Я задрала голову к небу. Где мы? В каком направлении плывем? Нас сносит в открытое море? Несет к берегу? Какая разница? Теперь ничего не имеет значения. Я прижалась к брату, я хотела, чтобы мое сердцебиение оживило его сердечко. Я хотела, чтобы мой взгляд заставил его открыть глаза.
– Чарльз Себастьян, пожалуйста, вернись, – прошептала я.
Когда мы столкнулись с «вороньим гнездом» – так моряки называли деревянную корзину на мачте, из которой можно было с высоты наблюдать за морем, – я перетащила в нее брата. Осталось единственное желание: чтобы нас прибило к берегу. Силы иссякли, поэтому я снова обняла брата и легла рядом, не желая сопротивляться судьбе. От меня больше ничего не зависело: я была не в силах помочь ни ему, ни кому-либо еще.
Зияющая пустота
Мы плыли по морю среди обугленных дубовых обломков. Солнце высушило нас, но я по-прежнему обнимала Чарльза Себастьяна, пытаясь согреть и защитить. Его тельце оставалось мягким, поэтому я надеялась, что он жив, хотя ни разу не открыл глаза. Я не допускала мысли, что он мертв: я бы просто не вынесла ее. И я не думала о Патронессе, потому что одно лишь воспоминание о ней причиняло невыносимую боль, убивало меня. Я любила ее.
Я готова была перекричать водопад, если только доберусь до суши. Забраться на самую его вершину и кричать, заглушая шум воды, что полюбила кошку. Я полюбила кошку, а она полюбила меня. Ее последний поступок был невероятен, поразителен. Никто и никогда не слышал ни о чем подобном. Я и сама верила с трудом. Но знала, что, если выживу, если доберусь до суши, если заведу семью и мышат, я буду рассказывать им о самой невероятной кошке в мире по имени Патронесса, которая съела мою сестру ради победы в соревновании и отдала свою жизнь, чтобы спасти моего брата.
Я почти не могла дышать, потому что с каждым вдохом мое сердце истекало кровью, наполняя ею легкие. А может, они были просто полны водой, как у Чарльза Себастьяна… Но в груди ощущалась невыносимая тяжесть.
Изнемогая от жажды и жары, с обожженным хвостом, я дрейфовала в забытьи на обугленной деревяшке…
Ночью нас прибило к берегу. Но я все равно не знала, что делать дальше. Мачтовая корзина стала нашим новым домом, и, как всегда, было страшно выходить из убежища на открытое пространство. У меня не хватит сил далеко утащить брата… Но когда я вцепилась в него, чтобы вытянуть на песок, он дернулся и взвизгнул от боли. Я поволокла его от воды.
– Чарльз Себастьян! Брат! Открой глаза! Борись с темнотой! – потребовала я.
Он моргнул. И послушался. Прохрипел:
– Кларисса! Я здесь, Кларисса!
Его голос сломил мою стойкость. После всего, что случилось – мы тонули, мы горели, мы задыхались, мы умирали, – я наконец разрыдалась. Я разрыдалась, когда он позвал меня по имени. Разрыдалась от того, что Патронесса никогда больше не позовет меня. Я зажмурилась и ревела, обдирая и без того сорванное горло. А потом сама себе приказала шепотом:
– Успокойся! Надо идти вперед!
Сидя в ямке во влажном песке, мы с братом наблюдали, как медленно ползет по небу луна. Как только Чарльзу Себастьяну стало немного лучше, мы двинулись к деревьям. Там мы напились свежей утренней росы, перекусили. Я не знала точно, где находится мое дерево с дуплом, но ощущала, в каком направлении двигаться. И одновременно понимала, что теперь вообще не важно, где мы поселимся. Эта мысль убивала меня.
Вся моя жизнь была чередой компромиссов: потеряв Чарльза Себастьяна, я обрела Патронессу. Но в мгновение, когда судьба вернула мне брата, она забрала у меня лучшего друга. Почему нельзя, чтобы они оба были рядом? Хоть ненадолго.
– Зачем все так сложно… – прошептала я.
– Не знаю, – ответил Чарльз Себастьян, положив подбородок мне на спину.
Мышиной натуре не присуща тяга к путешествиям. Моя жизнь совсем не типична для мышей. Обычная мышь, родившаяся в корабельной кладовке, провела бы там все несколько лет своей жизни, лишь ненадолго покидая ее. Чарльз Себастьян был совсем не приспособлен к реальности, в которой очутился: здесь было необходимо пробираться по высокой траве, лазить по деревьям, ступать по острым камням. Он впервые попал в мир вне корабельных стен. Он впервые шел по земле, где под ногами попадались палочки, где всюду ползали насекомые, на которых – и на нас тоже – охотились птицы. Впечатления переполняли его, а силы покидали. Мы продвигались невыносимо медленно и отошли от берега совсем чуть-чуть.
– Палуба шевелится, – сказал брат.
– Это только кажется, – ответила я и разрыдалась.
Когда нам на пути попалось гнилое бревно, мы забрались в него и, прижавшись друг к другу, проспали целый день. Свернувшись в клубочек, мы согревали друг друга. И впервые попробовали есть насекомых.
А когда просыпались, делились тем, как выжили друг без друга. Чарльз Себастьян рассказал, как не попался корабельным котам, как бился с курицей, как жил в клетке с девочкой. По его описанию я поняла, что видела ее, Бенеллун, одинокую бывшую пленницу.
– А как она? Она в лагере на берегу?
– Да, – ответила я и, помолчав, добавила: – А Танука умер.
– О нет…
И я пересказала Чарльзу Себастьяну, как все было. Ну, или почти все. Мне так хотелось поделиться с ним историей отношений с Патронессой. Поделиться тем, как наша дружба переросла в нечто большее: стала настоящей, бесконечной, лишенной эгоизма.
Но я не могла подобрать правильные слова. Меня разрывали противоречия. Я сомневалась в силах Чарльза Себастьяна – и вот он, рядом со мной. Я безоговорочно верила в силы Патронессы, а ее нет. Радость и горе боролись во мне, точно два растерявшихся друга, не понимающих, как жить дальше. Брат обнимал меня, и это наполняло меня счастьем. Моя подруга, соратница, покинула меня, и от этого внутри зияла пустота. Чарльз Себастьян никогда не поймет мою любовь к кошке. И мне никогда не найти слов, чтобы выразить мои чувства.
В конце концов я коротко и без эмоций поведала брату, что мы с Патронессой сблизились, потому что оказались друг другу полезны. Но все равно повторила, что эта кошка никогда бы не обидела его. Что его жизнь она спасла в качестве дара мне. Но Чарльз Себастьян ничего не помнил о своем чудесном спасении и о добром поступке кошки. Это ранило меня еще сильнее.
Когда стемнело, мы снова отправились в путь: шли вдоль леса, стараясь не терять из вида море. Я понятия не имела, куда мы идем, но чувствовала, что направление верное. Для меня это было паломничество к месту, где мы в последний раз ступали по земле вместе с Патронессой, а для Чарльза Себастьяна – приключение, квест, чтобы отыскать Бенеллун и убедиться, что она в порядке. По мере того как отступали первые эмоции после случившегося, на душе становилось все тяжелее. В голове была только одна картинка: вот Патронесса исчезает под водой. Она терпеть не могла ходить мокрой. И она не задумалась ни на мгновение – без колебаний бросилась мне на помощь. Даже не спрашивая. Она стала моей покровительницей, полностью оправдав свое имя.
Я остановилась передохнуть. Лунный свет дробился на стволе дерева, высветил капельку сока, похожую на слезу. Даже деревья рыдали. Я собрала сладкий сок и поделилась с братом.
– Я запомнил те слова, которые ты мне крикнула с борта шлюпки, – сказал Чарльз Себастьян, когда мы вновь двинулись в путь.
– Какие?
– «Есть только одна мышь, которая верит в тебя, и эта мышь – я!» Почему ты так сказала? Я много думал об этом.
– Это слова доверила мне мама. И почти сразу ее не стало. А тебе она их не говорила?
– Нет.
– Я уверена, она просто не успела. Она хотела поговорить с тобой, поэтому и взяла с собой за водой.
– Я решил, что ты крикнула мне их, потому что вы с мамой, да и все остальные, считали меня беспомощным. И хотели вселить в меня мужество. – Чарльз Себастьян помолчал. – А ты правда верила в меня? Или ты думала, что больше пары дней я не протяну?
Я не смела поднять на брата глаза, потому что мне было не по себе. Но, вскинув подбородок, я повернулась и произнесла:
– Конечно, я верила в тебя. Но ты действительно тогда был беспомощен.
– Потому что все меня опекали, – рассмеялся Чарльз Себастьян. – Знаешь, Кларисса, что оказалось самым страшным, самым горьким? Внезапно остаться совсем одному.
– Да, я знаю.
Мы медленно шли вперед.
– И как ты справилась?
Я ответила не сразу:
– Смотрела на небо. И думала, что оно объединяет нас. У нас с тобой было одно небо на двоих, и от этого мир казался не таким безбрежным.
– Хм-м, – протяжно проговорил Чарльз Себастьян, как будто собирался петь. – И у меня так было.
– А ты верил, что мы найдемся?
– Конечно, верил.
И хоть я знала, что он тоже соврал, его ответ был единственно правильным.
– Я люблю тебя, Кларисса.
– И я люблю тебя, – со слезами на глазах ответила я.
Из последних сил мы вышли к лагерю. С первыми лучами рассвета я подвела брата к дереву и позвала в свое убежище. Мы свернулись внутри в клубочек, но для двух маленьких мышек без кошки там было слишком много пространства. За кору зацепился клок ярко-рыжей шерсти. Именно поэтому я стремилась вернуться сюда, наплевав на риск угодить под ноги людям, – ради вот этого клочка рыжей шерсти.
И пока Чарльз Себастьян с высоты рассматривал лагерь, я вплетала шерстинки в наше гнездо и представляла, что Патронесса просто отлучилась прогуляться, подслушивает разговоры моряков, охотится на ящериц.
– У нас с тобой одно небо на двоих… – проговорила я, погибая от боли.
– Одно на двоих, – сонно повторил Чарльз Себастьян и через мгновение уже мирно сопел в гнезде.
А я умирала…
Одно небо на двоих
Когда я проснулась, на море не осталось и следа от «Шарлотты»: часть обломков выбросило на берег, остальные утонули. Несколько матросов вытащили из воды шлюпку и теперь с усилием волокли ее поглубже в лес, чтобы спрятать от посторонних глаз. Маленькую лодочку они тоже прятали среди деревьев и кустов, лишь изредка выходя на ней порыбачить. А мы с братом радовались, что нет больше ни корабля, ни лодки и море далеко от нас.