Корабль слушает своего командира…
— Боевым постам докладывать через каждые полчаса, — перечисляет Листопадов. — У маневрового клапана быть особенно внимательными.
Он говорит буднично, деловито и спокойно.
Он знает: это спокойствие действует лучше любых убеждений.
— Верю в вашу дисциплинированность и стойкость, — заканчивает он. — У меня все.
Он выключил микрофон, и в эту минуту первый порыв ветра навалился на корабль с правого борта. «Баклан» вздрогнул и чуть накренился — море справа всей своей гладью стало медленно подниматься к небу вместе с небом…
«…18.25. Закончены все штормовые приготовления. Личному составу поставлены практические задачи.
Видимость ограниченная. Ветер до четырнадцати метров в секунду, норд-норд-ост.
Низкая облачность…»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Короток век кораблей, значительно короче века человеческого.
В тридцать лет корабль уже почтенный старик, в сорок на него глядят как на музейное чудо, а к пятидесяти он чаще всего попадает в черный зев мартена. Но короткий век вовсе не значит — бесцветный, унылый и тусклый. В неписаных летописях иных кораблей попадаются такие страницы, что куда до них лучшим романам Джозефа Конрада…
Если порыться в более чем сорокалетней истории «Баклана», можно тоже обнаружить много интересного и поучительного: когда, бывало, Шамшурин принимался рассказывать об этом, молодые матросы разевали рты.
Не всегда корабль был вот таким, заштатным старичком работягою: знавал он и лучшие времена…
Выстроенный на Балтийском заводе незадолго до первой империалистической войны, он сразу же без страха отправился в далекий путь к Владивостоку. Он и еще четыре таких же, однотипных корабля с невесть кем придуманными птичьими названиями: «Чайка» и «Гагара», «Пингвин» и «Альбатрос». В заграничных портах чужие многое видавшие матросы цокали языками и не переставали удивляться:
— Ц-ц, такие маленькие — и такой путь!..
Корабли шли историческим путем: вдоль побережья Западной Европы, на Танжер, Дакар, мимо разноцветного африканского побережья, — этот путь десятью годами раньше уже проделала русская эскадра адмирала Рожественского, брошенная потом в самое пекло Цусимского боя. Во встречных портах еще помнили русских моряков — что такое десять лет для человеческой памяти! — и темнокожие грузчики восторженно кричали с берега, словно старым знакомым:
— О ля-ля, рашен гуд!..
Знойно оплывали тропические пышные закаты. Голубыми елочными украшениями висели над океаном непривычно большие звезды, и казалось, что лиловые волны тоже усыпаны этими голубыми ненастоящими звездами. С зеленых островов тянуло дурманным запахом магнолий, от которого потом не спалось всю ночь. Крестьянские парни — рязанские, курские, тверские — недоверчиво втягивали воздух: нет, жизнь не может так пахнуть.
…Весной тысяча девятьсот восемнадцатого в Золотом Роге неподалеку от «Баклана» по-хозяйски стали на якоря два крейсера: приземистый японский «Ивами» и серый, с высокими стальными бортами североамериканский «Бруклин». Это было началом интервенции. Правительства во Владивостоке менялись в то время, как козыри в карточной игре; и матросам «Баклана» осточертело возить чужую муку и гаолян, чужие десанты и проституток. Многие сбежали в Сучанскую долину — там были партизаны, — остальные выдумали срочный рейс на Север. Уж лучше льды, чем чужие плоские штыки.
В двадцать первом, когда интервенты десятками угоняли русские корабли, торговые и военные, из дальневосточных портов, «Баклан» уцелел только благодаря этому самовольному рейсу: в октябре его прихватило льдом в далекой северной бухте, зима тогда была ранняя и лютая. С неуклюжими самодельными санками матросы ездили в глубь материка, на берег пустынной и мрачной реки Колымы: там рос низкий и чахлый стланик. Запас угля на «Баклане» был объявлен неприкосновенным: иначе нельзя будет вернуться во Владивосток.
Голодали и мерзли. Вынимали пальцами из бледных десен шатающиеся зубы: тогда еще не было слова «цинга», тогда это называлось «скорбут». Но и весной, когда лед ушел, матросы правильно решили, что им нет никакого резона отдавать свой корабль американцам или японцам: он хоть и маленький, а свой, до последнего винтика свой.
И снова были походы за стлаником, и снова все кругом пропитывалось тошнотворным запахом нерпичьего жира. К трем могильным крестам на берегу, в каменных осыпях, прибавилось еще столько же…
Летом спасали ягоды: шикша и морошка; в тундре по ним ступаешь, и они брызжут тугим соком из-под подошв.
На светлый и как-то необычно тихий владивостокский рейд избитый многодневными тяжелыми штормами посыльный корабль «Баклан», с поголовно больной командой и с пустыми трюмами, возвратился только поздней осенью.
Разграбленный, разгромленный, брошенный порт был страшен. Серыми призраками высились голые каменные причалы, в пустых пакгаузах ютились беспризорники и худые бродячие собаки; просторные склады из гофрированного железа были полны ветром и горькой пылью.
«Баклан» встретили недружными звуками оркестра. Оркестр был пожарный, новых маршей он не знал, старые играть было боязно — играли безопасный грустный вальс «Березка». Оказалось, что «Баклан» да еще несколько таких же маломощных, почти невооруженных суденышек и составляют весь государственный военный флот республики у берегов Великого океана: все, что осталось после пятилетней войны.
«Баклан» подлатали, поставили ему на носу и на корме по пушчонке — больше для устрашения, чем для стрельбы, потому что снарядов к ним все равно не было. И тихий труженик-грузовоз стал сторожевым кораблем.
Он и еще такой же маленький задиристый «Красный вымпел» — бывший «Адмирал Завойко» — наводили страх на самых отчаянных нарушителей границы. Со своими не-стреляющими пушечками и с несколькими пулеметами «Баклан» бросался наперерез большим и отлично вооруженным кораблям, «случайно» сбившимся с курса. И повторялось древнее чудо: мужество брало верх над силой.
С годами все меняется.
Охрана океанского рубежа была теперь поручена быстроходным стальным кораблям; была создана помощница флота — морская авиация. А на смену им уже шел флот подводный, флот, снабженный реактивными установками и автоматными двигателями, — флот даже не сегодняшнего — завтрашнего дня. «Баклан» перешел в разряд вспомогательных судов. Это было жестоко, но справедливо: он стал самим собою. Пушки с него были снова сняты, теперь они караулили серую церковную дверь Военно-морского музея, и мальчишки любили взбираться на них.
Если полистать личное дело нынешнего командира «Баклана», там тоже нашлось бы немало такого, что подтверждает опытность и известность Листопадова — моряка, как говорят, не из последних. Служил он на первом крейсере, появившемся у тихоокеанского берега, хаживал за границу на быстроходных фрегатах и эсминцах, брал со своими артиллеристами призы на флотских состязаниях, читал офицерам лекции об опыте воспитания и обучения личного состава.
А потом пришла болезнь, неожиданная, нелепая, страшная. Она приковала энергичного Листопадова к постели на целых полгода. Ему нельзя было ни вставать, ни двигаться, ни даже просто помногу разговаривать, — Зина днями и ночами просиживала у его кровати, и она была беспощадна во всем, что касалось режима. Она постарела за полгода на десять лет.
Еще полгода после этого Листопадов находился в резерве. Он не решался ходить в порт — боялся встреч и расспросов. Он поднимался на Орлиную гору, и широкая синяя бухта — вся, со всеми своими кораблями, катерами, причалами, — казалось, лежала у самых его ног. На вершине горы грелись ленивые ящерицы, пахло полынью и горячими камнями; снизу доносился мерный гул моря, и Листопадов лежал, задумчиво покусывая травинку. «Покой, покой и еще раз покой», — говорили ему госпитальные врачи. А какой там покой, когда голову распирает от печальных и тревожащих мыслей.
Проще всего было уйти на пенсию — ему ее дали бы. И если уж на то пошло, Зина тайком от него давно присмотрела за городом тихую, затаенную дачку: живи — разводи клубнику.
Можно было уйти на пенсию и уехать. Куда уехать? А все равно куда: расстелить на столе карту Советского Союза и с закрытыми глазами, наугад ткнуть пальцем…
Но все это было не для того, кто любит море, а значит — и не для Листопадова. Море нельзя любить половинчато, деля свое чувство между ним и клубничными грядками: его можно или безраздельно любить, или не любить вообще. И тот, кто приходит служить на море, служит уже до старости, потому что сроки эти устанавливает сердце, а не отдел кадров.
Листопадов обратился к Военному совету: пошлите на корабль!
Он с томительным замиранием сердца ждал ответа. Всему свое время, с беспощадностью к себе самому думал он. Уже сходят со стапелей новые, совершенные корабли, управлять и командовать которыми старым морякам попросту не хватило бы ни знаний, ни опыта. И уже прибывают на флот молодые вежливые офицеры с академическими значками на кителях. О нет, они всегда будут уважать и ценить вот таких, как он, флотских ветеранов. И они всегда будут с благоговением впитывать опыт Великой войны, опыт таких вот, как он, Листопадов, зрелых, многое повидавших на своем веку моряков. Но ведь жизнь-то — она же не стоит на месте, а в походе всегда первыми идут те, кто сильнее, моложе, выносливее!
И Листопадов понял это. Он готовился забрать свой рапорт обратно, когда неожиданно его вызвал к себе командующий флотом. Прежнего командующего Листопадов знал неплохо, этот же был на флоте человеком новым, и рассказывали о нем самое противоречивое; направляясь к нему, Дмитрий Алексеевич заметно волновался.
Все в приемной командующего — и панель, и мебель, и двери в его кабинет — было отделано, старым, благородным деревом темных тонов. Все настраивало на суровую почтительность, и только сам командующий оказался молодым, подтянутым и веселым. Он с любопытством, не таясь разглядывал Листопадова.