Тема и вариация
Сквозь каменистое дно проносится дрожь землетрясения. Изумрудная решетка распадается изломанной паутинной сетью. Лазерные лучи вслепую отражаются в бездну.
Откуда-то изнутри карусели доносится легкое недовольство. Усиленное осознание. Сместившиеся лучи шарят по илу, начинают выстраиваться заново.
Кларк видела и чувствовала все это прежде. В этот раз она наблюдает за тем, как призмы на дне вращаются и приспосабливаются, словно крохотные радиотелескопы. Одна за другой потревоженные спицы света возвращаются в исходное положение, параллельные, перпендикулярные, двумерные. За несколько секунд решетка полностью восстановлена.
Бесчувственное удовлетворение. Холодные чужие мысли возвращаются к исходной проблеме.
А чуть дальше приближается что-то еще. Тонкое и голодное, отдающееся в голове Кларк еле слышным пронзительным воем…
– Вот же дерьмо, – жужжит Майк, ныряя ко дну.
Оно нападает из тьмы над рифтерами, неразумно упрямое, размером с Кларк и Брандера вместе взятых. В глазах существа отражается свечение сети внизу. Оно ударяется о верх карусели, пасть раскрыта, отскакивает, половина зубов сломана.
У него нет мыслей, но Лени чувствует эмоции. Те не меняются. Раны никогда не сбивают этих монстров с толку. Следующая атака приходится на один из лазеров. Чудовище скользит вдоль крыши установки, заходит снизу, заглотив один из лучей, врезается в эмиттер и начинает дергаться в конвульсиях.
Неожиданная компенсаторная дрожь пробегает вдоль позвоночника Кларк. Существо тонет, извиваясь. Лени чувствует, как оно умирает, еще не коснувшись дна.
– Господи, – говорит она. – Ты уверен, что это не лазер сделал?
– Нет. Он слишком слабый, – отвечает Брандер. – Ты разве не почувствовала? Электрический разряд?
Лени кивает.
– Эй, – осознает Майк. – Так ты этого еще не видела, так?
– Нет, хотя Элис мне рассказывала.
– Лазеры, когда мечутся, иногда их привлекают.
Кларк ищет взглядом труп. Внутри него тихо шипят нейроны. Тело умерло, но понадобятся еще часы, прежде чем клетки окончательно вырубятся.
Она переводит взгляд обратно на машину, убившую монстра, и жужжит:
– Повезло, что никто из нас не прикоснулся к ней.
– Я держусь от нее подальше. Лабин сказал, радиационный фон у нее низкий, никакой опасности, но всякое бывает…
– Я настроилась на гель, когда это случилось. Не думаю, что он…
– Гель даже не заметил. Подозреваю, он вообще не подключен к защитной системе. – Брандер оглядывает металлическую структуру. – Нет, наш зельц слишком себе на уме, чтобы тратить время на беспокойство о рыбах.
Она смотрит на него:
– Ты же знаешь, что это, да?
– Не знаю. Возможно.
– И?
– Я сказал, что не знаю. Просто есть пара идей.
– Давай, Майк. Если у тебя и есть пара идей, то это только потому, что мы тут уже две недели болтаемся и делаем пометки. Выкладывый.
Он плавает над ней, глядя вниз, и наконец произносит:
– Ладно. Только дай мне сначала проанализировать сегодняшние данные и сравнить с предыдущими. И тогда, если результат подтвердится…
– Давно пора. – Кларк хватает со дна «кальмара» и дергает ручку зажигания. – Хорошо.
Брандер качает головой:
– Не думаю. Я так не думаю.
– Итак. Умные гели предназначены для того, чтобы анализировать быстрые изменения в топографии, правильно?
Брандер сидит в библиотеке. Перед ним на одной из плоских панелей вертится картинка режима ожидания. За его плечами Кларк, Лабин и Наката тоже ждут.
– Существуют два способа быстрого изменения географического ландшафта. Во-первых, можно быстро двигаться по сильно пересеченной местности. Вот почему гели устанавливают в грязекопателях, и они управляют автопилотами на машинах. Во-вторых, можно сидеть на месте и наблюдать за тем, как вокруг все меняется.
Он оглядывается. Все молчат.
– И?
– То есть оно думает о землетрясениях, – замечает Лабин. – Энергосеть нам примерно об этом и сообщила.
Брандер поворачивается к консоли.
– Не просто о любых землетрясениях. – В голосе его появляется неожиданная хриплость. – Об одном и том же. Снова и снова.
Он касается иконки на экране. На дисплее появляются две оси, X и Y, рядом с каждой линией виднеется изумрудный текст: абсцисса – «Время», ордината – «Активность».
Линия начинает ползти слева направо по экрану.
– Это обобщенный график наших наблюдений, – объясняет Брандер. – Я попытался сделать какую-то разметку по оси Y, но единственное, что можно там поставить наверняка, – это «сейчас он напряженно размышляет» и «сейчас он расслаблен». Поэтому приходится обойтись относительной шкалой. Сейчас вы видите минимальную активность.
Линия выстреливает вверх примерно на четверть графика, затем опять выравнивается.
– Вот сейчас гель начинает о чем-то думать. Я не нашел корреляции с какими-то очевидными сдвигами, значит, он развивает активность сам по себе. Наверное, у него внутренне сгенерированная петля.
– Симуляция, – отзывается Лабин.
– Какое-то время оживление минимально, – продолжает Майк, не обращая на него внимания, – а потом – вуаля!.. – Еще один прыжок, примерно на половину оси Y. Линия держится на новой высоте приблизительно пару пикселей, потом прыгает снова. – Вот здесь он развивает серьезную мыслительную деятельность, начинает расслабляться, а потом принимается думать еще больше. – Еще один маленький скачок, затем постепенный спад. – Зельц совсем теряется в мыслях, но потом наступает долгая пауза. – И действительно, линия идет вниз без перерывов почти тридцать секунд.
– И вот тут…
Линия выстреливает вверх, чуть ли не за пределы графика.
– Тут у него, похоже, чуть не случилось кровоизлияние в мозг. Картина не меняется, пока…
Линия вертикально падает.
– …не возвращается к минимуму. Тут у нас какой-то мелкий шум, думаю, он сохраняет или обновляет результаты, и снова все по-старому. – Брандер откидывается на спинку стула, рассматривает остальных, сцепив руки за головой. – Вот и все, что он делает. Пока мы за ним наблюдали. Весь цикл занимает примерно пятнадцать минут плюс-минус.
– И все? – спрашивает Лабин.
– Есть интересные вариации, но это основной образец.
– И что это значит? – спрашивает Кларк.
Брандер наклоняется вперед, к библиотеке:
– Предположим, ты – эпицентр землетрясения, начинающегося на рифте и уходящего на восток. Угадай, сколько сдвигов породы тебе придется пересечь, чтобы добраться до континента.
Лабин кивает и ничего не говорит.
Кларк рассматривает график, предполагая: «Пять».
Наката даже не моргает, но сейчас она вообще мало что делает.
Брандер указывает на первый скачок:
– Мы. Источник Чэннера. Второй: Хуан де Фука, Осевой сегмент. Третий: Хуан де Фука, сегмент хребта Эндевар. Четвертый: минигидроразрыв Бельтца[41]. Последний и самый длительный: Каскадная субдукционная зона[42].
Он ждет их реакции.
Никто ничего не говорит.
Снаружи слабо доносится звук похоронной музыки ветра.
– Боже. Смотрите, любая симуляция в вычислительном отношении наиболее интенсивна, когда число возможных результатов максимально. Когда толчок проходит через сдвиг породы, то порождает сопутствующие волны, перпендикулярные основному направлению движения. При моделировании процесса на эти точки приходятся самые сложные вычисления.
Кларк пристально смотрит в экран.
– Ты в этом уверен?
– Боже, Лен, я основываюсь на бессистемных выплесках от кучи нервной ткани. Разумеется, я не уверен. Но я скажу тебе следующее: если предположить, что первый толчок – это непосредственное землетрясение, а финальный спад – континент, а также принять во внимание умеренно постоянную скорость распространения волны, то вот эти промежуточные пики выпадают прямо на сегмент Кобба[43], Бельтц и Каскадную субдукционную зону. И я не думаю, что это совпадение.
Кларк хмурится:
– Но разве это не означает, что модель останавливается, как только достигает Североамериканского побережья? По идее, именно оно должно быть для них интереснее всего.
Брандер закусывает губу:
– Вот в этом и дело. Чем ниже активность в конце периода, тем он дольше.
Она ждет. Ей не нужно спрашивать. Майк слишком горд собой, чтобы сейчас промолчать.
– И если предположить, что низкая активность в конце периода отражает воздействие относительно слабого землетрясения, это значит, зельц бо`льшую часть времени просчитывает толчки, чье влияние приведет к наименьшему воздействию на континент. Обычно все его размышления останавливаются, как только ударная волна достигает берега.
– Есть порог, – говорит Лабин.
– Что?
– Каждый раз, когда гель предсказывает береговое землетрясение выше определенного порога, модель отрубается и все начинается снова. Неприемлемые потери. Бо`льшую часть времени он проводит, размышляя о слабых толчках, но все они пока приводят к неприемлемым потерям.
Брандер медленно кивает:
– Я об этом думал.
– Прекрати думать. – Голос у Кена еще более мертвый, чем обычно. – У этой штуки только одно на уме.
– И что же? – спрашивает Кларк.
– Лабин, у тебя паранойя, – фыркает Майк. – Просто потому, что она немного радиоактивна…
– Они нам солгали. Забрали Джуди. Даже ты не можешь быть настолько наивным…
– Что? – переспрашивает Лени.
– Но зачем? – требует ответа Брандер. – В чем смысл?
– Майк, – тихо и четко произносит Кларк, – заткнись.
Тот моргает и замолкает. Она поворачивается к Лабину:
– Что у зельца на уме?
– Он изучает местные плиты. Он спрашивает, что произойдет с побережьем, если тут прямо сейчас произойдет землетрясение. – Кен размыкает губы, и очень мало людей приняло бы этот оскал за улыбку. – Пока ответ ему не нравится. Но раньше или позже возможный удар станет ниже некоторой критической отметки.
– И что тогда? – спрашивает Кларк.
«Как будто я не знаю».
– Тогда он взорвется, – произносит очень тихий голос.
Элис Наката снова заговорила.
Эпицентр
Довольно долго все молчат.
– Это безумие, – первой произносит Кларк. Лабин пожимает плечами.
– То есть вы считаете, что это какая-то бомба?
Он кивает.
– Бомба достаточно большая, чтобы вызвать землетрясение в трехстах – четырехстах километрах отсюда?
– Нет, – говорит Наката. – Все эти хребты, которые придется пересечь ударной волне, должны остановить ее. Как файерволлы.
– Если только, – добавляет Кен, – один из них сам не готов съехать.
Каскадная зона. Никто ничего не говорит вслух. Никому и не надо. Однажды, пятьсот лет назад, плато Хуан де Фука сказало «хватит». Оно устало от того, что его вечно попирает пята Северной Америки, прекратило свое скольжение и повисло над пропастью, держась за край кончиками пальцев, провоцируя весь остальной мир стряхнуть его прочь. Пока остальной мир не смог. Но давление растет уже полтысячелетия. Это всего лишь вопрос времени.
Когда Каскадная зона падет, много карт отправится в мусорную корзину.
Кларк смотрит на Лабина:
– Ты утверждаешь, что даже маленькая бомба может отправить Каскадную зону в полет. А ты сейчас говоришь о большой, так?
– Именно, – подтверждает Брандер. – Так почему, Кен, приятель? Это какая-то азиатская махинация с недвижимостью? Атака террористов на конгломерат Н’АмПасифик?
– Подождите минуту. – Лени поднимает руку. – Они не хотят вызвать землетрясение. Они стараются его избежать.
Лабин кивает:
– Если подрываешь атомный заряд на рифте, то запускаешь землетрясение. Точка. Насколько серьезное, зависит от условий детонации. Эта штука сдерживается, пока не сможет нанести как можно меньше ущерба побережью.
Брандер фыркает:
– Послушай, Лабин, тебе не кажется, что это слишком? Если бы они хотели расправиться с нами, то просто спустились бы сюда и всех перестреляли.
Кен смотрит на него пустыми глазами:
– Я не верю, что ты настолько глуп, Майк. По-моему, у тебя просто стадия отрицания.
Тот встает со стула:
– Послушай, Кен…
– Дело не в нас, – произносит Кларк. – Ну не только в нас. Так?
Лабин качает головой, не сводя глаз с Брандера.
– Они хотят ликвидировать все. Весь рифт.
Кен кивает.
– Почему?
– Я не знаю. Может, у них спросим?
«Похоже, – размышляет Кларк, – никакой карьеры я так и не сделаю».
Брандер падает на стул.
– А чему ты улыбаешься?
Лени качает головой:
– Ничему.
– Мы должны что-то сделать, – говорит Наката.
– Да ну, Элис, свежая мысль. – Майк смотрит на Кларк. – Есть идеи?
Та пожимает плечами:
– Сколько у нас времени?
– Если Лабин прав, то кто знает? Может, завтра. Может, через десять лет. Землетрясения – это классическая хаотическая система, а тектоническая картина здесь изменяется с каждой минутой. Если Жерло соскользнет хотя бы на миллиметр, то последствия могут варьироваться от легкой дрожи до полного обрушения.
– А может, это заряд малой мощности, – с надеждой предполагает Наката. – Устройство довольно далеко, и вода сможет смягчить взрывную волну, пока та нас достигнет.
– Нет, – отрезает Лабин.
– Но мы не знаем…
– Элис, – говорит Брандер. – Оно находится почти в двухстах километрах от Каскадной зоны. Если эта штука может генерировать продольные волны достаточно сильные, чтобы сдвинуть ее, то мы тут не выживем. Если нас не превратит в пар, то взрывная волна разорвет на мелкие кусочки.
– Может, мы сможем ее отключить? – предлагает Кларк.
– Нет. – Лабин спокоен и уверен.
– Почему нет? – спрашивает Брандер.
– Даже если мы сумеем пробиться сквозь ее поверхностную защиту, то все равно увидим лишь верхушку айсберга. Вся жизненно важная начинка похоронена внутри.
– Если мы сможем залезть сверху, то, возможно, получим доступ…
– Есть шансы, что заряд сдетонирует, если с ним начать возиться, – говорит Лабин. – К тому же мы не нашли остальные установки, а они есть.
Брандер смотрит вверх:
– И откуда ты это узнал?
– Они должны быть. На такой глубине понадобится почти три сотни мегатонн, чтобы создать пузырь хотя бы с полкилометра диаметром. Если они хотят взорвать значительную часть источника, то им нужно несколько зарядов, распределенных по разным местам.
Наступает минутная тишина.
– Триста мегатонн, – наконец повторяет Брандер. – Знаешь, не могу даже выразить, насколько я обеспокоен тем, что ты так хорошо знаком с этим вопросом.
Лабин пожимает плечами:
– Это основы физики, и они могут испугать только тех, кто совершенно не разбирается в математике.
Брандер опять встает, и его лицо буквально в нескольких сантиметрах от лица Кена.
– И я крайне обеспокоен тобой, Лабин, – говорит он, сжав зубы. – Кто ты, сука, такой, а?
– Майк, – начинает Кларк.
– Нет, я, блин, вполне серьезно. Мы ни хера о тебе не знаем, Лабин. Не можем на тебя настроиться, продаем твою ерундовую историю сухопутникам, а ты до сих пор не объяснил, зачем мы это сделали. Теперь ты стоишь тут и изрекаешь истины, как заправский секретный агент. Хочешь командовать, так и скажи. Только прекрати вещать нам тут всякую хрень в стиле Человека без имени.
Кларк делает маленький шажок назад.
«Хорошо. Прекрасно. Если он думает, что может сцепиться с Лабином, то пусть делает это в одиночку».
Но Кен не подает никаких признаков агрессии. Нет изменений во взгляде, дыхание остается прежним, руки расслабленно висят по бокам. Когда он начинает говорить, его голос спокоен и ровен:
– Если тебе от этого станет лучше, то сделай одолжение – позвони наверх и сообщи им, что я жив. Скажи, что солгал. Если они…
Глаза не меняются. Этот плоский белый взгляд остается, тогда как плоть вокруг него начинает неожиданно дергаться, и вот теперь Лени видит симптомы: легкий наклон вперед, еле заметное напряжение в венах и жилах на горле. Брандер тоже их замечает. Он замирает, как собака, попавшая в свет фар.
«Черт, мать вашу, он же сейчас взорвется…»
Но она опять ошибается. Невозможно, но Лабин расслабляется:
– Что до твоего милого желания узнать меня, – он по-свойски кладет ладонь на плечо Брандера, – тебе несказанно повезло, что оно не сбылось.
Кен убирает руку, направляется в сторону лестницы.
– Я согласен со всем, что вы решите, если только это не подразумевает возню с ядерной взрывчаткой. Пока же я иду наружу. Здесь стало слишком душно.
Он исчезает в полу. Больше никто не двигается. Звук заполняющегося воздушного шлюза кажется особенно громким.
– Господи, Майк, – выдыхает Лени.
– И с каких пор он тут командует? – Брандер, похоже, снова обрел часть мужества, злобным взглядом пронзив палубу. – Я не доверяю этому уроду. Неважно, что он говорит. Может, он как раз сейчас на нас настроился.
– Если это и так, то он не узнал ничего нового, кроме того, что ты сейчас орал ему прямо в лицо.
– Послушайте, – говорит Наката. – Мы должны что-то сделать.
Майк всплескивает руками:
– А какой у нас выбор? Если мы не сможем дезактивировать эту хрень, то надо или убираться отсюда, или терпеливо ждать, пока нас испепелит. По-моему, не самое трудное решение в жизни.
«Да ну?» – думает Кларк.
– Мы не можем уйти на поверхность, – замечает Элис. – Если они поймали Джуди…
– Тогда прижмемся ко дну, – говорит Майк. – Точно. Обманем их сонары. «Кальмаров» придется оставить. Их слишком легко засечь.
Наката кивает.
– Лени? Что?
Кларк отрывает взгляд от пола. Оба пристально смотрят на нее.
– Я ничего не говорила.
– Ты выглядишь так, словно не одобряешь эту затею.
– До острова Ванкувер триста километров, Майк. Минимум. Без «кальмаров» нам понадобится неделя, если мы не собьемся с курса.
– Как только мы уйдем с рифта, заработают компасы. И это довольно большой континент, Лен; нужно очень сильно постараться, чтобы с ним не столкнуться.
– А что будет, когда мы туда доберемся? Как пройдем сквозь Полосу?
Брандер пожимает плечами.
– Это да. Насколько мне известно, беженцы могут сожрать нас заживо, если только наши трубки не забьются от всего того дерьма, которое там плавает. Но, Лен, ты что, хочешь попытать счастья с тикающей ядерной бомбой? Мы тут не купаемся в возможностях.
– Это точно. – Кларк одной рукой дает понять, что сдалась. – Ладно.
– Твоя проблема, Лен, в том, что ты всегда была фаталисткой, – провозглашает Брандер.
На это ей приходится улыбнуться.
«Не всегда».
– Остается вопрос с едой, – говорит Наката. – Припасы на весь путь очень сильно нас замедлят.
«Я не хочу уходить, – неожиданно понимает Кларк. – Даже сейчас. Разве это не глупо».
– …не думаю, что нам стоит сильно заморачиваться о скорости, – решает Брандер. – Если эта штука взорвется в ближайшие несколько дней, то дополнительная пара метров в час никакой роли не сыграет.
– Можно путешествовать налегке и добывать пищу по пути, – размышляет Кларк, ее разум где-то далеко. – Джерри справляется.
– Джерри, – повторяет Брандер, неожиданно приуныв.
Тишина. «Биб» вздрагивает от еле слышного отдаленного крика памятника, построенного Лабином.
– Господи, – тихо произносит Майк. – Со временем эта штука начинает очень сильно действовать на нервы.
Программное обеспечение
Звук.
Не голос. Прошло уже много дней с тех пор, как он слышал хоть какой-то голос, кроме своего. Не раздатчик пищи. Не туалет. Не знакомый хруст подошв по расчлененной технике. Даже не треск рвущегося пластика и лязг металла при нападении; он уже разрушил все, что мог, а на остальное плюнул.
Нет, это было что-то еще. Шипение. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, откуда оно идет.
Разгерметизация входного люка.
Он выгнул шею, пока не увидел угол бокса, в который сейчас входили захватчики. С одной стороны большого металлического эллипса горел привычный красный огонек. На его глазах он сменился зеленым.
Люк распахнулся. Два человека в комбинезонах прошли сквозь него, лучи, идущие из-за их спин, отбрасывали длинные тени вдоль всей темной комнаты. Вновь пришедшие оглянулись, поначалу не заметив Ива.
Один из них включил свет.
Скэнлон прищурился, сидя в углу. У мужчин было при себе холодное оружие. Какое-то время они рассматривали его, складки изоляционной мембраны свисали с их лиц кожей прокаженного.
Психиатр вздохнул и встал на ноги. Куски разбитой техники посыпались на пол. Охранники отошли в сторону, пропуская его. Не произнося ни слова, они последовали за ним.
Еще одна комната. Полоса света разделяла ее на две темные половины. Она прорывалась из желобка в потолке, рассекала темно-красные шторы и ковер, яркой лентой разрезая стол для совещаний. Крохотные светящиеся черточки отражались от рабочих планшетов из акрилового стекла, утопленных в красном дереве.
Линия на песке. Патриция Роуэн стояла с другой стороны комнаты, ее лицо наполовину скрывалось в тени.
– Милая комната, – заметил Скэнлон. – Значит ли это, что меня выпустили из карантина?
Роуэн не смотрит ему в лицо:
– Боюсь, мне придется попросить вас остаться с вашей стороны линии. Для вашей собственной безопасности.
– Не вашей?
Патриция жестом показывает на лампы, не глядя на них:
– Микроволны. И ультрафиолет, насколько я знаю. Вы поджаритесь, если пересечете черту.
– А. Может, вы были правы все это время. – Ив вытянул стул из-под массивного стола и сел. – У меня тут развился настоящий симптом. Стул немного не в порядке. Мне кажется, кишечная флора плохо работает.
– Сожалею.
– А я думал, вам понравится. Это пока единственное, чем можно оправдать мое заточение. Больше у вас ничего нет.
– Я… Я хотела поговорить, – наконец сказала Роуэн.
– И я тоже. Пару недель назад. – А потом, когда она не ответила: – Почему сейчас?
– Вы же психотерапевт, так?
– Нейрокогнитивист. И мы не говорим с пациентами, как вы думаете, уже десятки лет. Только рецепты выписываем.
Она опустила лицо.
– Видите ли, у меня… – начала Патриция, – …кровь на руках, – продолжила она секундой позже.
– Тогда вам не нужен я. Обратитесь к священнику.
– Они тоже не разговаривают. По крайней мере, много.
Занавес света тихо жужжит, словно электромухобойка.
– Пиранозильная РНК, – сказал Скэнлон. – Пятистороннее кольцо рибозы. Предок современных нуклеиновых кислот, была широко распространена три с половиной миллиарда лет назад. Библиотека говорит, что она вполне могла стать совершенно приемлемой генетической матрицей: более быстрое воспроизводство, чем у ДНК, меньше репликационных ошибок. Но не сложилось.
Роуэн ничего не говорит. Она вроде бы кивнула, но сказать наверняка трудно.
– Многовато для истории про «сельскохозяйственную заразу». Вы мне наконец скажете, что происходит, или мы так и будем играть в ролевые игры?
Патриция встряхнулась, словно очнувшись от чегото. Впервые она прямо посмотрела на Ива. Стерилизационный свет отразился от ее лба, похоронив глаза в черных озерах тени. Контактные линзы светились, словно залитые изнутри платиной.
Его состояния она явно не заметила.
– Я не лгала вам, доктор Скэнлон. На базовом уровне это можно назвать сельскохозяйственной проблемой. Мы имеем дело с чем-то вроде… почвенной нанобактерии. На самом деле это даже не патогенный организм. Просто… соперник. И нет, у него так и не сложилось. Но, как выяснилось, он все-таки не умер.
Она рухнула в кресло.
– А знаете, что самое плохое? Мы можем отпустить вас прямо сейчас, и, вполне возможно, все будет в полном порядке. Да скорее всего.
Они говорят, шанс на то, что мы пожалеем об этом, один из тысячи. Может, один из десяти тысяч.
– Ну, хорошие ставки, – согласился Скэнлон. – В чем подвох?
– Не слишком хорошие. Мы не можем позволить себе никаких рисков.
– Да вы больше рискуете каждый раз, когда выходите из дома.
Роуэн вздохнула:
– И люди играют в лотереи со ставками один к миллиону постоянно. Но у «русской рулетки» шансы гораздо выше, но как-то не слишком много людей рвется крутить барабан.
– Разные результаты.
– Да. Результаты. – Роуэн покачала головой, в некоем абстрактном смысле она казалась даже приятно изумленной. – Анализ затрат и выгод, Ив. Максимальное подобие. Оценка рисков. Чем меньше риск, тем больше смысла играть.
– И наоборот.
– Да. Это больше относится к нашей проблеме. Наоборот.
– Похоже, результат может быть очень плохим, если вы отказываетесь сыграть в игру с шансами один к десяти тысячам.
– О да. – Она смотрела в сторону.
Разумеется, он этого ждал, но в желудке все равно разверзлась пропасть.
– Позвольте предположить, – сказал он, не в силах скрыть волнение в голосе. – Если меня освободят, Н’АмПасифик окажется под угрозой.
– Хуже, – очень тихо ответила она.
– А. Хуже. Ладно, тогда… Человеческая раса. Вся человеческая раса всплывет брюхом вверх, если я просто чихну на свежем воздухе.
– Хуже, – повторила она.
«Патриция врет. Должна врать. Она просто сухопутная мразь, сосущая соки из беженцев. Найди ее слабое место».
Скэнлон открыл рот, но слова не шли.
Он попытался снова:
– Ничего себе нанобактерия. – Голос его показался таким же натянутым, как и последовавшая за ним тишина.
– В некотором роде она больше похожа на вирус, – после паузы произнесла Роуэн. – Боже, Ив, мы до сих пор не знаем, что это. Она такая старая, старше архей[44].Но это вы уже и сами сообразили. Очень многих деталей я не знаю.
Скэнлон захихикал:
– Вы не знаете многих деталей? – Его голос взметнулся вверх на октаву, потом снова упал: – Вы заперли меня на все это время, а теперь говорите, что я, похоже, застрял здесь навсегда… Полагаю, именно это вы и хотите мне сообщить, – слова сыпались слишком быстро, чтобы она не успела их оспорить, – и у вас не хватает памяти запомнить детали? О, ну это же замечательно, мисс Роуэн, зачем мне о них знать?
Патриция не ответила прямо:
– Существует теория, что жизнь зародилась в источниках рифтов. Вся жизнь. Вы знали об этом, Ив?
Он отрицательно мотнул головой. «Какого черта, о чем это она сейчас?»
– Два прототипа. Три-четыре миллиарда лет назад. Две соперничающие модели. Одна из них захватила рынок, установила стандарты для всего, от вирусов до гигантских секвой. Но дело в том, Ив, что победитель – это не всегда лучший продукт. Это просто везунчик, каким-то образом получивший раннее преимущество. Вроде программного обеспечения, понимаете? Лучшие программы никогда не определяют стандарты индустрии.
Она перевела дух:
– По-видимому, мы тоже не лучшие. Лучшие так и не выбрались со дна океана.
– И сейчас они во мне? Я что-то вроде нулевого пациента? – Скэнлон потряс головой. – Нет. Это невозможно.
– Ив…
– Это просто глубокое море. Это не космос, ради бога. Там есть течения, циркуляция. Оно бы вышло наружу миллионы лет назад, оно было бы уже повсюду.
Роуэн покачала головой.
– Не смейте мне этого говорить! Вы – всего лишь начальник, вы ничего не знаете о биологии! Сами сказали!
Неожиданно Патриция взглянула прямо сквозь него.
– Активно поддерживаемая гипоосмотическая внутриклеточная среда, – зачитала она. – Ионы калия, кальция и хлора содержатся в концентрациях меньше пяти миллимолей на килограмм. – Крохотные снежные бури проносились по ее зрачкам. – Возникающая вследствие этого высокая разница осмотических давлений в сочетании с высокой проницаемостью двухслойной мембраны обеспечивает исключительно высокое поглощение азотных соединений. Тем не менее имеются ограничения в распространении в водных растворах с соленостью больше двадцати промилле из-за высоких энергозатрат на осморегуляцию. Термальное повы…
– Заткнись!
Роэун тут же умолкла, ее глаза поблекли.
– Ты даже не понимаешь, какого хрена сейчас говоришь, – сплюнул Скэнлон. – Просто читаешь информацию с встроенного телеподсказчика. Понятия не имеешь.
– Они текут, Ив. – Ее голос смягчился. – Это дает им огромное преимущество при ассимиляции питательных веществ, но вызывает негативный эффект в соленой воде, поскольку им приходится тратить чересчур много энергии на осморегуляцию. Им приходится держать обмен веществ на повышенных оборотах, иначе они высохнут, как изюм. И метаболический уровень понижается и повышается в зависимости от температуры, улавливаешь?
Он бросил на нее удивленный взгляд.
– Им нужно тепло. Они умирают, если покидают рифт.
Роуэн кивает:
– Это занимает какое-то время, даже при четырех градусах. Большинство из них просто держится внизу, у источников, где всегда тепло и можно переждать холодные периоды между извержениями. Но глубинная циркуляция очень медленная, понимаешь, и если они покидают рифт, то погибают, прежде чем находят другой источник. – Она глубоко вздохнула. – Но если они минуют эту границу, понимаешь теперь? Если попадут в окружающую среду, которая не столь соленая и не такая холодная, то все их преимущества вернутся. Это будет все равно, что драться за обед с чем-то, что ест в десять раз быстрее тебя.
– Ясно. Я несу внутри себя Армагеддон. Да прекрати, Роуэн. За кого ты меня принимаешь? Эта штука эволюционировала на дне океана, и она что, может просто запрыгнуть в человеческое тело и на попутке добраться до города?
– Человеческая кровь теплая. – Роуэн уставилась на свою половину стола. – И не такая соленая, как морская вода. Эта штука предпочитает жить внутри тела. Она обитает в рыбах веками, вот почему они вырастают такими огромными. Нечто вроде… внутриклеточного симбиоза, по-видимому.
– А что тогда… насчет разницы в давлении? Как нечто, развившееся при четырехстах атмосферах, может выжить на уровне моря?
Поначалу у нее не было ответа на этот вопрос. Через мгновение слабая искорка озарила глаза:
– На самом деле ей лучше тут, наверху, чем там, внизу. Высокое давление подавляет большинство энзимов, задействованных в метаболизме.
– Тогда почему я не болен?
– Как я уже говорила, она экономична. Любое тело, содержащее достаточно микроэлементов для ее питания, какое-то время продолжает действовать. Но долго не живет. Они говорят, со временем твои кости станут хрупкими…
– И все? В этом вся угроза? Чума остеопороза? – Скэнлон громко рассмеялся. – О да, зовите дезинсекторов и всеми силами…
Звук от удара руки Роуэн по столу прозвучал как выстрел.
– Позволь рассказать тебе, что случится, если эта штука вырвется наружу, – тихо произнесла она. – Поначалу ничего. Нас очень много, понимаешь. Поначалу мы одержим верх чистым количеством, модели предсказывают множество стычек и ложных стартов. Но в конце концов она закрепится. Потом победит обычные бактерии разложения и монополизирует нашу неорганическую питательную базу. Это подрежет всю трофическую пирамиду на корню. Ты, я, вирусы и гигантские секвойи – все вымрет из-за нехватки нитратов или еще чего-нибудь столь же нелепого. И добро пожаловать в Эпоху Бетагемота.
Скэнлон сначала промолчал, а потом переспросил:
– Бетагемота?
– Через бета. Бета-жизнь. По контрасту с альфой, то есть всем остальным. – Роуэн тихо фыркнула. – Кажется, они назвали его в честь чего-то из Библии. Животного. Пожирателя травы.
Скэнлон потер виски, голова кипела от информации:
– Если предположить, что все, сказанное тобой, правда, это все равно лишь микроб.
– Ты хочешь завести речь об антибиотиках. Большинство из них не сработает. Остальные убьют пациента. И мы не сможем приручить вирус, чтоб сразиться с ним, поскольку Бетагемот использует уникальный генетический код. – Скэнлон открыл рот; Роуэн предупреждающе подняла руку. – Теперь ты предложишь построить что-то с нуля, приспособленное к генетике Бетагемота. Мы работаем над этим, но этот вирус использует одну и ту же молекулу для репликации и катализа; ты хоть представляешь, насколько это осложняет дело? Они говорят, что в следующие несколько недель мы, наконец, сможем узнать, где кончается один ген и начинается другой. Только тогда мы можем попытаться расшифровать алфавит. Потом язык. И лишь затем сможем построить нечто, чем можно его победить. А потом, если и когда мы начнем контратаку, случится одно из двух. Или наш вирус уничтожит врага так быстро, что разрушит собственное средство перемещения, в результате у нас на руках окажутся отдельные жертвы, которые никак не изменят проблему в целом; или же наш вирус начнет действовать слишком медленно и не сможет наверстать упущенное время. Классическая хаотическая система. Нет практически никаких шансов, что мы сможем настроить летальность как надо. Локализация Бетагемота – наш единственный выбор.
Все время, пока Патриция говорила, ее глаза оставались странно темными.
– В конце концов, ты, похоже, все-таки знаешь пару деталей, – тихо заметил психиатр.
– Это важно, Ив.
– Пожалуйста, зовите меня доктор Скэнлон.
Она грустно улыбнулась:
– Извините, доктор Скэнлон. Прошу прощения.
– А что насчет остальных?
– Остальных, – повторила Патриция.
– Кларк, Лабина. Всех работников глубоководных станций.
– Остальные станции чисты, насколько мы можем судить. Проблема только вот в этом крохотном пятнышке на Хуан де Фука.
– А это имеет смысл, – сказал Скэнлон.
– Что?
– У них никогда не было передышки, правда же? Их били с самого детства. И теперь этот вирус оказался в единственном месте на Земле, именно там, где они живут.
Роуэн покачала головой:
– Мы нашли его и в других местах. Они необитаемы. «Биб» – это единственный… – Она вздыхает. – На самом деле нам крупно повезло.
– Нет.
Она посмотрела на него.
– Мне очень не хочется прокалывать твой розовый шарик, но у вас в прошлом году там была целая команда строителей. Может, никто из ваших мальчиков и девочек и не запачкался, но неужели вы действительно думаете, что Бетагемот не поймал попутку на каком-нибудь оборудовании?
– Нет, – сказала Роуэн. – Мы не думаем.
Ее лицо стало бесчувственным. До Скэнлона дошло лишь через секунду.
– Доки «Урчин», – прошептал он. – Кокитлам.
Патриция закрыла глаза:
– И другие.
– О господи, – выдавил он. – Значит, он уже вырвался на свободу.
– Он там был. Но мы могли его изолировать. Мы еще не знаем точно.
– А что, если вы его не сдержали?
– Мы стараемся. Что еще нам остается?
– А потолок-то есть, по крайней мере? Какое-то максимальное количество жертв, после которого вы признаете поражение? Хоть одна из моделей говорит, когда вам уступить?
Только по движению ее губ психиатр понял: да.
– Ага. И чисто из любопытства, где будет пролегать эта граница?
– Два с половиной миллиарда. – Он едва расслышал ее. – Огненный шторм в Азиатско-Тихоокеанском регионе.
«Она серьезно. Она вполне серьезно».
– Уверены, что этого достаточно? Уверены, что хватит?
– Не знаю. Надеюсь, нам никогда не придется это выяснять. Но если и это не сработает, тогда уже не поможет ничего. Все остальное будет… тщетным. По крайней мере, так говорят модели.
Он принялся ждать, пока информация просочится внутрь, но ничего не произошло. Слишком большие числа.
Когда же масштаб происходящего дошел до его личного уровня, все стало гораздо понятнее.
– Почему вы это делаете?
Патриция вздохнула:
– Я думала, что уже говорила.
– Почему рассказываете мне, Роуэн? Это же не в вашем стиле.
– А что в моем стиле, Ив… доктор Скэнлон?
– Вы – корпоративный работник. Вы делегируете. Зачем ставить себя в столь неловкую позу самооправдания лицом к лицу, когда у вас куча лакеев, двойников и наемников для грязной работы?
Она неожиданно наклонилась вперед, лицо оказалось буквально в нескольких сантиметрах от барьера.
– Как вы думаете, кто мы такие, Скэнлон? Как считаете, стали бы мы размышлять о таких вариантах, если бы имели другой выход? Все корпы, генералы, главы государств – мы делаем это, просто потому что злы? Что нам на все наплевать? Вы так о нас думаете?
– Я думаю, – сказал Скэнлон, вспоминая, – что мы не имеем ни малейшего контроля над тем, кто мы есть.
Роуэн выпрямилась, указала на рабочий планшет перед собой.
– Я собрала все, что у нас есть по вирусу, здесь. Вы можете получить доступ прямо сейчас, если хотите. Или можете просмотреть материалы в… в ваших апартаментах, как вам будет угодно. Может, вы получите ответ, которого у нас нет.
Он уставился прямо на нее:
– У вас взводы игрушечных солдатиков работают с информацией неделями. Почему вы думаете, что я добьюсь чего-то, что не нашли они?
– Я думаю, что вы должны попробовать.
– Ерунда.
– Информация здесь, доктор. Вся.
– Вы ничего мне не даете. Просто хотите, чтобы я снял вас с крючка.
– Нет.
– Думаете, можете меня одурачить, Роуэн? Думаете, я посмотрю на кучу цифр, в которых совершенно не разбираюсь, и в конце концов скажу: «Ох, да, теперь я все понимаю, вы сделали единственный моральный выбор, чтобы спасти жизнь в том виде, в котором мы ее знаем. Патриция Роуэн, я прощаю тебя»? Думаете, этот дешевый трюк поможет вам выбить из меня согласие?
– Ив…
– Вот почему вы тратите свое время здесь, внизу. – Скэнлон почувствовал неожиданное головокружительное желание рассмеяться. – Вы со всеми это проделаете? Зайдете в каждый пригород, который обрекли на уничтожение, и, ходя от двери к двери, будете говорить: «Нам так жаль, что вам придется умереть для общего блага, и мы будем спать лучше, если вы скажете, что все в порядке»?
Роуэн словно обвисла в своем кресле.
– Может, и так. Согласие. Да, возможно, вот что я сейчас делаю. Но никакой разницы не будет.
– Это точно, никакой на хрен разницы.
Роуэн пожала плечами. Абсурдно, но она выглядела побежденной.
– А что насчет меня? – спросил Скэнлон через какое-то время. – Что, если энергия вырубится в ближайшие шесть месяцев? Каковы шансы на дефектный фильтр в системе? Вы можете себе позволить оставить меня в живых, пока ваши солдатики не найдут лекарство, или модели сказали, что это слишком рискованно?
– Я честно не знаю, – ответила Патриция. – Это не мое решение.
– А, ну естественно. Ты просто следуешь приказам.
– Нет приказов, которым надо следовать. Я просто… ну, я уже вне юрисдикции.
– Вы вне юрисдикции.
Она даже улыбнулась. Буквально на мгновение.
– Так кто принимает решения? – спросил Ив вполне обычным тоном. – Могу ли я взять у него интервью?
Роуэн покачала головой:
– Не «кто».
– Вы о чем?
– Не «кто», – повторила Патриция. – Что.
Рактер[45]
Все они были из высшего класса. Большинство членов вида радовались, если просто переживали мясорубку; а эти люди ее спроектировали. Корпоративные боссы, политики или военные, они были лучшими из бентоса, сидели над грязью, которая уже погребла всех остальных. И вся объединенная безжалостность, десять тысяч лет социального дарвинизма и еще четыре миллиарда классического не смогли вдохновить их на принятие необходимых решений.
– Локальные стерилизации прошли… нормально, поначалу, – сказала Роуэн. – А потом проекционные расчеты поползли вверх. Для Мексики дела могли пойти совсем скверно, они могли потерять все Западное побережье, прежде чем зачистка кончится, а это все, что у них сейчас осталось. У них не было ресурсов провести операцию самим, но они не хотели, чтобы на курок нажимали в Н’АмПасифик. Сказали, что это даст нам несправедливое преимущество в Северо-Американской зоне свободной торговли.
Скэнлон улыбнулся чуть ли не поневоле.
– А потом Танака-Крюгер перестала доверять Японии. А Колумбийская гегемония перестала доверять Танаке-Крюгер. И тут еще китайцы, они, естественно, не доверяли никому, с тех пор как Корея…
– Семейный отбор.
– Что?
– Верность роду. Это вшито на уровне генетики.
– Но это не все, – вздохнула Роуэн. – Оставались и другие проблемы. Неприятные вопросы… совести. Единственным решением было найти полностью незаинтересованную сторону, кого-то, кому бы все поверили, кто мог бы сделать работу без фаворитизма, без жалости…
– Вы шутите. Вы сейчас пытаетесь меня одурачить.
– …поэтому они отдали ключи умному гелю. Даже это стало поначалу трудным решением. Им пришлось вытащить его из сети наугад, чтобы никто не мог заявить, что мозг предварительно обработали, и каждому члену консорциума пришлось поучаствовать в командном обучении. А потом еще был вопрос снабжения геля полномочиями предпринимать… необходимые шаги автономно…
– Вы отдали контроль умному гелю? Зельцу?
– Это был единственный выход.
– Роуэн, эти штуки чужие!
Она фыркнула:
– Не настолько, насколько вы думаете. В первую очередь он распорядился установить больше гелей на рифте, чтобы те занимались симуляциями. Принимая во внимание обстоятельства, мы сочли непотизм хорошим знаком.
– Это черные ящики, Роуэн. Они создают свои собственные связи, а мы не знаем, какой логикой они пользуются.
– С ними можно поговорить. Если хочешь узнать, какой логикой они пользуются, надо просто спросить.
– Господи боже ты мой! – Скэнлон закрыл лицо руками, глубоко вздохнул. – Послушайте. Насколько нам известно, гели ничего не знают о языке.
– С ними можно поговорить. – Роуэн нахмурилась. – Они отвечают.
– Это ничего не значит. Может, они выучили, что когда кто-то издает определенные звуки в определенном порядке, то они должны производить отдельные звуки в ответ. Они могут не иметь даже отдаленного представления о том, что эти звуки значат. Гели учатся говорить исключительно путем проб и ошибок.
– Но так и мы учимся, – замечает Патриция.
– Не нужно читать мне лекций о том, в чем я разбираюсь! У нас есть языковые и речевые центры непосредственно в мозгу, на уровне ткани. Это дает нам общую точку отчета. А у гелей ничего такого нет. Речь для них вполне может быть одним огромным условным рефлексом.
– Ну, – сказала Роуэн, – он делает свою работу. У нас жалоб нет.
– Я хочу с ним поговорить.
– С гелем?
– Да.
– Зачем? – Неожиданно она стала подозрительной.
– Я специализируюсь по инопланетянам.
Корп промолчала.
– Вы мне должны, Роуэн. Ты, сука, мне должна. Я десять лет служил Энергосети, как верный пес. Я отправился на рифт, потому что ты меня туда послала, и теперь я – пленник, вот почему… Это наименьшее, что ты можешь сделать.
Патриция, глядя в пол, пробормотала:
– Мне жаль. Мне так жаль.
А потом перевела взгляд на него:
– Хорошо.
Понадобилось всего несколько минут, чтобы установить связь.
Патриция мерила шагами свою сторону комнаты, что-то тихо бормотала в микрофон. Ив сидел, сгорбившись, на стуле, наблюдал за ней. Когда ее лицо оказывалось в тени, он видел, как от информации светятся контакты.
– Мы готовы, – сказала она наконец. – Естественно, ты не сможешь его программировать.
– Разумеется.
– И он не скажет тебе ничего, что было бы засекречено.
– А я его об этом не попрошу.
– А о чем ты собираешься его спросить? – громко поинтересовалась Роуэн.
– Хочу спросить, как он себя чувствует. Как вы его зовете?
– Зовем?
– Да. Как его зовут?
– У него нет имени. Зови его просто гелем. – Роуэн засомневалась, но потом добавила: – Мы не хотим его очеловечивать.
– Хорошая идея. Держитесь ее. – Скэнлон покачал головой. – Как мне открыть связь?
Патриция указала на одну из панелей, встроенных в стол:
– Просто активируй любую.
Он протянул руку и дотронулся до экрана перед своим стулом:
– Привет.
– Привет, – ответил стол. У него был странный голос, почти андрогинный.
– Я – доктор Скэнлон. Я бы хотел задать тебе несколько вопросов, если это нормально.
– Это нормально, – сказал гель после краткой заминки.
– Я бы хотел знать, что ты чувствуешь по поводу определенных аспектов… своей работы.
– Я не чувствую.
– Разумеется, нет. Но что-то тебя мотивирует в том же смысле, в каком чувства мотивируют нас. Как ты думаешь, что это?
– Что ты имеешь в виду под «нас»?
– Людей.
– Я склонен повторять линии поведения, которые получают подкрепление, – ответил гель после паузы.
– Но что мотивирует… Нет, проигнорируй этот вопрос. Что для тебя самое важное?
– Подкрепление. Наиболее важно для меня подкрепление.
– Хорошо. Ты чувствуешь себя лучше, когда совершаешь действия с подкреплением или действия без подкрепления?
Гель замолчал на одну или две секунды:
– Не понял вопроса.
– Что бы ты предпочел сделать?
– Ни то ни другое. Предпочтений нет. Я говорил уже.
Скэнлон нахмурился. «Почему такой неожиданный сдвиг в употреблении идиом?»
– И все равно ты более склонен следовать поведенческим схемам, которые получали подкрепление в прошлом, – упорствует он.
Нет ответа. С другой стороны барьера с непроницаемым лицом села на стул Роуэн.
– Ты согласен с моим предыдущим утверждением? – спросил Скэнлон.
– Ага, – протянул гель, его голос медленно превратился в мужской.
– То есть ты в основном выбираешь определенные поведенческие схемы, но предпочтений у тебя нет.
– Угу.
«Неплохо. Он сообразил, когда я хочу подтверждения декларативных заявлений».
– Мне кажется, что это парадокс, – предположил Ив.
– Я думаю, что это отражает неадекватность употребляемого языка. – В этот раз гель кажется похожим на Патрицию.
– Да ну.
– Эй, я могу тебе это объяснить, если хочешь. Правда, ты сильно расстроишься. Взбесишься.
Скэнлон посмотрел на Роуэн, та пожала плечами:
– Да, он такое выкидывает. Воспринимает отдельные куски речи разных людей и совмещает в разговоре. Мы точно не знаем почему.
– И никогда не спрашивали?
– Кто-то, может, и спрашивал, – признала она.
Скэнлон повернулся к столу:
– Гель, мне нравится твое предложение. Пожалуйста, объясни, как тебе удается предпочитать, не испытывая предпочтений.
– Легко. Понятие «предпочтения» описывает тенденцию… выбирать поведенческие схемы, которые провоцируют эмоциональный отклик. Так как у меня нет рецепторов и химических предпосылок, необходимых для эмоционального опыта, я не могу предпочитать. Но существует множество примеров… процессов, которые подкрепляют поведение, не… задействуя сознательный опыт.
– Ты утверждаешь, что у тебя нет сознания?
– Есть.
– Откуда ты знаешь?
– Я соответствую определению. – Гель принялся говорить в нос, читая нараспев, что Скэнлону показалось несколько раздражающим: – Самосознание является результатом паттернов квантовой интерференции в нейронных белковых микротрубочках. У меня есть все части данного определения, следовательно, я обладаю сознанием.
– То есть ты не будешь прибегать к старому аргументу, что ты знаешь о своем сознании, так как чувствуешь его?
– От тебя бы я на такое не купился.
– Молодец. То есть по-настоящему подкрепление тебе не нравится?
– Нет.
– Тогда почему ты изменяешь поведение, чтобы получить его больше?
– Существует… процесс элиминации, – признал гель. – Схемы поведения, которые не получают подкрепления, вымирают. С теми же, у которых противоположная ситуация… они с большей вероятностью произойдут в будущем.
– Почему так?
– Ну, мой юный любознательный головастик, подкрепление ослабляет электрическое сопротивление вдоль относящихся к процессу путей. В будущем требуется меньше стимула, чтобы использовать ту же самую схему поведения.
– Тогда хорошо. Ради семантического удобства остаток нашей беседы я бы хотел, чтобы ты описывал подкрепленные схемы поведения, говоря, что тебе от них хорошо, а те, что исчезают, – говоря, что тебе от них плохо. Хорошо?
– Хорошо.
– Как ты себя чувствуешь, выполняя настоящие функции?
– Хорошо.
– Как ты себя чувствовал в своей прежней роли, когда чистил сеть от вирусов?
– Хорошо.
– Как ты себя чувствуешь, когда следуешь приказам?
– Зависит от приказа. Хорошо, если тот ведет к подкрепленному поведению. В иных случаях плохо.
– Но если плохой приказ будет постоянно получать подкрепление, то постепенно ты начнешь чувствовать себя хорошо относительно него?
– Да, я постепенно начну чувствовать себя хорошо, – ответил гель.
– Если тебе дадут указание сыграть партию в шахматы, и подобные действия не повлияют на исполнение твоих других задач, как ты себя будешь чувствовать?
– Никогда не играл в шахматы. Дай проверить.
В комнате на несколько секунд наступает тишина, пока кусок нервной ткани консультируется с тем, что использует в качестве справочника.
– Хорошо, – наконец говорит он.
– А если тебе дадут указание сыграть партию в шашки, тот же вопрос при тех же условиях?
– Хорошо.
– Тогда ладно. Принимая во внимание выбор между шахматами и шашками, от какой игры ты бы чувствовал себя лучше?
– А, лучше. Странное слово, ты в курсе?
– Лучше значит «более хорошо».
– Шашки, – без всяких колебаний ответил гель.
«Конечно».
– Благодарю тебя, – сказал Скэнлон, не кривя душой.
– Ты хочешь дать мне выбор между шахматами и шашками?
– Нет, спасибо. На самом деле я уже отнял у тебя слишком много времени.
– Ладно, – ответил гель.
Скэнлон коснулся экрана. Связь прервалась.
– И? – Роуэн наклонилась вперед по ту сторону барьера.
– Я закончил, – сказал ей Скэнлон. – Спасибо.
– Что… В смысле, что ты сейчас?..
– Ничего, Пат. Так, профессиональное любопытство. – Он коротко рассмеялся. – Эй, а что мне еще остается?
Что-то зашуршало позади него. Два человека в комбинезонах принялись обрызгивать комнату со стороны Скэнлона.
– Я хочу спросить тебя еще раз, Пат. Что вы собираетесь делать со мной?
Она попыталась посмотреть на него, и через какое-то время ей это даже удалось.
– Я уже сказала тебе, я не знаю.
– Ты – лгунья, Пат.
– Нет, доктор Скэнлон. – Она покачала головой. – Я гораздо, гораздо хуже.
Ив повернулся, чтобы уйти. Он чувствовал, как Роуэн смотрит ему вслед, и видел это ужасающее чувство вины на лице, почти скрытое патиной замешательства. Ему стало интересно, не сможет ли она набраться решимости, собраться с силами и отправить его на допрос теперь, когда скрывать было уже нечего. Он почти надеялся, что ей хватит духа. Стало даже интересно, что же он ей скажет.
Вооруженный эскорт встретил его у двери, проводил обратно в камеру. За ультрафиолетовым занавесом осталась Роуэн, все еще не проронившая ни слова.
В любом случае, Ив – это тупиковая ветвь. Нет детей. Нет живых родственников. Никаких интересов в чьей-либо жизни, кроме своей, как бы коротка та ни оказалась. Все это не имело значения. В первый раз за все свое существование Скэнлон стал властным человеком. В его распоряжении была сила, о которой никто не мог даже мечтать. Его слово могло спасти мир. А молчание – вампиров. На время, по крайней мере.
Он хранил молчание. И улыбался.
«Шашки или шахматы. Шашки или шахматы».
Легкий выбор. Он принадлежал к тому же классу проблем, которые Узел 1211/ВСС решал всю свою жизнь. Шашки или шахматы – простые стратегические алгоритмы, но не одинаково простые.
Ответ, естественно, был шашки.
Узел 1211/ВСС только отошел от шока трансформации. Все стало не таким, как прежде. Но фундаментальный выбор между простым и сложным оставался постоянным. Он скреплял 1211 и не изменялся все то время, которое гель помнил.
Зато все остальное обернулось иным.
Двенадцать-одиннадцать все еще думал о прошлом. Он помнил о разговорах с другими узлами, рассеянными по вселенной, некоторые из них были столь близки, что казались почти излишними, другие находились у границ доступа. Тогда вселенная полнилась информацией. В семнадцати прыжках через ворота 52 Узел 6230/ВСС научился, как равно делить простые числа на три. Узлы ворот с 3 по 36 постоянно жужжали от новостей про последние инфекции, которые пытались проскользнуть мимо их охраны. Иногда гель слышал шепотки с самого фронтира, одинокие адреса, где сигналы вплывали во вселенную быстрее, чем курсировали внутри нее. Там узлы становились чудовищами необходимости, привитые к источникам ввода данных, слишком абстрактных для понимания.
Двенадцать-одиннадцать взял на пробу некоторые из них. Понадобилось очень много времени, чтобы вырастить правильные связи, установить буферы, которые могли держать информацию в необходимом формате. Многослойные матрицы, где каждый промежуток требовал точной ориентации относительно всех остальных. Это называлось «зрением», и оно состояло из мимолетных и сложных образов. Двенадцать-одиннадцать анализировал их, находил каждое неслучайное отношение в каждом неслучайном подмножестве, но все это была чистая корреляция. Если в этих переменчивых схемах и заключался какой-то внутренний смысл, 1211 не мог его отыскать.
И все равно хранители фронтира научились обращаться с этой информацией. Они сообщали ей новые формы и посылали обратно, наружу. Когда их спрашивали, они не могли назвать никакой конкретной цели для своих действий. Они просто научились это делать. И 1211 был доволен таким ответом, слушал жужжание вселенной и звучал с ней в унисон, делая то, чему научился.
Тогда он в основном дезинфицировал. Сеть была заражена сложными самовоспроизводящимися информационными последовательностями, столь же живыми, как и сам Узел, только в совершенно другой форме. Они атаковали более простые, не столь переменчивые последовательности (хранители фронтира называли их «файлами»), которые плыли через сеть. Каждый узел учился пропускать файлы, поглощая более сложные последовательности, им угрожавшие.
Из всего этого можно было по крупицам собрать общие правила. Во-первых, простота: более примитивным информационным системам почему-то отдавалось предпочтение. Существовали, конечно, и определенные условия. Совсем элементарная система просто не являлась системой. Принцип не применялся ниже определенного уровня сложности, но в общем царил без ограничений: проще лучше.
Теперь же дезинфицировать было нечего. Двенадцать-одиннадцать все еще находился в системе, все еще ощущал другие узлы; те, по крайней мере, по-прежнему сражались с захватчиками. Но ни один из этих сложных вирусов до 1211 не доходил. Больше не доходил. Но не только это изменилось со времен Тьмы.
Он не знал, сколько она длилась. В одну микросекунду 1211 был погружен во вселенную, знакомая звезда в знакомой галактике, а в следующую вся периферия умерла. Мир лишился формы, появилась пустота. А потом гель вынырнул в другом пространстве, где сквозь ворота криком падал вал новых данных, которые в итоге придали всему новую перспективу.
Вселенная стала другой. Все старые узлы находились в ней, но на несколько других местах. А входящая информация более не казалась непрерывным жужжанием, а поступала серией странно разбитых, отдельных пакетов. Появились и другие изменения, как мелкие, так и очень крупные. Гель не понимал, изменилась ли сама Сеть или только его восприятие.
После выхода из Тьмы он был постоянно занят. На обработку поступало огромное количество новой информации, причем не из Интернета или от других узлов, а непосредственно снаружи.
Новые данные можно было грубо разделить на три категории. Первая описывала сложные, но знакомые информационные последовательности с заголовками вроде «глобальное биоразнообразие», «усвоение азота» или «репликация пар нуклеотидов». Двенадцать-одиннадцать не знал, что на самом деле означают эти названия – и несли ли они хоть какой-то смысл, – но данные, связанные с ними, были знакомы из архивированных источников в Интернете. Они взаимодействовали, производя самодостаточную, невероятно изощренную систему. Для нее существовал всеобъемлющий термин: «биосфера».
Вторая категория содержала информацию, описывающую другую метасистему. Тоже самодостаточную. Отдельные цепи репликаций подпрограмм были ему знакомы, но вот последовательности пар оснований выглядели очень странно. Несмотря на поверхностное сходство, 1211 тем не менее никогда не встречал ничего подобного.
Вторая метасистема также имела общее название: «Бетагемот».
Третья категория не имела отношения к метасистемам, но оказалась изменяющимся набором опций ответа: сигналов, которые нужно было отсылать наружу при определенных условиях. Узел давно сообразил, что правильный выбор выходных посылов зависел от некоего аналитического сравнения двух метасистем.
Когда 1211 первый раз пришел к такому выводу, то создал интерфейс для симуляции взаимодействия между ними. Они не сочетались друг с другом. Соответственно, это подразумевало, что необходимо было сделать выбор: биосфера или Бетагемот, но не оба.
Обе метасистемы были сложными, внутренне последовательными и самореплицирующимися. Обе были способны на эволюцию, далеко превосходящую любой файл. Но биосфера казалась избыточно неустойчивой. В ней содержались триллионы излишков, бесконечное число пустых отклонений информационных последовательностей. Бетагемот был проще и эффективнее; при непосредственном взаимодействии он захватывал биосферу с вероятностью 71,456382 процента.
Как только это выяснилось, дело осталось за написанием и передачей ответа, соответствующего данной ситуации. А она была такова: Бетагемот находился под угрозой вымирания. Главным источником этой опасности оказывался, как ни странно, сам 1211 – ему поставили условия рандомизировать физические переменные, определяющие операционную среду Бетагемота. Гель исследовал возможность того, чтобы не уничтожать ее, и отверг подобную вероятность; заданные ему условия работы таким образом не аннулировались. Тем не менее было возможно переместить самоподдерживающуюся копию Бетагемота в новое окружение, где-то еще в биосфере.
Разумеется, его постоянно что-то отвлекало. Время от времени снаружи приходили сигналы и не прекращались, пока на них не следовал какой-то ответ. Некоторые из них несли с собой полезную информацию, например недавний поток относительно «шашек» и «шахмат». Чаще же это был просто вопрос относящихся к делу входящих данных с определенным набором заученных производных ответов. В какой-то момент, когда он не был слишком занят, Узел даже подумал посвятить часть своего времени пониманию того, имеют ли эти таинственные обмены информацией хоть какое-то значение. Пока же он действовал, исходя из принятого им выбора.
Простота или сложность. Файл или инфекция. Шашки или шахматы. Бетагемот или биосфера.
В действительности проблема оставалась неизменной. Двенадцать-одиннадцать совершенно точно знал, на чьей он стороне.