Ленинград — Владивосток
1954
ШТОРМ ВОСЕМЬ БАЛЛОВ
Старым друзьям
«…Несчастная наша доля: опять мы возим картошку.
Люди расстреливают щиты и ставят мины, ходят под водой и летают в воздухе. А мы все знай возим. И никогда наперед не скажешь, что тебя ждет: вчера были снаряды, сегодня картошка, завтра телеграфные столбы.
А произошло вот что.
На побережье, в маленьком гарнизончике Четырех Скал, до срока вышел запас продовольствия. Третью неделю там питаются сухарями и консервами. Кто пойдет на выручку, как не наш работяга «Баклан»? Тут не могло быть двух мнений.
И мы пошли.
Ладно бы первый раз, а то нам в эту навигацию вообще что-то уж очень везет на картошку — меня скоро будет преследовать сладковатый запах сырого крахмала.
Одиннадцатого числа у Лийки был день рождения, и одна юная гостья, полагая, очевидно, что с нашим братом — мужчинами — разговаривать можно только о делах и службах, спросила, понизив, голос: если не секрет, что он делает, корабль, которым я командую?
— Да нет, какой же секрет? — довольно мрачно ответил я. — Картошку возит, вот что он делает…
Лийка услышала и тихо засмеялась в кулак, а моя юная собеседница растерялась:
— К-какую… картошку?
— Право, не знаю. Кажется, этот сорт называется «зикинген».
Как всегда, выручила Зина: она заговорила с любознательной гостьей и увела ее. А я сидел, смотрел на окно, за которым шумело тревожное море, м о е море, и с грустью думал: вот она, флотская твоя слава, старый «Баклан». Нет-нет, дело было, конечно, не в расспросах этой девчушки; но Зина, чуткая душа, все же угадала мое состояние: когда гости разошлись, она подошла и стала сзади меня, как всегда, положив руки на спинку кресла.
— Ну и что же, — будто продолжая какой-то спор, негромко сказала она. — Ну и что же… Кто-то должен командовать и такими вот «Бакланами», пока они еще не отжили свой век…
Удивительно, как она читает мои мысли — даже когда я молчу. Должно быть, это приходит с годами.
…Но я отвлекся. Итак, мы возили картошку. Попали в восьмибалльный шторм…»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Листопадова разбудил настойчивый телефонный звонок.
«Это сколько же сейчас времени?» — пытался сообразить Листопадов. В каюте было темно и душно. Потом вспомнил: ложась отдохнуть, он задернул синюю плотную штору на иллюминаторе, потому что солнце било в глаза. Вернее, не самое солнце, а его слепящее отражение в подвижной волне за бортом.
Как всегда бывает после неожиданного пробуждения, реальное еще перепутывалось со сновидением; и он долго не мог сообразить — были лебеди или их не было? А телефон все звенел. Прежде чем протянуть руку к трубке, Листопадов успел подумать: экая досада, недосмотрел такой сон…
Ему снилось, будто на каком-то степном озерце, с трех сторон поросшем камышом, он перед утренней зарею охотился на гусей. Он лежал за невысоким бруствериком с той, четвертой, стороны озера, где камыша почти не было, а сразу в двух шагах начиналась вода. «Неудачное место выбрал, — ругнул он себя. — Будь это не во сне, пришлось бы потом возвращаться ни с чем, то-то позор!» Это было странно: он спал и во сне понимал, что спит, — есть такие сны, как коробочка в коробочке.
Светало. Нет, рассвета еще не было, а был тот единственный в сутках, полный тишины и сиреневой прозрачности час, когда невесомый воздух прохладно сладок, и кажется, вот-вот он растворит в себе робкие, неяркие краски чуть светлеющего неба.
Гуси все не летели. Озерцо было наглухо затянуто плотным белесым туманом; потом он вдруг, как-то весь разом, оторвался от воды и начал подниматься, подниматься. И в пустое, слепяще чистое пространство между водою и туманом вплыли две большие белые птицы.
«Лебеди!» — ахнул Листопадов. Отсюда, из-за укрытия, птицы были хорошо видны, они поражали белизной. Лебеди плыли, совсем не тревожа светло-синюю, с цинковым отливом, воду, и в ней опрокинуты были тоже два лебедя. «Тьфу, черт побери, какой шикарный сон! — опять-таки понимая, что это происходит во сне, усмехнулся Листопадов. — Еще того не хватало, чтобы лебеди оказались заколдованными принцессами».
Листопадов осторожно пододвинул лежащее на бруствере ружье, медленно прицелился и… почувствовал, что не выстрелит, нет, никогда не выстрелит в этих доверчиво спокойных, красивых и сильных птиц. Он поднялся и, радуясь огромной, ни с чем не сравнимой радостью освобождения, зашагал прочь от озера. Он ступал в ржавые лужицы среди прошлогодней травы, рыжей и жесткой; он перепрыгивал с кочки на кочку, и ему было спокойно и радостно…
Вот в этом-то месте в его сон и ворвался телефонный звонок. Листопадов отрывисто, еще чуть хриплым от сна голосом бросил в трубку:
— Командир корабля…
— Товарищ капитан третьего ранга! — чуть выше — и молодой, мальчишеский голос сорвался бы на высокой ноте. — Товарищ капитан третьего ранга, докладывает лейтенант Белоконь… — Секунду лейтенант помедлил, переводя дух, потом не выговорил, а скорее выкрикнул: — Начинается, товарищ командир!..
«Что начинается? — с недоумением подумал Листопадов. — Или это еще там, с лебедями?..» Но нет: было отчетливо слышно, как Белоконь тяжело дышит в трубку.
— Докладывайте спокойнее, лейтенант, — ровным, учительским голосом произнес Листопадов. Он хотел спросить: что там начинается, но на какое-то мгновение представил себе лицо молодого офицера и коротко добавил: — Добро. Сейчас поднимусь к вам.
Он потянулся за кителем, наброшенным, как всегда, на широкую спинку кресла. Это кто же сказал: «Человек — это всего только сумма привычек»? Во всяком случае, вешать китель на спинку кресла было одной из привычек. Но сначала он щелкнул кнопкой настольной лампы, и в каюте возник мягкий полусвет. Листопадов встал, застегнулся на все пуговицы, потом отдернул шторку иллюминатора. И тут обнаружилось, что уже вечереет. «Ого, это сколько же я отдыхал?» — удивился Листопадов. Снялись с якоря в тринадцать, в рубке он после этого выстоял три часа. Получалось, что спал он больше двух часов. Точнее, два часа и пятнадцать минут. «Стареешь, командир, — но без горечи подумал Листопадов. — Прежде ты себе никогда этого не позволил бы — спать днем, да еще на походе».
Да и то сказать. Зина недавно всплеснула руками:
— Дима, да ведь у тебя полна голова седины!..
Он тогда только усмехнулся: а как бы ты думала, небось не в гору, а под гору. А позже не раз вспоминал этот разговор: вот и к концу подходит твое плавание, командир…
На стук в дверь пальцы отозвались торопливой пробежкой по пуговицам кителя: нет, все в порядке. В каюту шагнул Шамшурин.
— А, Владимир Петрович, — негромко приветствовал его Листопадов. — Что это там начинается?
— Не понимаю вас, — остановился Шамшурин.
— Лейтенант Белоконь сейчас докладывал, — командир корабля насмешливо кивнул в сторону телефона. — «Начинается…» А что начинается — забыл доложить.
— Шторм идет, — буднично пояснил Шамшурин. Он протянул командиру бланк депеши: — Слишком поздно дали нам штормовое предупреждение. Всегда эти ветродуи опаздывают.
— А, ч-черт, — вполголоса выругался Листопадов. — Только этого не хватало!.. Что ж вы раньше мне не доложили?
— А кто мог предполагать? — улыбка вдруг преобразила, сделав мягким и даже теплым, обычно жестковатое, с холодными глазами лицо капитан-лейтенанта. — С якоря снимались — сам видел, — он перешел на «ты». — Горизонт был чист. Это, — он показал на бланк депеши, — это мы только что получили… — Шамшурин закрыл журнал, помедлил, потом сказал просто: — А я, признаться, и так уж не решался тебя тревожить. Очень ты здорово спал, Дмитрий Алексеевич… Ночку-то что, прогулял, что ли?
— Не говори, — тоже улыбнулся Листопадов. — Такой гулеж был!.. К утру еле-еле вернулись домой. — Он снял фуражку с вешалки. — Однако пойдем взглянем, что там, на корабле.
Тот, кто посмотрел бы сейчас со стороны, как поднимаются по трапу командир корабля и его помощник, как Листопадов озабоченно и резко бросает через плечо короткие приказания и как Шамшурин тут же повторяет их и дает спокойные, негромкие команды офицерам и матросам, — тот вряд ли подумал бы, что тревожная настороженность стоит между этими двумя людьми. Отношения можно было выяснять там, на берегу, — если их вообще нужно было выяснять. Здесь же были корабль, море и короткое, но все вобравшее в себя слово: с л у ж б а.
Листопадов сказал правду. Ночь перед выходом в море он провел без сна. Собственно, никто ведь и не думал, что назавтра будет этот неожиданный приказ грузиться картошкой и следовать в бухту Четырех Скал. Только накануне «Баклан» возвратился на базу: почти полмесяца болтался он в море, доставляя почту, продукты и оборудование на отдаленные морские посты.
Еще на подходе к базе, когда по траверзу показался конусообразный белоснежный Столяровский маяк, еще когда только открывался взгляду город, широким полуярусом расположившийся над морем, — все вздохнули облегченно: ну вот, теперь наконец-то дадут передышку. Офицеры готовились к встрече с семьями, матросы мечтали о свидании со знакомыми девушками. Утюг был нарасхват, дощечка для чистки пуговиц переходила из рук в руки, щетка гуляла по носкам хромовых «парадных» ботинок до тех пор, пока в них, как в черном зеркале, не вспыхивало рыжее, жаркое солнце. Матросы и вообще-то народ аккуратный, а в предвидении увольнения на берег и вовсе становятся чистюлями.
Впрочем, об этом невозможно рассказать словами — о радости возвращения на сушу. Чтобы понять это, нужно самому побывать моряком, самому с ненасытной жадностью вглядываться в приближающийся берег, самому вдыхать его такие знакомые и всегда новые запахи: цветов и деревьев, нагретого камня и асфальта. А слова, и даже самые точные, все равно приблизительны.