— В мешке, — механически поправил Небольсин.
— Совершенно верно, благодарю вас, — любезно улыбнулся капитан. — Почту в мешке, видимо, тоже не утаишь.
И, довольный своим каламбуром, заразительно расхохотался; Небольсин принудил себя улыбнуться, хотя ему было совсем не до смеха.
— Я сейчас же, при вас отдам распоряжение о почте, — говорит он. — А господину адмиралу прошу передать мою сердечную признательность… за помощь.
— О, пустяки! — снисходительно восклицает капитан Гарпер.
…Матросы стоят молчаливо-настороженным, плотным кольцом, в середине которого — писарь Коротеев. Только прерывистое дыхание да поскрипывание подошв, когда задние приподнимаются на носки, чтобы заглянуть в середину круга, выдают волнение моряков. Коротеев неторопливо вытаскивает конверт за конвертом и выкликает:
— Павел Иванов Безбородько!..
— Убит. Ложи в сторону.
— Комендор Морозов!..
— Списан в госпиталь. Валяй дальше.
— Аким Никитин Кривоносов. Еще Акиму Кривоносову… И еще!..
Коротеев пытается отбросить и эти письма в груду почты, которая никогда уже не будет доставлена адресатам, но тут вперед из круга решительно выходит Степа Голубь:
— Давай сюда. Не для тебя писано. Сами сохраним.
И он отходит с пачкой конвертов, надписанных одинаковым мягким, почти детским, девичьим почерком.
Дни тянулись однообразно, медленно, уныло.
В последних числах июня нежданно-негаданно пришла госпитальная «Кострома». Во время боя она была захвачена японцами и приведена в Сосебо, теперь же, после каких-то переговоров, должна была возвратиться в Россию.
В Россию…
Ни в дни похода, когда океаны за кормой ходили ходуном, а усталость валила с ног, ни в часы перед боем, когда воспоминания о милых сердцу далеких краях отзывались щемящей болью, — никогда еще тоска по родине не была у моряков так остра, как сейчас, здесь, под этим картинно-голубым небом, отраженным в дремотной, прекрасной, но чужой воде.
Когда через неделю «Кострома» покидала рейд и раненые, уходившие на ней, — кроме тех, которые вынуждены были еще остаться в госпитале, — в последний раз обошли на катерах строй крейсеров, грустно махая бескозырками, не одно матросское сердце сжалось от острой, почти непереносимой тоски.
Что там, в России? Вспоминают ли о них, верят ли в их возвращение?
Чужое теплое море шуршит у чужого берега…
Несмотря на обещание американского адмирала, ремонт русских кораблей затягивался на неопределенное время. Почти каждый день теперь на «Аврору» приезжали американские офицеры в сопровождении каких-то штатских, они бесцеремонно лазали по крейсеру, что-то вымеряли, выстукивали, выщупывали, обмениваясь малопонятными фразами и делая какие-то записи в своих блокнотах.
Адмирал Энквист большую часть времени проводил теперь на берегу, и обязанности гостеприимного хозяина ложились, таким образом, на Небольсина. Аркадий Константинович не уставал угощать американцев обедами с обильной выпивкой; гости, разумеется, не отказывались. Они пили, ели, рассказывали за столом довольно скабрезные анекдоты и сами хохотали над ними, потом выпрашивали у офицеров «Авроры» сувениры на память — пристрастие к сувенирам было у них редкостное, — заверяли на прощание, что теперь уже скоро начнутся ремонтные работы, и с тем отбывали.
Они именовались техническими экспертами, но можно было поклясться, что разведчиков среди них было куда больше, чем специалистов по ремонту.
Частенько — теперь уже не по какому-нибудь случаю, а так, запросто, «по-свойски» — наведывался на «Аврору» капитан Гарпер. Он быстро сдружился с Небольсиным, привозил ему последние политические новости и все уговаривал:
— Зачем вам возвращаться в Россию? Что вас там ждет? Крестьяне бунтуют, рабочие бастуют. Русский флот возродится теперь разве что лет через семьдесят — восемьдесят. Никак не раньше! Переходите к нам, Америке нужны знающие, опытные офицеры.
И Небольсин уже начал не на шутку колебаться: а не принять ли ему и в самом деле американское подданство? Возвращаться в Россию, как ни тянуло его туда, он боялся.
С матросами «Авроры» капитан Гарпер был подчеркнуто внимателен и даже ласков, так что кое-кто из матросов начинал недоумевать:
— Отчего бы это американцы так нас охаживали?
Листовский, если ему случалось слышать это, насмешливо говорил:
— Лиса курчонка тоже охаживает перед тем, как слопать. Вы что ж думаете: и впрямь нужен им русский матрос с его горестями-печалями? Черта лысого! У них — одно, свое на уме: поди, рассчитывают сорвать крупный куш с России за… помощь, которую нам оказывают. Вот и ластятся. А на матросика со всей его тоской по родине им наплевать с высокого дерева, ясно?
Затянувшаяся подготовка к ремонту начинала злить матросов:
— Пусть разрешат нам только поставить «Аврору» в док. Мы и сами управимся! Ну их к дьяволу с их помощью.
А когда наконец-то на крейсер прибыла первая партия рабочих, которым предстояло ремонтировать корабль, матросы бросились помогать им с таким рвением, что капитан Гарпер только головой покачивал в неподдельном изумлении.
После «почтового бунта» матросы со смутной тревогой ожидали, чем обернется это происшествие, но все обошлось, к общему удивлению, благополучно. Небольсин даже не наказал никого: видно, понимал, что тут он сам с головы до ног виноват.
— Знает кошка, чье сало съела! — усмехались матросы.
Длительная стоянка в Маниле и вынужденное бездельничанье начали быть тягостными и для офицеров корабля.
Небольсин, и прежде не отличавшийся общительным характером, теперь уединялся по целым дням — достучаться к нему в каюту было в такое время невозможно. Исключение он делал только для Гарпера. Лейтенант Старк сделался каким-то придирчивым и раздражительным, беспричинно кричал на матросов и унтеров, стаканами глушил тепловатый французский коньяк, пахнущий клопами. Лейтенант Лосев решил не терять времени даром и, обложившись учебниками, просиживал у себя в каюте с утра до вечера: он рассчитывал по возвращении в Россию «пробиваться» в академию.
Но тяжелее всех, пожалуй, переживал задержку в Маниле Дорош. В нем еще теплилась скрытая надежда, что Элен, может быть, не успела выйти замуж, что вот он вернется в Петербург и сумеет, черт возьми, убедить ее в безрассудности ее решения: ведь он любит ее, любит, и она это знает!
На берег Дорош почти не сходил, разве только с каким-нибудь поручением Небольсина к портовым властям, и как ни уговаривал его Терентин, восторженно повествовавший о веселых вечерах в манильских кабачках, где, право же, экзотика-натурель, Дорош в ответ усмехался:
— Кесарю — кесарево…
И только мичман жил, не замечая, быстро или медленно идет время. На берегу он познакомился с хорошенькой черноглазой француженкой, женой местного почтового чиновника.
— Quelle délicieuse personne que cette petite[29] Жаннет! — непременно по-французски, как всегда, когда речь шла о женщинах, говорил он Дорошу, сияя восторженными глазами.
Чиновница сначала делала вид, что настойчивые ухаживания молодого русского офицера оскорбляют ее достоинство верной жены и любящей нежной матери. Но когда мичман принял это всерьез, махнул рукой и перестал появляться на берегу, она сама прислала ему на «Аврору» записку, умоляя о свидании. Теперь Терентина беспокоило одно: слишком уж темпераментной оказалась черноглазая почтмейстерша.
— И смех и грех! — бездумно посмеиваясь, рассказывал он Дорошу. — Представляешь: сидим за обеденным столом. Супруга бросает в мою сторону такие томные взгляды, что одному дураку их не понять, ножкой под столом сапог жмет, а супруг тем временем все перечисляет, какие издания пришли к нему с последней оказией.
У этого-то чиновника Терентин и добывал свежие иностранные газеты.
— Смотри, — не на шутку тревожился Дорош, — не кончилось бы это скандалом, а то еще, чего доброго, и дуэлью. В здешних местах она, говорят, в моде.
— А ты что ж думаешь, — хохотал Терентин, — стану я, русский дворянин, драться с каким-то чиновником? Ну, нет, этого он от меня не дождется!.. Да и Жаннет, — Терентин лукаво подмигивал, — бедная Жаннет этого не перенесла бы: от одной мысли, что я могу быть раненым, она своему Менелаю горло перегрызет!
— Мало же, гляжу я, нужно тебе в жизни! — покачивал головой Дорош.
Однажды Терентин возвратился на корабль особенно возбужденным.
— Ты взгляни, Алексей! — закричал он, врываясь в каюту Дороша. — Послушай, что говорит о нашей матушке-России просвещенная Европа!
Он развернул последний номер французской газеты «Le Siècle»[30].
— Статейка называется «Конец одной эпопеи», автор некто Корнели — умный, бестия, видать!..
И он прочел несколько торжественно, тут же бегло переводя с французского на русский:
— «Теперь, когда русские разбиты на море после ряда поражений на суше, на их правительство ложится обязанность заключить мир и преобразовать свои военные силы…» — Терентин пробежал строчки глазами: — Ну, дальше не очень интересно: он проводит исторические параллели насчет того, в какое трудное положение попадали правительства, ввязывавшиеся в авантюристические войны. Ага, вот самое главное. Слушай…
«Наоборот, — продолжал он читать, — положение русского правительства именно не таково, оно держится за самые недра русского народа, и общие несчастья не разъединяют правительство и народ… Несчастный царь может остаться священным и популярным царем».
Видишь, — торжествующе заключил Терентин, сворачивая газету. — Стоило пожертвовать многим при Цусиме, чтобы вызвать к себе такие симпатии в Европе! — Он взглянул на Дороша и удивленно спросил: — Что с тобой, Алеша? Ты так побледнел…
— Послушай, Андрей, — Дорош говорил очень медленно, тихо, но отчеканивая каждое слово. — Как же тебе не совестно было нести на корабль, столько выстрадавший, израненный в бою… на корабль, который ты любишь и который себе дорог… эту гадость?