие стреляло!
…Как ни пытался потом Степа Голубь более или менее связно вспомнить, что же произошло в те страшные минуты, ничего не получалось. Воспоминания распадались на какие-то отдельные короткие картины, плохо соединенные между собой. Они упрямо нагромождались друг на друга, а в промежутках между ними не было ничего — только усталость, страшная, нечеловеческая, валящая с ног усталость…
Он помнит, как разорвался на корме снаряд: осколки завизжали по палубе так, будто кто-то быстро и часто проводил гвоздем по стеклу: вз-з-з…
И почти тотчас неподалеку от кормового орудия, там, где были сложены приготовленные прислугой подачи зарядовые гильзы, вспыхнуло стремительное трепещущее пламя.
Оно было невелико — несколько робких, неуверенных желто-оранжевых язычков, взметнувшихся кверху, но уже через мгновение пламя разрослось, вспыхнули и дружным сухим треском затрещали деревянные стеллажи, на которых были уложены гильзы, еще минута-другая — и чудовищной силы взрыв сотрясет «Аврору»…
Как это часто случается, люди сразу не поняли всего значения происшедшего. Матросы растерянно переглядывались: что делать? Гасить пламя? А чем? Инструкции, затверженные в мирные дни, как-то сами собой вылетели из головы.
А оно подползало все ближе, это страшное пламя, и теперь судьба корабля измерялась минутами, нет, меньше — долями минуты!
Опасность взрыва была так близка, что Степа в ужасе зажмурился, прислушиваясь к биению собственного сердца. А когда он открыл глаза — увидел: Евдоким Копотей сбрасывает заряды за борт и пламя высокими колеблющимися языками пляшет вокруг него.
Степа растерялся: да он что, с ума сошел? — ведь это же верная смерть!..
А Евдоким работал молча, быстро, он то исчезал в пламени, то поднимался снова, и багровые отсветы озаряли его лицо.
— Сгоришь! — отчаянно дрожащим, почти детским голосом крикнул Степа Голубь. — Евдоким, голубчик, сгоришь!..
Но Копотей, кажется, не слышал его; он продолжал наклоняться к стеллажам, и зарядовые гильзы летели за борт одна за другой. Невысокий, совсем не богатырского телосложения, какой-то домашний, простой, стоял он среди этого дрожащего пламени и спокойно, может быть даже слишком спокойно, расчетливо и хладнокровно занимался своим страшным делом. Одна рука была у него перевязана, и из белого бинт уже успел превратиться в грязно-черный; пламя ползло по матросской форменке; вот оно лизнуло воротник, вот перекинулось к волосам Копотея — и они как-то странно, все разом начали дымиться…
Степа застонал.
Со свистом, так, что Голубь пригнулся, пролетел над головой осколок, и в то же мгновение Копотей, взмахнув рукой, рухнул в самую середину огня. Кто-то вскрикнул отчаянным, срывающимся голосом:
— Ко-по-тей!..
На этом и обрываются более или менее связные воспоминания Степы Голубя.
Дорош не раз впоследствии задумывался: какая нечеловеческая сила подняла этого маленького, тщедушного синеглазого матросика? В два прыжка Голубь подскочил к горящим кранцам и бросился в огонь. Пламя мгновенно охватило и его волосы, на Степе тоже задымилась одежда, но он уже ничего не чувствовал, не помнил — он знал только одно: надо спасти, во что бы то ни стало спасти Копотея!
О том, что он может погибнуть сам, Степе думать было просто некогда: на ощупь он отыскал на палубе Копотея и рывком взвалил его себе на спину.
Так и дошел он до лазарета — в дымящейся одежде, с обожженным другом на спине…
К месту пожара спешили матросы, посланные Небольсиным.
Дорош стоял у орудия — задымленный, со следами копоти на лице.
Пошатываясь, он отошел несколько шагов назад:
— Плутонг, слушать мою команду!..
Неизменный Зиндеев молча остановился возле него.
— Я кому сказал: в лазарет! — сквозь стиснутые зубы крикнул ему Дорош.
— Но, ваше благородие…
— Застрелю! Марш в лазарет!..
Зиндеев нехотя пошел к трапу.
Орудия шестого плутонга продолжали вести огонь. За три часа непрерывного, неослабевающего огня они так нагрелись, что патронные гильзы после выстрела уже не вылезали из казенников и приходилось то и дело пользоваться ручным экстрактором.
Японские корабли появились снова — их было по-прежнему девять, и они, еще не приблизившись к «Авроре» и «Олегу», с хода открыли интенсивную стрельбу.
Орудия крейсера переносили огонь с одной цели на другую, и гул артиллерийских залпов, сливаясь воедино, уже давно превратился в сплошной неразделимый рев.
«Владимир Мономах» вступил в кильватер «Авроре» и присоединился к ее огню.
Медленно, будто нехотя, японские корабли начали разворачиваться и опять отходить за прикрытие туманного острова.
Дорош на мгновение отвернулся от орудий и бросил взгляд на море. Оно кипело, клокотало, бурлило от снарядов; кораблей — до самого горизонта — было столько, что даже приблизительное их число невозможно было бы определить: должно быть, японцы вводили в бой все новые и новые силы.
Слева, в стороне от курса русских броненосцев, виднелся силуэт какого-то странного, очень большого корабля без мачт и без труб. На корабле полыхал поминутно разраставшийся пожар.
Это был броненосец «Суворов». Израненный, давно утративший свои прежние гордые и грозные очертания, лишенный управления, охваченный пламенем многочисленных пожаров, он все-таки еще упорно держался на плаву, и другие русские броненосцы прикрывали его от неприятеля, как прикрывают в стае раненого вожака.