А Илья Парамонович задумался: нельзя ли этот академический опыт к своей затее применить? Прикинул он так и так, обмозговал это дело и решился: построил клетки для кур на корме по всей форме, как полагается, и с кормушками. А как пришли в Красноярск, он к жене:
— Дай, Сергеевна, нам на команду штук двадцать несушек и петушка.
— Возьми хоть всех, — говорит она, — мне не жалко. Да только недолго они пронесутся. Пропадут все без разминки.
— А может, не пропадут, — смеется он. — Я такое петушиное слово придумал, чтобы не пропали.
— Что же за слово?
— Пока, — говорит, — секрет. А ты не скупись, давай.
Ну ладно. Кур мы доставили, поселили на новых квартирах. И тут Илья Парамонович строго-настрого приказал: до второго гудка никакого корма им не давать. Ни корочки чтобы, ни зернышка — ничего. А как второй гудок, тут сразу всем корм засыпать в кормушки, и тут уже вволю. А если ночью случится — все равно: полный свет давать у клеток и при свете кормить.
Вот так поплавали мы с месяц. К режиму куры скоро привыкли. А вот к неволе никак не привыкнут. Хохлиться начали, иные нестись перестали, иные болеют. И тут решился капитан сделать опыт.
В тот раз стояли мы на малой стоянке — грузили гравий в баржонки. Селенья там нет никакого. Один плавучий кран стоит — грузит гравий прямо из-под воды. А на берегу лесок с подлеском.
Илья Парамонович под самую косу притерся, сходню приказал спустить и, как встали, все клетки открыл и кур выгнал на берег, на прогулку.
Тут, конечно, советчики нашлись.
— Как, ты их собирать будешь? Разбредется ваше жаркое по подлеску, так тут до ночи их не загонишь.
— А я и загонять не стану. Я им петушиное слово скажу, они сами домой прибегут.
Куры разбрелись, конечно. Те червяков клюют, те в траве роются, те в пыли купаются. Засиделись в клетках-то, так им в охотку. А Илья Парамонович на мостике распоряжается погрузкой, дает указания. А на кур и не смотрит совсем, будто его это и не касается. Погрузка к концу подходит. Одна баржа готова. На другую пяток ковшей осталось погрузить. Тут подходит к нему шкипер с баржи.
— Ну что ж, — говорит, — Парамоныч, говори свое петушиное слово. Сейчас отходить. А тот на часы посмотрел.
— Нет, — говорит, — не сейчас. Пока догрузим да пока подчалим — это минут сорок верных. Придет время — скажу.
И дает первый гудок…
Куры, как услышали гудок, встрепенулись было, головки подняли, дослушали сигнал до конца и опять за свои дела.
Тут кран поднял последний ковш, бросил в трюм и отошел. Я кликнул матросов и пошел со шкипером буксир заводить. А когда мимо мостика шли, шкипер опять:
— Ну, где же твое слово-то петушиное?
— А вот сейчас, — говорит, — скажу. Ты иди, чаль.
И только мы на шлюпку спустились, смотрю, за сигнальную ручку взялся, будто и равнодушно, а сам, вижу, одним глазом на берег глядит. Вот он длинный гудок отсигналил. Вот два коротких.
И тут куры, как одна, подхватились, все свои дела на берегу бросили, бегут, спешат, крыльями машут. Подбежали к сходне и по сходне вверх, только что не летят. И каждая к своей клетке, и сразу носами в кормушки. И уж тут их полный обед ожидает: на этот случай особенно постарались — вареной рыбы им накрошили, зерна напарили, хлеба.
С тех пор так и повелось. Вот уже третий год у Павлова целая птицеферма на корме. И теперь где-нигде, как стоянка, клетки настежь и кур на берег — гулять. А как второй гудок — все по местам.
Ну конечно, смеется народ. Куроводом прозвали Павлова. А на буксире так очень даже довольны: по утрам яичницы жарят, в обед куриную лапшу едят и капитана похваливают. А я так думаю: был бы жив академик Павлов, и он бы однофамильца своего похвалил…
Ну, а так, конечно, смешно, кому доведется увидеть. Уж больно они на судно торопятся. Особенно отстанет которая — точь-в-точь опоздавшая пассажирка… Ну, да ведь смех-то не грех. Вот Павлов-то, академик, пишет, что от смеха тоже польза — и аппетит повышается, и работоспособность, и настроение…