ично ни в чём таком не замараны, они — честные моряки и солдаты... Французы презрительно, с ледяными насмешками отвечали: «О да, да, каждый раз мы слышим от вашего брата одно и то же. Вам верить — так получится, что ни один испанец не виноват. Вы виноваты в том, что терпите бесчеловечную тиранию и не восстаёте!»
Сидя в шлюпке и позже, уже в койке, Фёдор долго, упорно думал о слышанном за день — это было значительнее, чем всё увиденное за тот же нескончаемый день...
18
И только когда судовой колокол отбил уже полуночные склянки, он вспомнил, что сам-то уж четыре года в том же точно, до мелочей точно, положении, что и французы, пережившие Варфоломеевскую ночь. Ну да, конечно. Его законный монарх пошёл войной на собственных подданных, добропорядочных и законопослушных. И его слуги истребили всех Фединых родственников, односельчан, друзей. Так что, он за это вправе восстать (или даже, как говорили ребята с «чёрных бригантин», обязан восстать)? Фёдор расвспоминался. Как бы на родину сплавал. И вспомнил, что его ж замучили бы — не за восстание, а уже за одно то, что сбежал от опричников. Хоть бы их самих всех уже показнили — всё равно.
И он с оторопью понял, что сейчас, после четырёх всего-то лет, прожитых за рубежом, он уже не может рассуждать по-русски, сбивается на здешние взгляды, оценивает события и мысли по-здешнему. «Это что же выходит? Вот я с французами говорил, и ничего, я их понимал, они — меня. И голландцев я смог бы понять. И англичан. И отчасти даже испанцев. А свои чтобы уместились в голове, всё иначе нужно расставить...»
Получалось, что правы русские власти, запрещая подолгу бывать русским за рубежом. А то русским перестанешь быть... Но тогда получалось, что правильно опричники их погост под Нарвой пожгли, а его земляков истребили! Это же как в чуму: дома заболевших если безжалостно сжигать вместе с трупами, со всей утварью, какой больные пользовались, и даже с ещё живыми больными, — заразу можно остановить. Спасти остальных...
И всё-таки кто ж преступник больший — тот, кто восстаёт против власти, нарушившей законы божеские и человеческие (А ведь сказано: «Несть власти аще не от Бога!»)? Или тот, кто такую власть терпит?
Нет, всё-таки он и впрямь помаленьку перестаёт быть русским. Потому что для русского человека тут и вопроса никакого быть не может. «Заворовался ты, Фёдор, вконец заворовался!» — подумал он. И так ничего и не решив для себя, наконец заснул.
Дальнейшее плавание шло, как обычные плавания такого рода, уже мною описанные. Поэтому распространяться о подробностях я уж не буду...
Глава 4БЕРБЕРИЙСКИЕ БЕРЕГА
1
После плавания с Хоукинзом Фёдор снял комнатку в Плимуте, в аккуратном домике с каркасом из дубовых балок, расчерчивающих белёный фасад на треугольники. Хозяйка — вдова тридцати трёх лет, краснощёкая, крепкая, стирала матросские робы для казённых судов и с того жила. Как сама говорила, гордая тем, что никто ей не нужен, ни от кого она не зависит, сама себя содержит и ни в ком не нуждается:
— Соседки меня жалеют: мол, ах ты, бедняжка, всё сама и нет у тебя ни защитника, ни помощника. А на кой мне защитник, если я покуда ещё в силах поднять самый большой таз с помоями и вылить на башку обидчику? А? Зато я могу гордо сказать, что нет в мире человека, имеющего право колотить меня (исключая, конечное дело, палача, если суд приговорит к бичеванию за злоязычие)! — весело выкрикивала она, не переставая яростно жамкать бельё, так что пенистые брызги разлетались во все стороны и даже вверх, до оконных наличников. — А ты красивый малый! У тебя есть невеста? Нет? А что так? Ну так и что же, что иноземец? Да это, если хочешь знать, ещё даже в сто раз лучше! Да. Девицы ведь племя козье, по сути. Сплошь и рядом самые благонравненькие и кроткие овечки влюбляются в громил да висельников. А почему? Да потому же, почему такое случается с кроткими чаще, чем с отпетыми, вроде меня. Потому, что разбойник с большой дороги — не такой парень, как те благопристойные женихи, которых девицам сулят. И им поэтому до дрожи любопытно познакомиться поближе с разбойником. Ну а чем такое близкое знакомство для кроткой девицы может закончиться — ты, я думаю, уже сам знаешь...
Во время этого назидательного поучения Кэтрин Уэззер — так его квартирохозяйку звали — не переставая работала, да в то же время успевала рявкать на своих неукротимых детей. А дети эти мелькали всюду, так что Фёдор никак не мог счесть, трое их или четверо. Все мальчишки, все одетые в обноски матросской одёжи, — они вели себя в доме точь-в-точь как ландскнехты в только что завоёванном вражеском городе. То банку варенья упёрли, то с чердака несут, тщетно хоронясь от матери, у которой, казалось, зоркие глаза были и на боках, и на спине (и, похоже, в каждом чулане ещё по глазу, а звонкий и, в общем-то, приятный голос мог повышаться до такого пронзительного, режущего уши визга, который проникал, кажется, в самые отдалённые закоулки дома), и чернослив, и снизку сушёных яблок, и горсть вовсе несладкого, сводящего скулы барбариса... А мать, не отрывающаяся от корыта, всегда точно знает каким-то таинственным образом, что и где несут. И визжит:
— Джек, балбес этакий! Ты что это прячешь в кармане? Ах ты, негодяй! Инжиру всего-то — это на всех и на всю зиму запасено — каких-то шесть фунтов, он же ужасно дорогой! А ты его тащишь уже третий раз! Так на вас никаких денег не хватит! Неси назад и клади в тот же мешок, где взял! Или нет, стой! Так не пойдёт: я ж тебя знаю, постараешься проглотить как можно больше по дороге на чердак и в конце концов подавишься и обдрищешься. Вот не стану тебе подштанники стирать, ходи в таких, вонючий и противный, пусть братья тебя налупят...
К концу тирады Джек появлялся в дверях, покаянно протягивая на грязной ладони четыре сморщенных коричнево-жёлтых ягодки размером чуть менее грецкого ореха каждая.
— Так не годится. Подойди ближе и выверни карманы! Так! Прекрасно! Четыре инжирины он сдаст, а двадцать четыре себе оставит! Весь в отца — тот тоже тащил что ни попадя, и бит был за эти дела неоднократно, и ничто не помогало. Его даже с коробки на берег списывали за вороватость.
— Зачем же вы за него пошли, если знали, что он вор?
— Эх, Фёдор, во-первых, он был красивый. Во-вторых, он меня любил. А в-третьих, я за него не «шла». Мы с ним жили, и не так уж плохо жили, ей-богу! Но я была уже вдова с малым дитём на руках, когда с ним встретилась. А впрочем, ничего б не изменило, будь я и девица. Тогда бы ещё вернее клюнула на наживку. И хочешь — ещё секрет, как покорять женщин и девушек?
— Конечно, хочу! — едва удерживаясь от смеха, сказал Фёдор. Ему нравилась эта жизнерадостная, неутомимая женщина. Он прежде думал, что женщина за тридцать — это уж старуха. А этой бабе уж давно за тридцать, и седина в волосах промелькивает, и морщинки у глаз — а сами глаза молодые, смеющиеся.
— Молодец! Так вот, слушай. Женщины ужасно любят слушать. Мужской голос — особенно. Совершенно не важно, песни ты мне поёшь, про сражение рассказываешь или в любви признаёшься — только говори без запинки. Безо всяких там «Э-э», «М-м-м» и «Значится, так, значит!» Понимаешь, смотреть — тоже неплохое дело, но чтобы смотреть, нужно ничем другим не заниматься (разве только вязать годится, да и то...). А слушать — я вот сейчас стираю и могу слушать. Буду гладить — и тоже могу слушать. И что угодно.
Краснея, Фёдор вызвался вынести во двор здоровущую корзину с бельём, развешивать. И обнаружил, что кто-то с хорошими, мастеровитыми руками поработал над тем, чтобы Кэт было всегда удобно, с мужиком в доме или без: верёвки были запасованы через горденьчики, потянул за конец — и занятый стираным бельём участок верёвки взмыл к блочку, намертво приколоченному к сосне настолько высоко, что ни вор не допрыгнет, ни пьяный прохожий случаем не схватится грязной лапой, ни мальчишки, играя и бегая, не замарают, а к тебе протянуло незанятую часть верёвки. А чтобы спустить к рукам, чтобы снимать легче, только другой конец потяни... Да, это делал мастер...
И в Фёдоре шевельнулась ревность. Хотя кто ему она, эта Кэт? Не невеста, не подружка...
2
Он прожил под крышей миссис Кэт Уэззер два дня и три ночи. Деньги у него были пока. И он не спешил с устройством на коробку. Потому, что соскучился по мирной жизни, хотелось отдохнуть, покуда не перестанут во сне видеться залитые кровью палубы, испанцы с белыми лицами и восемнадцатифунтовыми ядрами в руках, раны колотые, раны стреляные и самые неприглядные, самые кровавые — раны рваные. А ещё раны рубленые — тоже отвратительное зрелище...
Кроме того, мистер Дрейк всё ещё воевал в Ирландии — с ним-то было бы интересно в любом рейсе, но он в море пока не спешил и команду не набирал. А без него... Хотелось уж вовсе необыкновенного чего-то...
Ну и Кэт... Весёлая, неунывающая и крикливая квартирохозяйка нравилась ему всё больше и больше. Не хотелось уходить на месяцы вот так, сразу, и долгие месяцы не видеть милого краснощёкого лица. И догадываться, что Кэт времени даром не теряет и нашла себе очередного утешителя. И он...
И на третий день, когда почти все дела были переделаны и был часок перед сном, когда можно посидеть спокойно у камина, глядя на неповторяющиеся узоры пламени, чувствуя, как тяжелеют разогретые жаром веки и лениво перебрасываясь ничего не значащими словами... Когда утихомирились наконец шумные дети, наступило неловкое, напряжённое молчание... Кто первый скажет об этом? И в каких словах? Ведь многое зависит от того, с каких слов всё начиналось.
Если начнёт она — это будет, конечно, надёжнее и проще. Но как тогда быть с мужским самоуважением? Если и Сабель сама тебя выбрала и за собою потащила, а теперь вот ещё и Кэт. Нет, негоже бывалому моряку отдавать боевую инициативу бабе в руки! Да и чего он боится, в самом-то деле? Обидится и с квартиры погонит? Жалко, баба хорошая и здесь у неё неплохо. Жалко, но — не смертельно. Деньги у него ещё водятся, можно другую хату подыскать. (Фёдор ещё не успел уяснить себе, что женщину нельзя обидеть изъявлением чувств, пусть даже самых низменных и грубых. Равнодушием можно, но не наоборот...)