Уже после полудня с берега было передано штормовое предупреждение. Почти одновременно на сигнальной мачте в порту взвились разноцветные флаги, обозначавшие: «Всем судам в море — немедленно возвратиться назад!»
Никто к штормовому предупреждению ни на «Авроре», ни на двух других крейсерах, стоявших по соседству, всерьез не отнесся. Вот уже четвертый день кряду поступали такие предупреждения, а ультрамариновое небо над Манилой продолжало оставаться безоблачным, ни один листок на деревьях у прибрежной полосы не шелохнулся, и даже легкая живая серебристая рябь, обычно пробегающая по поверхности огромной бухты, в эти дни не трогала морской глади.
Было так тепло, спокойно и солнечно, что мичман Терентин, получивший на своей вахте это тревожное предупреждение, только усмехнулся:
— Чудят синоптики, ей-богу! Делать им нечего, что ли?
Однако на всякий случай доложил Небольсину, и тот приказал крепить все по-штормовому. Недоумевающие матросы неторопливо выполняли это приказание, посмеиваясь про себя:
— Аркадий-то Константинович наш в последнее время все больше в рюмочку заглядывает, а там, известно, все штормы на дне видны!
Но вот уже почти к вечеру где-то далеко-далеко, у самого края небосклона, возникло маленькое, чуть приметное темное облачко, похожее на курчавого барашка. Сначала на него никто не обратил внимания, но с каждой минутой оно все увеличивалось в размерах, стремительно приближаясь к гавани. Не прошло и получаса, а уже косматая лилово-черная туча заполонила почти все небо, наползая как-то наклонно, снизу вверх.
Стало вдруг резко холодно, по воде пробежала неизвестно откуда взявшаяся крупная зыбь, взлетели и заплясали на волне красноголовые буйки; тревожно, во всю ширину размаха закачались верхушки деревьев на берегу; обеспокоенные острокрылые чайки кричали все пронзительнее и громче; рыбаки в своих легких лодчонках заторопились к причалам.
На «Авроре» сорвало ветром с орудия плохо закрепленный чехол и унесло так далеко, что комендор Дмитриенко, сколько ни вглядывался в даль, так и не отыскал его.
В девятом часу сделалось до того темно, что на палубе крейсера в двух-трех шагах уже ничего нельзя было разглядеть; ветер, будто набирая голос, уже не стонал протяжно и тонко, как поначалу, — он ревел, грохотал, завывал. Волны поднимались до бортов и шипели угрожающе-угрюмо; море билось о корабли в необузданной ярости.
На Манилу надвинулся тайфун.
Хлынул проливной дождь — навесной, прямой, упругий, он сбивал с ног, холодными струями забирался за ворот, хлестал в лицо, казалось, от него нигде не было спасения. Дождевые стоки не успевали уносить в море всю воду, и вскоре на палубах образовались черные озера.
А на берегу тем временем творилось что-то невообразимое. Ветер выворачивал с корнями огромные деревья, срывал крыши с тростниковых приземистых хижин и, играючи, уносил их в море, поднимал и словно легонькие ореховые скорлупки выбрасывал на камни рыбацкие лодки.
Моряки с «Авроры» видели, как во тьме мелькали тут и там торопливые, стремительные огни на берегу, сквозь рев бури доносились отчаянные, исступленные человеческие голоса: люди взывали о помощи, а к кому взывать — в сами, должно быть, не понимали. Чудились причитания женщин, жалобный детский плач…
Взволнованный, промокший насквозь, Епифан Листовский разыскал на батарейной палубе ротного командира.
— Ваше благородие! — срывающимся голосом выдохнул Листовский. — Там ведь… люди! Ратуют о помощи, слышите?..
Дорош, который в это время помогал своим комендорам закрепить на орудии вырывавшийся из рук гремящий брезент, крикнул, стараясь перекрыть рев тайфуна:
— Нельзя, Листовский, нельзя! Американцы… не разрешают нам… на берег!
— Да нехай они сгорят, те американцы! — чуть не со слезами в голосе продолжал выкрикивать матрос. — Ведь там детишки… бабы!
Дорош выпрямился и на мгновение задумался.
— Добро! Жди здесь, я сейчас…
Он бросился разыскивать Небольсина, но ни на мостике, ни в каюте капитана второго ранга не оказалось; Дорош бросился к вахтенному офицеру:
— Где Аркадий Константинович?..
— На берегу, где ж ему еще быть? — пожал плечами Терентин. — А что такое?
Но Дорош не ответил ему, он решил действовать на собственный страх и риск; возвратившись к Листовскому, он приказал:
— Собирай комендоров!
— Есть, ваше благородие! — радостно закричал матрос.
Спустить шлюпки на воду оказалось делом нелегким. Крейсер даже здесь, у бочки, перекидывало с борта на борт; внизу, за бортом, все ревело, кипело, клокотало и дымилось…
Во вторую шлюпку Дорош спрыгнул последним, и только тогда он не без труда разглядел, что и от соседнего «Олега» отваливают шестерки, направляясь к берегу. Их подкидывало, они проваливались в дымящуюся пучину, но все-таки продвигались вперед, к берегу.
…Это была, может быть, единственная такая ночь в жизни Дороша — ночь, в которой не было измерения времени, когда все сместилось, перепуталось, все стало чудовищным, хаотическим нагромождением криков, беготни и рева тайфуна. Лишь изредка возникали из темноты чьи-то освещенные неверным светом факелов, в гримасе ужаса, незнакомые лица, и снова темень, снова рев, грохот и скрежет.
Матросы на руках выносили плачущих детишек из разрушаемых бурей рыбацких хижин, помогали обезумевшим от ужаса женщинам перебраться в сравнительно безопасные места, куда не доставала разливающаяся вода, гасили неожиданно возникавшие пожары и снова бросались туда, откуда доносились исступленные человеческие крики.
Дорош тоже что-то делал, а что — он и сам не отдавал себе отчета; иногда он сталкивался с Листовским: тот освещал лицо лейтенанта факелом, встряхивал мокрой головой, скалил белые зубы, озорно выкрикивал:
— Пор-рядок, ваше благородие!..
И вновь растворялся в ночи, будто его и не было.
С моря, оттуда, где стояли русские крейсера, доносился непрерывный рев сирены: белые и красные огни штормовых сигналов, поднятые на мачтах кораблей, казались качающимися, смутно различимыми далекими звездами. На «Авроре» включили боевое освещение, но даже этот мощный поток света не мог пробить лиловую темень ночи.
Лишь перед самым рассветом тайфун начал понемногу терять свою дикую силу, а когда забрезжило серое, неприветливое утро, ни ветра, ни дождя уже не было, и только обрывки некрасивых, лохматых туч торопливо уплывали в сторону моря.
Дорош собрал своих возбужденных матросов, и только после того, как шлюпки отошли от берега, вдруг с необычайной остротой почувствовал, как нечеловечески он устал; его колотил озноб, саднило ушибленное где-то плечо, поташнивало…
Матросы, наоборот, были бодры и веселы — так, словно усталость вовсе и не коснулась их. Налегая на весла, они перебрасывались шутками, вспоминали подробности этой ночи.
— Ой, а что же с нами теперь америка-а-шки сделают! — безбоязненно, весело, нараспев произнес Листовский и подмигнул Степе Голубю. — Узнают, что мы без их разрешения корабль покинули, живьем съедят!
Но сверх ожидания американские власти сделали вид, что они не заметили нарушения их запрета. Небольсин, вычитавший Дорошу за самоуправство, — впрочем, сделал он это не слишком энергично, — ожидал разноса от генерал-губернатора. Однако прошел день, второй, третий, а губернаторский посланец так и не явился: «проступок» русских моряков остался незамеченным.
Правда, и благодарности за свои самоотверженные действия они тоже не дождались.
— А нам из их благодарности шубу не шить, — отмахнулся Листовский. — Детишки тутошние когда-нибудь добрым словом помянут — и ладно. Нам другой благодарности и не надо. Русский матрос — он такой: зла не помнит, похвал не ищет.
…А Дорош после этого три дня провалялся в постели: сказалась ночная простуда, и если бы не старательный Зиндеев, отпаивавший до седьмого пота своего ротного крепким чаем с огромными порциями рома, кто знает, как долго затянулась бы эта болезнь.
Мичман Терентин, все свои свободные часы в эти дни просиживавший у постели Дороша, не переставал восхищаться:
— Ай да Алеша! Тихоня-тихоня, а поди-ка ты!..
— Перестань, — шутливо останавливал его Дорош. — Ты наговоришь!..
— Ну, а как же: теперь ты, Алеша, по всем статьям герой!.. — И добавлял глубокомысленно: — Это даже хорошо — тайфун. Все-таки, знаешь, хоть какое-нибудь разнообразие. А то уж слишком застоялась у нас тут жизнь на корабле. Ни одного происшествия!..
Но он оказался не прав.
ГЛАВА 19
События на «Авроре» начались неожиданно.
Утром с корабля на берег, в американский госпиталь отправляли часть раненых. Матросы растроганно прощались с товарищами, покидавшими корабль: кто знает, сколько пробудут они на берегу и что их там ждет?
Степа Голубь и Епифан Листовский ни на минуту не отходили от носилок, на которых лежал Ефим Нетес.
— Как же это тебя угораздило? — в который раз печально спрашивал Голубь. — И рана вроде была пустячная, а поди ж ты, экая неприятность!..
Нетес улыбался через силу, но улыбка получалась жалкая, растерянная.
— Да, брат, нехорошо вышло, — соглашался он. Нетес и сам не думал, что все обернется так скверно. Царапина — его в бою зацепило осколком — была и впрямь самая что ни есть ерундовая, и он считал, что через неделю-другую все заживет. А вот — не затягивается, проклятая, — и теперь доктор говорит — надо на берег, в госпиталь, иначе заражение крови, а с этим шутить нельзя. — Вы уж тут обо мне не забывайте, — глаза Нетеса становятся грустными. — Будет возможность, наведывайтесь в госпиталь…
— А ты как бы думал! — Листовский ободряюще улыбается. — Слыханное ли дело, чтобы матрос матроса в беде бросил? — Чтобы хоть как-нибудь отвлечь Нетеса от грустных мыслей, он шутит: — На сестриц там поменьше заглядывайся. А то и моргнуть не успеешь — окрутят, а тогда пиши — пропало. Был матрос — и нет его.
Вскоре носилки с Нетесом были переправлены на берег. Отправили на берег и остальных раненых.