Он не любил этого ресторана за его дешевую, кричащую позолоту, за кислый невыветривавшийся запах, — но куда-то же нужно было деть себя до двадцати трех часов. День был субботний, и в зале ресторана оказалось только одно свободное место: за дальним столиком, где уже сидели две молодые женщины с неправдоподобно яркими губами и парень с нагловатыми, чуть навыкате глазами.
Через час Шамшурин напился, а еще через час пил на брудершафт с этим парнем и твердил о том, что ему всю жизнь не хватало настоящего друга.
Все остальное он помнит смутно. Кажется, его кто-то втолкнул в машину; и всю ночь он тоскливо повторял: «Ася!»
Он проснулся, как всегда, в шесть: привычка брала свое. Приподнял голову и с недоумением разглядывал незнакомое женское лицо: темные круги под глазами, нежная голубая жилка на виске, крупный, хорошо очерченный рот. Возле самого рта была маленькая родинка, и она как-то неуловимо смягчала жестковатое лицо. Женщина проснулась под его взглядом и, не открывая глаз, притянула его за шею тонкой и теплой рукой…
Потом они пили чай; говорили о каких-то пустяках — о погоде, о том, что женщине к лицу васильковый цвет ее халатика, и оба понимали, что говорят пустяки, и все-таки старались не смотреть в глаза друг другу. Провожая его, она уже на крыльце тихо сказала:
— Знаете что… Если можно, не думайте, пожалуйста, обо мне… дурно. Мне просто было слишком тоскливо. Одной. И я согласилась пойти с подругой и ее мужем. Она очень хорошая, он — нет…
— Я это заметил, — хмуро согласился Шамшурин. — Ну, а… как же ваш муж?
Женщина ничего не ответила. Она усмехнулась и закрыла дверь. И только тут Шамшурин понял, что никогда больше не увидит ее. Он уходил не оглядываясь; уже спускаясь вниз, — дом, оказывается, стоял на самом краю обрыва, — он подумал, что даже не знает ее имени.
Было во всем этом что-то обидно похожее на его трехлетнюю жизнь с Асей.
…На корабль Шамшурин успел прежде, чем пришел вызванный посыльным Листопадов. Через час «Баклан» снимался с якоря.
Секретарь комсомольского бюро Старшина радиометристов Левченко решил потолковать с «комсомолией».
Конечно, проще всего было бы объявить сейчас по радио: «Всем комсомольцам собраться в первом кубрике старшин», можно не сомневаться, что уже через несколько минут все тридцать шесть комсомольцев — разве только кроме тех, кого невозможно подменить на вахте, — явились бы в кубрик. Но сейчас Левченко не мог этого сделать: на походе вообще было трудно созвать общее собрание, а сейчас, в шторм, — тем более. В шторм не бросишь ни одного поста. В шторм каждая пара рук на корабле на самом строгом счету.
Левченко решил отправиться к комсомольцам, прямо на боевые посты. Он начал с боцмана Гаврилова, который первым попался ему на палубе.
— На ловца и зверь, — обрадовался Левченко.
— Чего? — стараясь пересилить грохот шторма, крикнул боцман.
— Слушай, старик, ты пошел бы по постам. Одному-другому скажешь пару слов, ободришь — уже польза! — кричал Левченко в ухо Гаврилову.
Тот согласно кивнул: ладно, сделаю.
Правда, Гаврилов уже подал заявление в партию, вот-вот его должны были принять, но с каждым словом старшины Левченко он считался по-прежнему.
— Ты бы сам спустился в машину, — посоветовал он старшине. — Что-то они там скисли…
— Скиснешь, — усмехнулся Левченко. — Такое творится — кого угодно уложит.
Они расстались. Тоном заядлого бюрократа Левченко прокричал ему:
— Давай действуй. Вот так. В таком разрезе.
И оба они расхохотались.
Строго говоря, это не было массовой разъяснительной комсомольской работой — то, что он сейчас намеревался делать. Об этом не скажешь потом в отчете, в разделе «Проведено столько-то бесед». Да и темы, собственно, не было: пришел человек, поговорил о том о сем и пошел дальше. Какая ж тут комсомольская работа? Но именно это было нужно сейчас людям: веселое, спокойное слово.
В машинном отделении появление старшины Левченко угадывали по его ботинкам. Они были огромные, может быть сорок пятого размера, — один он на корабле носил такие. Он клялся, что его ботинки из слоновой кожи, на китовых подошвах и что при хорошей носке таких ботинок хватает на семьдесят семь лет. Матросы хохотали, но верили.
…Вслед за ботинками предстал весь старшина.
— Привет пиротехникам! — крикнул он.
— А ты бы попробовал, — отшутился Малахов, — какая у нас тут пиротехника.
Левченко сморщил нос:
— Не могу, брат. Корабельная интеллигенция. И маслом у вас тут воняет… Ну как ребята, держатся?
— Держатся, — негромко, если только можно было в этом грохоте говорить негромко, произнес Малахов. — Можешь сам посмотреть: орлы!
Кропачев, матрос-первогодок, возился неподалеку от Малахова; смешливый по натуре, он не удержался, фыркнул: орлы, скажет тоже!
Левченко между прочим, будто походя, напомнил:
— А машинисты божились — возьмут вымпел в соревновании.
— Божиться грешно, — рассмеялся Малахов. — А вымпел, считай, уже наш.
— Ну-ну, — неопределенно произнес старшина. И уже совсем другим тоном сказал: — Комсомольцам — если что — держаться!
— А раньше-то? — совсем по-мальчишески, озорно прокричал Кропачев. — Порядок!
Левченко двинулся дальше — к сигнальщикам, к пулеметчикам, радистам.
Для каждого оказалось у него припасенным хоть одно хорошее слово.
Каждый раз, когда он выбирался на палубу, рев шторма, казалось ему, был все страшнее.
…Ступенька, вторая, третья. Что это сегодня: трап, что ли, стал короче?
В машинном отделении чувствуешь себя как-то спокойнее, чем там, на открытой палубе, среди этих сумасшедших волн. Качка здесь менее ощутима, но зато как душно! Наверное, вытяжную вентиляцию захлестывает водой.
Малахов первый замечает Климачкова.
— А-а, крестничек! — весело кричит он. — Что́ командир вызывал — не секрет?
— Назначил связным. Послал вам доложить об этом.
— А что, телефона нет, что ли? — удивляется Малахов. И вдруг, осененный догадкой, хохочет: — Ах да, верно, верно!.. — Потом не без усилий делает строгое лицо: — Связной не связной, а болтаться по кораблю хватит. Не турист небось… Ну-ка, слетайте в кубрик. Там у меня — знаете где? — осталось немного ветоши. Все. Выполняйте.
— Но командир…
— Устав знаете? Выполняется последнее приказание.
— Есть, — Климачков энергично подбрасывает руку к козырьку.
«Пусть, пусть разок-другой пройдется под штормовой волной, — думает Малахов. — Ему это во-от как полезно!..» И, вспомнив, весело покачивает головой: связной, а!..
Кропачев, дружок и одногодок Климачкова, спускается по трапу, держа в левой руке огромную жестяную масленку. Увидев Эдуарда, он дружески ему подмигивает: держись, морячило!..
Волной унесло шлюпку.
Сдержанный и, пожалуй, даже флегматичный капитан-лейтенант Шамшурин на этот раз вышел из себя. Он грозил, что «размотает всю катушку» своих дисциплинарных прав, которые даны ему как помощнику командира корабля, а виновных накажет.
Гаврилов ходил туча тучей: вот и потолковал с первогодками. «Держись, хлопцы, службу и в шторм надо отлично править», — передразнивает он себя. Доправился… Он готов был поклясться, что много — нет, а по меньшей мере сотни четыре штормов на своем моряцком веку перевидал, но с таким зловредным первый раз встречается. Гаврилов был из тех людей, у которых само понятие «с л у ж б а» вбирает в себя все остальное: и интересы, и радости, и увлечения. Наука вязания узлов была для него целой поэмой, чистота на корабле — святыней. Обычно боцманов изображают грубыми и мужественными, — Гаврилов был тонок в кости, похож на девушку и застенчив, тоже как девушка.
История со шлюпкой была для него почти катастрофой.
А шторм все набирал силу.
Море металось вокруг корабля, вскидывая гривастые обрывки истерзанных воли, оно хлестало гребнями по палубе, наваливалось на борта, швыряло «Баклан» к беззвездному черному небу.
У «Баклана» сейчас было трудное положение: для того чтобы развернуться носом против ветра — а это в таких случаях самое безопасное, — ему не хватало мощности его единственной старенькой машины. Когда после очередного маневра корабля бортовая качка на короткое время сменялась килевой, винт оголялся на взлете кормы, и тогда машина работала вхолостую; и это было страшно; и все-таки бортовая качка была страшнее. И волны и ветер — все продолжало с упорством наваливаться на правый борт корабля; и когда крен достигал предельного размера, казалось, что корпус не выдержит этого напряжения. И тогда — конец. Или что «Баклан» опрокинется — и тогда тоже конец…
Но случилось другое: от сильного и непрерывного сотрясения корпуса корабля нарушилась плотность фланцевых соединений паропровода. Говоря проще, паропровод лопнул.
Даже не моряк поймет, что паропровод — это артерия корабля, ее разрыв — если тут же не принять немедленных мер помощи — смертелен для корабля.
Когда Малахов осипшим от волнения голосом доложил в ходовую рубку о случившемся, Листопадов лишь коротко бросил, будто обрубил:
— Устранить повреждение.
Это было произнесено вот так, как здесь написано: без восклицательного знака в конце; он даже не повысил голоса. Все было донельзя просто: если сейчас не починить паропровод, матросы не выдержат скопления горячего пара, отойдут от машины — и тогда шторм расправится с «Бакланом». Можно было, конечно, стравить — выпустить весь пар, — но в условиях шторма это тоже самоубийство. Пока найдут и устранят повреждение, пока снова поднимут пар «на марку», то есть до необходимого давления, от «Баклана» останутся одни обломки. «Вот дьявол, — устало подумал Листопадов. — Чаще всего страдают на кораблях именно паропроводы, а инженеры ничего не придумают, чтобы избежать этого…»
Он засек время: девятнадцать тридцать четыре.
А пар продолжал реветь, заполняя помещение машинного отделения. Запотели стекла на приборах, и через них уже невозможно было разглядеть, куда ползут и на что указывают нетерпеливые стрелки. Малахов бросился отключать этот поврежденный участок, но сообразил, что его и отключать-то нельзя. Отключишь — котел взлетит в воздух.