— Так вот вы какой, — задумчиво произнес он. — Ваше имя я часто встречал, знакомясь с историей флота, и, признаться, представлял вас иным… Думал, вы — этакий старичок…
Командующий сделал жест, приглашая Листопадова в широкое кожаное кресло.
— Ничего, товарищ адмирал, удивительного нет в том, что мое имя связано с историей флота Тихого океана, — осторожно, обдумывая каждое слово, сказал Листопадов. — Флоту двадцать пять, а мне сорок пять. Арифметика не такая уж сложная…
— И как же вы… — командующий подбирал осторожные слова, опасаясь обидеть Листопадова. — Как вы теперь, Дмитрий Алексеевич, планируете жизнь?
Листопадов помедлил.
— Я еще в строю, товарищ контр-адмирал, — сухо возразил он, поднимаясь. Но командующий сделал повелительный жест, указывая на кресло. — И поскольку я в строю, — закончил Листопадов, — у меня пока что нет прав на… самостоятельное планирование.
— А… ваш рапорт? — хитровато наклонил голову командующий.
— Я хотел бы, чтобы вы разрешили мне забрать его обратно…
— И отлично, — весело согласился командующий. — И отлично… Тогда прошу слушать внимательно.
Он вышел из-за стола и уселся в кресло напротив Листопадова, и тот невольно подумал, что адмирал действительно очень молод. Теперь они сидели так, что их колени почти соприкасались.
— Понимаете, Дмитрий Алексеевич, — негромко и как-то раздумчиво начал командующий. — Я мог бы сказать просто: назначаю вас на вспомогательное судно. Такое право у меня есть — назначать, отстранять, перемещать… Но тогда вы не поняли бы моей главной мысли. — Он размял папиросу в тонких пальцах, прикурил, проследил, как тает в воздухе колечко сизого дымка. — В последнее время на флоте утвердилось мнение, будто вспомогательные корабли уже отслужили свой век и ныне им делать больше нечего. — Адмирал протянул руку к столу, поднял какую-то папку. — Вот тут… целый трактат по поводу ненужности надводного флота вообще. Есть такие горе-теоретики: мысль о том, что в атомный век пути развития и функции военно-морских сил нуждаются в пересмотре, они восприняли слишком буквально. Как какую-то команду к ликвидации…
Листопадов слушал его с нарастающим интересом, но, по правде сознаться, еще не мог понять, в какой связи эти досужие вымыслы «теоретиков» и его неожиданный вызов к командующему? «Я мог бы назначить»… Стало быть?..
— Да, так вот — о вспомогательных кораблях, — продолжал адмирал. — Уж им-то в подобных «трактатах» вообще никакого места не отводится: анахронизм, дескать. Девятнадцатый век!..
Командующий говорил, все так же отбирая и, казалось, взвешивая на ладони каждое свое слово.
— Я с этой точкой зрения решительно не согласен, — продолжал адмирал. — Мне хотелось бы сделать так, — хотя бы для начала только здесь у нас, на Тихом океане, — чтобы вспомогательные суда не только сохранили свое прежнее значение, но и приобрели новое: чтобы они стали своего рода плавучими школами для молодых матросов… Вы же знаете, как несовершенны пока что эти береговые учебные отряды. По картинкам море изучать нельзя.
Мысль командующего была проста и умна: прежде чем посылать новых матросов на боевые корабли, надо, чтобы они хоть полгода поплавали на вспомогательных судах. Они там, конечно, будут нести обычную службу и выполнять обычные задания. Но главной для этих судов останется задача учебная, учебно-воспитательная. Листопадов слушал и изумлялся: «Мои мысли! Правда, мне не приходило в голову такое простое решение…»
Командующий поднялся:
— Военный совет одобрил мои предложения. Но я хотел бы, пока не проверим на практике, не очень рекламировать эти наши опыты. — Командующий помедлил и добавил официально: — Первым таким плавучим кораблем-школой станет посыльное судно «Баклан», и его командиром назначены вы. — Адмирал осторожно улыбнулся: — Конечно, если вы сочтете необходимым уйти на пенсию, никто вам не станет мешать, это ваше право… Но нам нужны сейчас ваш опыт и ваши знания. Я не тороплю вас, Дмитрий Алексеевич, подумайте, взвесьте все хорошенько.
Через неделю Листопадов принял «Баклан». А еще через полгода, когда он занял одно из первых мест среди надводных кораблей флота, командующий сам приехал на «Баклан». Он добрых полдня экзаменовал молодых матросов и старшин, осматривал корабль долго и, как говорят боцманы, «с прицепочкой». Но «прицепиться» было не к чему.
— Вот видите, — пожимая руку Листопадову, сказал он. — Я же говорил, что ваш опыт и знания еще пригодятся флоту!
С этого дня Листопадов приобрел себе на корабле недруга — Шамшурина. Он часто ловил на себе внимательный взгляд помощника, а когда сам поднимал глаза, Шамшурин отворачивался. Он стал сух и подчеркнуто официален. Лишь изредка, и то на минуту, на его лице появлялась прежняя, открытая, дружеская улыбка. Листопадова все это угнетало, и он даже как-то однажды не удержался — посетовал жене: что творится с Шамшуриным?..
Зина пожала плечами:
— Я не знаю, что тут непонятного. Он на «Баклане» давно и верил, что это его законное право — стать командиром корабля. А назначили тебя. Это, конечно, не бог весть какое назначение, но его оно все же обидело… А тут еще командующий хвалит тебя.
«Неужели все это так мелко?!» — поразился Листопадов. Самым правильным было бы начистоту объясниться с помощником, но от этой мысли он отказался сразу и наотрез: он не чувствовал перед Шамшуриным никакой своей вины.
Одно угнетало Листопадова: сознание, что ему с каждым днем, что там ни говори, тяжелее нести службу. «Ты вспомни, — подбадривал он себя. — Все, кто оставил по себе долгую память на флотах, — все они не юнцами ушли на покой… — Но тут же память услужливо подсказывала: А Шамшурин все-таки лет на десять моложе тебя!..»
Особенно подействовал на него один, в сущности, вздорный случай, о котором надо было бы тут же забыть, а он все почему-то не забывал.
Как-то недавно он зашел в отдел офицерских кадров уточнить кое-что в своем личном деле. Долговязый старшина-писарь выслушал его, потом нехотя поднялся из-за стола, подумал — и вытащил из шкафа, стоящего в стороне, в углу, папку, на которой цветным карандашом, писарски красиво были выведены три буквы: ДДП.
— Что они означают? — спросил Листопадов, показывая глазами на буквы.
Старшина сначала не понял, потом рассмеялся:
— Ах, это? Это, товарищ капитан третьего ранга, означает: «Дослуживающий до пенсии».
— Как — дослуживающий? — потерянно произнес Листопадов. Писарь только пожал плечами: что ж тут неясного? — Это… это что же, такая классификация введена? — Листопадов нахмурился, смутно соображая, что надо взять себя в руки, а то тут, кажется, наделаешь дел.
Но писарь не заметил его состояния.
— Это я сам, — не без гордости объяснил он. — Сам придумал, для облегчения делу.
Листопадов круто повернулся и, провожаемый изумленным взглядом писаря, торопливо вышел. Хотелось ему тогда зайти к начальнику отдела кадров — пусть уймет не в меру прыткого своего писарька. Но потом постоял на улице, поостыл и, как все люди, способные оценивать не только чужие поступки, но и собственные, обругал себя: «Нашел с кем сражаться! Как будто в этом писаре все дело…»
Дома он долго ходил крупными шагами — от окна до стеллажей с книгами и все бормотал: «Дослуживающий! Ну нет, черта с два!..» И вспоминал крепкое рукопожатие командующего.
— С кем это ты там разговариваешь? — окликнула жена из соседней комнаты.
— Я? Что ты, Зинушка… Это тебе показалось.
В передней он взял с вешалки фуражку и, бросив Зине короткое: «Скоро приду», вышел на улицу. Было уже темно, звезды висели над домами так низко, что, казалось, до них можно дотянуться с крыши; с той стороны, где море, тянуло сырым и терпким. Листопадов в задумчивости дошел до набережной. У подножия черных скал лежало невидимое во тьме море. Оно дышало, и дыхание было отчетливым и ровным, как у человека, хорошо потрудившегося днем. Одинокие зеленые огоньки катеров, вкрапленные в лиловую темень вечера, покачивались, то чуть приподнимаясь над морем, то опускаясь на него.
Море всегда приносило успокоение; Листопадов снял фуражку и долго стоял с обнаженной головой, чувствуя влажную прохладу ветра. И все время в уме у него почему-то держалась одна и та же пушкинская строчка:
Прекрасно море в бурной мгле…
Дома Зина встретила его безмолвным встревоженным взглядом, но он улыбнулся ей: все в порядке, все уже в порядке. Однако мысль о том, что скоро ему, даже если он этого не захочет, все равно не миновать уходить на берег — хорошо, если еще продержится на корабле несколько лет, — эта мысль возвращалась теперь все чаще.
«…18.50. Густая облачность. Ветер усиливается до семнадцати метров в секунду; волна заметно крепчает.
Машина работает на предельном режиме.
Командир корабля принял решение: в бухту Агеева, куда мы должны были попутно доставить литературу, не заходить, а следовать прямо к Четырем Скалам…»
Матроса Климачкова звали Эдуардом.
У него было простоватое открытое лицо — курносое, с едва намеченными светлыми бровями, чуть-чуть рябоватое. Была обыкновенная, хорошая фамилия: Климачковы на Руси испокон веков славились; есть Климачков — сталевар, Климачковы — мастера урожаев и даже один Климачков — ученый, не то физик, не то математик.
И отчество хорошее было у него: Власович. Правда, отец Эдуарда, популярный эстрадный артист, переменил свое имя на более звучное: Владлен, однако отчество сына от этого, к счастью, не пострадало.
И вдруг это пижонское, мещански манерное «Эдуард», «Эдик». Или еще того лучше — «Эдюся». Последнее придумал Сашка Малахов, когда старшина Уманский еще не уходил в запас и Малахов не был назначен на его место, а был таким же рядовым матросом, как и Климачков. «Эдюся» показалось Климачкову самым унизительным, он ненавидел свое имя, ненавидел тех, кто его придумал, ненавидел в эту минуту Малахова и самого себя. А тот глубокомысленно рассуждал: