А командовать ими все-таки было нужно, и, после долгих раздумий и колебаний, адмирал наконец-то принял решение: уцелевшим кораблям идти в Шанхай. Ближе и удобнее было бы, разумеется, пробиться к своим, во Владивосток[28], но при одной мысли о возможном вторичном столкновении с японцами удлиненное лицо адмирала покрывалось холодным потом. Нет-нет, хоть к черту на рога, только не это!..
Бесстрастный флаг-офицер молча записал продиктованный бароном приказ и так же молча, почтительно склонил напомаженную голову: он и в походной обстановке находил возможность следить за своей внешностью.
— Идите, голубчик, идите, — расслабленно произнес адмирал. — Пусть сейчас же передадут это на крейсера.
Флаг-офицер, ступая неслышно, вышел из адмиральской каюты, но тут же возвратился.
— Прошу прощения, ваше превосходительство, — он вновь склонил напомаженный пробор. — Совсем запамятовал: Аркадий Константинович испрашивает разрешения предать погребению тело Евгения Романовича Егорьева.
— Да-да, разумеется, — поспешно согласился Энквист. — Скажите мне, когда это нужно будет, я тоже приму участие. — Он пожевал губами: — Я очень любил… этого умного и храброго командира!..
Со времени своего перехода на «Аврору» адмирал Энквист так ни разу и не показался на палубе крейсера, не дождались его и офицеры в кают-компании. Даже Небольсин вынужден был сообщаться с ним главным образом через флаг-офицера. Зато почти ежечасно сбившиеся с ног адъютанты и вестовые тащили в каюту Энквиста то разведенный уксус, то остуженную пресную воду, то заваренный дочерна китайский чай: у младшего флагмана эскадры флота Тихого океана приключился острый приступ мигрени.
В полдень застопорили машины, приспустили флаги, дали орудийный салют в семь выстрелов, и тело бывшего командира «Авроры» скользнуло с наклонно положенных досок за борт корабля.
И почти в ту же минуту сигнальщик, наблюдавший за горизонтом, выкрикнул так, что услышали все на палубе:
— Прямо по курсу дым!..
Энквист приказал поднять сигнал «Тревога!» и приготовить крейсера к бою.
Сначала был виден один дымок, потом к нему прибавилось еще четыре, а через полчаса уже без биноклей можно было разглядеть желтые трубы и белые корпуса кораблей; наконец на головном броненосце был опознан звездно-полосатый американский флаг.
Энквист распорядился произвести салют; с американского флагмана ответили тем же. Вскоре от броненосца отвалил катер и, лихо развернувшись, подошел к парадному трапу, спущенному с «Авроры». На борт крейсера поднялись четыре американских офицера, все четверо высокие, поджарые, с холодными, непроницаемыми главами.
Не поздоровавшись ни с кем, кроме адмирала, они поспешили в его каюту и вышли из нее минут через двадцать. Вслед за ними вышел флаг-офицер Энквиста.
— Передайте крейсерам, — распорядился он. — Адмирал принял решение идти в нейтральный порт Манилу.
С броненосца, стоявшего к «Авроре» ближе всех, американские офицеры и матросы бесцеремонно разглядывали русских моряков. Они перебрасывались веселыми замечаниями, хохотали, и тогда кто-нибудь из них подносил ко рту мегафон:
— Хеллоу, рашен!.. Немного битый есть, а?..
И все заливались довольным смехом.
— Нет, ты посмотри, какие скоты! — возмущался мичман Терентин. — Они понимают, над чем смеются?
Дорош угрюмо отмалчивался.
Матросы «Авроры», занимаясь своими привычными делами, старались не смотреть в сторону «америкашек».
На «Авроре» был поднят сигнал: «Олегу» и «Жемчугу» идти за нею в кильватерном строю, вслед за американским броненосцем.
Так, окруженные непрошеным эскортом, и пришли русские корабли двадцать первого мая в Манилу.
С борта «Авроры» были хорошо видны домики, тонущие в океане тропической зелени; за невысокой крепостной стеной возвышался купол собора, построенного, как впоследствии узнали русские моряки, еще чуть ли не в шестнадцатом веке. Большая, глубокая гавань поражала своими размерами: в ней могли бы разместиться, пожалуй, все флоты мира.
К приходу крейсеров на берегу уже скопилась многотысячная толпа горожан; виднелись китайские островерхие шапочки и широкополые испанские сомбреро, английские пробковые шлемы и кокетливые соломенные шляпки француженок…
Едва русские корабли приближаются к линии внутреннего рейда и, громыхнув цепями, становятся на якоря, все эти шляпы, шлемы, шапки на берегу, точно по команде, взлетают кверху. Гул голосов доносится до моряков: испанские, китайские, французские слова приветствий сливаются воедино, люди рукоплещут, машут шляпами.
Внезапно впереди толпы появляется какой-то военный, он вскидывает руку, что-то угрожающе кричит, и вот толпа не сразу, понемногу, но все-таки послушно умолкает, лишь в задних рядах все еще шум и движение…
Один возле другого — страшные, опаленные огнем битвы, искалеченные, с зияющими рваными ранами в бортах, с развороченными палубными надстройками, иные без мачт, с покосившимися трубами — становятся крейсера. Американский броненосец располагается поодаль, жерла его орудий глядят своими черными стальными зевами на линию русских кораблей. Матросы на всех трех крейсерах выстраиваются вдоль палуб, почти все перебинтованные, многие — на самодельных костылях.
Толпа на берегу стоит в безмолвии минуту, вторую, пятую… Жители всех окраин Манилы — Бинондо, Тондо, Санта-Круц — молчанием приветствуют русских героев.
С кораблей видно, как у самой кромки воды, солдаты в американской форме теснят толпу подальше от берега; она подается назад, продолжая хранить все то же красноречивое молчание…
И Дорош внезапно ощущает, как в горле у него начинает першить, а глаза застилает туманная влага. Вот оно, бессловесное людское признание победы побежденных!..
Матросы на крейсерах уже предупреждены: на берег никто из них не будет уволен впредь до получения специального на то разрешения. Небольсин, срочно вызванный флаг-офицером адмирала, сбегает с мостика и торопится в командирский салон.
Здесь в сборе уже почти все офицеры со всех трех крейсеров; Энквист входит в сопровождении высокого, сухопарого седого адмирала, который холодно кланяется — всем сразу одним общим поклоном — и внимательным взглядом обводит собравшихся.
— Позвольте представить: господин адмирал флота Северо-Американских Соединенных Штатов, — как-то уж слишком торжественно произносит Энквист; в его голосе нет привычных раскатистых начальственных ноток, напротив, он звучит смягченно, подобострастно. Энквист нервно озирается по сторонам.
Все так же молча и холодно адмирал-американец отвешивает еще один поклон и первым усаживается в кресло, давая понять, что церемонию знакомства считает, таким образом, законченной. За его спиной становятся два дюжих адъютанта, длинные, поджарые, с бульдожьими челюстями боксеров.
— Я рад приветствовать вас здесь, в Маниле, — на неожиданно чистом русском языке, почти без акцента произносит американец. Голос его звучит настолько бесстрастно и отчужденно, что мичман Терентин, стоящий за спинкой кресла Небольсина, усмехается: не очень-то по этому тону похоже, что он действительно рад приходу русских! — Битва, которую пришлось вам выдержать, — продолжает американец, — на мой взгляд, беспримерна в истории военно-морского искусства…
Это можно было понимать и как комплимент и как насмешку; впрочем, похоже, адмирала нимало не беспокоит, как именно будут истолкованы его слова: он здесь — хозяин.
— Пресса всех стран только об этом сейчас и пишет. Весь мир изумлен той… доблестью, с которой вашему флоту удалось выдержать это испытание судьбы.
Он на мгновение умолкает и снова обводит тяжелым, изучающим взглядом всех присутствующих.
— Однако я вынужден перейти от комплиментов к делу…
Энквист пытается вмешаться в его речь: мы тоже рады сердечно приветствовать господина адмирала, — но американец нетерпеливым жестом останавливает его:
— Простите, барон, будем говорить только о деле. Я хотел бы знать, в чем в первую очередь нуждаются командиры и команды русских кораблей?
Он говорит, а сам продолжает тем временем в упор разглядывать русских офицеров, будто стараясь запечатлеть каждого в своей памяти; и этот цепкий, холодный взгляд настолько тяжел и неприятен, что Небольсин, сам того не замечая, поеживается.
Американский адмирал делает знак одному из сопровождающих его офицеров, и тот с поспешностью достает блокнот и перо, готовый немедленно записывать.
Командиры кораблей перечисляют нужды. Раненых, пускай не всех, а хотя бы самых тяжелых, надо бы отправить в какой-нибудь береговой госпиталь. Помочь в ремонте судов. Поделиться провиантом, так как запасы пищи на кораблях до крайности скудны, да и недоброкачественны. Вот, собственно, и все.
Адмирал выслушивает, сухо и коротко кивает в знак согласия.
— Хорошо. Все будет сделано после выполнения одного нашего условия.
— Какого?
— Видите ли… Все ваши корабли должны быть немедленно разоружены.
Офицеры недоуменно переглядываются: может быть, они ослышались? Но адмирал спокойно подтверждает:
— Именно — разоружены.
Мичману Терентину хочется крикнуть, что ведь это — оскорбительное глумление над русскими военными моряками; что помощь людям в трудную минуту, да еще и помощь-то вовсе не безвозмездная, все же до копейки будет оплачено, — никогда и нигде не обусловливалась никакими предварительными требованиями; что это, наконец, просто бесчестно — морально добивать людей, и без того вынесших такой ужас!
Но Небольсин, будто угадав его мысли, делает мичману предостерегающий жест.
— Но это еще не все, — продолжает американец. — Я вынужден поставить и второе условие: из машин на ваших кораблях должны быть изъяты некоторые детали… На то время, разумеется, пока вы будете находиться здесь. В противном случае… — Он обводит всех ледяным взглядом: — В противном случае вам придется немедленно, — он делает нажим на слове «немедленно», — покинуть Манилу. А по нашим сведениям, японцы проявляют к вам… усиленный интерес.