гнул вперед, вытянул шею и легонько ткнулся носом в кончики пальцев. Отступил. Девчонка улыбалась от радости. И ему тоже стало радостно. Пусть совсем немного, но все же. Вот бы Кларисса удивилась его смелости! Как же хотелось рассказать ей обо всем!
– Я прочитаю тебе свое стихотворение. Пока в нем всего две строчки.
Бенеллун закрыла глаза:
Я мига жду, чтоб ощутить
Потерь отсутствие.
Открыла один глаз и сказала:
– Вот оно. В нем пока всего две строчки, но оно очень глубокое, как ты считаешь?
Чарльз Себастьян пытался уяснить разницу между словами, которые услышал: «потеря» – острое и ранящее, как нож; «отсутствие» – долгое, как боль. Он ждал того же, что и Бенеллун.
На палубу упали первые капли дождя, забарабанили, разрушили волшебный момент. Поднялся ветер, вздыбил шерстку Чарльза Себастьяна, а он этого терпеть не мог. Внезапно, хотя ничего не предвещало, он тоже запечалился. Мгновения, только что пережитые с Бенеллун, все изменили: бурным потоком в его душу хлынула безудержная тоска по Клариссе. Потери – вот они, а до их отсутствия невообразимо далеко. У мышонка вырвался стон. Он спрятался в норку в стене и вцепился зубами в древесину. Пока она влажная, ее легче разгрызть, чтобы расширить свое убежище, тогда в нем можно будет оставаться сколь угодно долго. А может, и Кларисса сюда поместится, когда он ее найдет.
Некоторые матросы побежали прятаться от ливня, а те, которые управляли парусами, остались на местах. Они должны были выполнять указания мистера Томаса, чтобы судно в шторм удержалось на плаву. Бенеллун посмотрела на них, перевела взгляд на прутья клетки. Неужели она думала о побеге даже после того, как дала слово?
Девочка с сожалением покачала головой и отползла назад, пытаясь хоть немного спрятаться от дождя под крышей. Но вода хлестала косыми потоками, лупила по палубе. Одеяло скоро промокло насквозь.
– Мышонок! Надеюсь, тебе в норке сухо! – крикнула Бенеллун.
Чарльз Себастьян забился в глубину отверстия – теперь, когда он его расширил, сидеть, свернувшись калачиком, было не удобно. Он зажмурился и представлял, что он фасолинка и его защищают надежные стенки стручка. А еще лучше – что он укрылся в мягких и теплых ладошках Бенеллун.
Бушевал шторм, судно бросало из стороны в сторону, гремел гром, забытая пленница звала на помощь… Не в силах выносить этого, Чарльз Себастьян провалился в сон, но его мучили кошмары: вот он несется сквозь ураган и ничего не видит, потому что курица выклевала ему глаза.
К утру Бенеллун просто лежала, завернутая в насквозь мокрое одеяло, а дождь продолжал лить, на палубе стояла вода. Чарльз Себастьян тоже промок, окоченел от холода и не мог шевельнуться. Ему хотелось только одного – вновь оказаться в своей кладовке. Да что там, даже тот грязный угол под трапом, где он ненадолго нашел приют, сгодился бы. Но выйти сейчас на палубу означало одно: его немедленно смоет водой. Кажется, этот шторм не пережить: ни ему, ни Бенеллун, ни «Шарлотте».
Когда стало совсем невыносимо, Чарльзу Себастьяну пришло в голову, что впервые он ощутил такое единение духа с существом, которое не было мышью. К свернувшейся под мокрым одеялом девчонке он теперь испытывал удивительно сильное чувство. Более сильное, чем страх, который зачастую овладевал им. И мышонок надеялся, что они оба выживут и вновь разделят трапезу.
Бушующая стихия немного стихла, а девчонка под одеялом даже не шевелилась. Тогда Чарльз Себастьян пробежал по клетке и – в конце концов, не такой он и трусишка! – нырнул под одеяло. Отыскав связанные веревкой запястья, он приступил к делу.
Постепенно ливень перешел в обычный дождь, небо посветлело. Когда Бенеллун села, путы свалились с ее запястий. Она удивленно подняла обрывок веревки и стала его рассматривать. Потом повернулась к норке, где спал мышонок. И, закрыв лицо ладонями, расхохоталась.
– Нате, мистер Томас! Получите, мистер Томас! – выкрикнула девочка, отбрасывая обрывки.
О ночных кошмарах
– Расскажи мне о маме, – попросила Патронесса, растянувшись на крышке моего ящика.
Но я больше не пряталась в свое убежище.
– Моя мама любила море. – В моих словах прозвучала гордость за маму, а прежняя боль теперь сменилась светлой печалью. – За два года своей жизни она побывала во многих местах и с того самого момента, как мы обрели способность слышать, рассказывала нам о них.
– Она родилась на корабле? Как ты?
– Нет, на суше. В куче соломы, под ржавым перевернутым ведром, которое защищало семью от непогоды. Недалеко от доков, где рыбаки сгружали и разбирали улов и трепались о жизни. – Удивительно, что я так хорошо помню историю маминой жизни! – Она любила смотреть на корабли и всегда хотела в море. Но мне этого не понять.
– И она убежала?
– Нет, семья знала о ее решении. Они попрощались, мама спряталась в ящике в доке, который попал на «Шарлотту» вместе с другими грузами.
– Прямо как ты, – заметила кошка.
После ее слов я впервые представила себе эту картинку настолько ярко и внезапно осознала, что тоже превратилась в путешественницу, совсем как мама. И мне стало немного спокойнее на душе. Но море я по-прежнему ненавидела.
– А ты? Ты всегда была судовой кошкой?
– Нет, но родилась я в библиотеке капитана, на стопке газет, за рядом пыльных книг. Котят на свет появилось только двое. Как сказал капитан: «Маловат помет».
– Ты и Куркума.
Морду Патронессы исказила гримаса.
– Я не очень понимаю, почему вы враждуете. Что-то случилось между вами? Или ты ее с самого начала ненавидела?
После длинной паузы последовал чопорный ответ:
– Не думаю, что нахожусь в подходящей компании для таких обсуждений.
Я моргнула и покрутила головой:
– Это ты обо мне?
– Естественно.
– Серьезно?
Патронесса заерзала.
– Ну расскажи, – попросила я, не в силах противиться любопытству.
– Ты будешь чувствовать себя неловко.
– Поверь, это случится не впервые. Ты должна мне рассказать. Я настаиваю.
– Ладно. – Кошка потянулась и стала еще длиннее обычного. Потом заговорила: – Все из-за того, что Куркума – лучшая мышеловка на судне.
– Лучшая кто?
– Мышеловка. Вот видишь. Я предупреждала.
– Нет, нет, продолжай. Как интересно!
Хотя на самом деле это было не столько интересно, сколько ужасно.
Патронесса искоса посмотрела на меня.
– Мне надоело постоянно слушать, как ее нахваливают, потому что она прекрасно ловит мышей.
Я вытаращила глаза и смогла только выдавить из себя странный звук недоумения. Но затем все же спросила слабеньким голоском:
– Но скольких мышей Куркума спасла, а? В этом тебе точно нет равных.
– Спасибо, – пробормотала Патронесса. – Только за спасенных мышей не дают приз.
– Приз? – в ужасе спросила я. – За пойманных мышей?
– Да. Моряки делали на нас ставки, Куркума выиграла банку сардин… И я не смогла этого пережить.
– Вполне понятно, – ответила я, чтобы поддержать ее.
Начиная с той ночи я таскала для Патронессы лакомые кусочки мяса и сыра из запасов Лучии и Тембе, чтобы вознаградить ее, и мы болтали до самого утра. Или просто молча сидели. К сожалению, конец нашим беседам положила внезапная буря.
Конечно, Тембе с Лучией увидели приближение шторма, но убежать от него было нельзя: гроза растянулась фронтом на много миль, так что даже наши новые паруса не позволяли ее обогнуть. Вода лилась с неба потоками, сверкали молнии, грохотал гром, заставляя дрожать и вибрировать каждую досточку шлюпки. Мы взлетали на волны и обрывались с вершин вниз с головокружительной скоростью. Так, что душа улетала в пятки. Люди с самого начала понимали, что нас ждет. Паруса в такой ветер становились неуправляемы, поэтому Тембе спустил их. Шлюпка находилась во власти обезумевшего моря. Мы принадлежали ему целиком и полностью, а оно развлекалось с нами, как ему нравилось. Наши четыре жизни висели на волоске.
Я снова сорвала когти, которые уже успели отрасти. Патронесса выла: низкий звук шел из самой глубины ее грудной клетки и был полон боли. Я впервые слышала подобный вой и очень испугалась. Насквозь мокрая, с ушами, плотно прижатыми к голове, она больше напоминала крысу, чем кошку.
Нас всех неплохо поколотило. Лучия ударилась головой, да так, что кровь из раны хлынула потоком, залила ей лицо, забрызгала все вокруг, и только морская вода ее смыла. Но шлюпка выдерживала натиск стихии. Тембе с Лучией безостановочно черпали воду, пока в буквальном смысле не стали падать с ног от усталости.
И вдруг мы преодолели шторм, оставили грозу позади. Я пережила один из самых страшных опытов в своей жизни и очень надеялась, что брату не пришлось пройти через нечто подобное. Где бы он ни был…
Ночь после шторма была очень холодной, день тоже. Тембе с Лучией забились под навес, и до того момента, пока женщина наконец не вылезла, шлюпка бесцельно качалась на волнах. Лучия поставила паруса и выбрала нужный курс. И снова рухнула на лавку. Я вымокла, промерзла и не могла уснуть. Патронесса была в не менее удручающем состоянии, но выбралась погреться на еле теплящееся солнце. У меня сдавило грудь, начался кашель. В конце концов тревожный, поверхностный сон овладел мной. Мне снились кошмары, в которых я снова и снова теряю Чарльза Себастьяна. В которых Патронесса ловит и съедает Оливию…
Когда я проснулась, снова была ночь. Нос Патронессы почти касался меня. Я инстинктивно подскочила и тут же ощутила невыносимую боль во всем теле: во-первых, я ударилась, а во-вторых, простудилась. Меня мучили озноб и кашель.
– Ты как? – спросила кошка.
– Кажется, приболела, – ответила я со вздохом. Голос оказался хриплым, больше напоминал лай, чем писк.
Тихо ступая, Патронесса пробралась между запасами в ящике и умостилась на мешке с галетами.
– Я высохла и могу немного тебя погреть, – сказала она, указывая носом себе под живот.