— А ты опять Ваню не привез? Не хочет братишка знакомиться? — спросила Лиза.
— Не пришлось увидеться. Мы от их базы далеко.
— Может быть, в поход ушел?
— Нет. Впрочем, не знаю. А вообще он охотно приедет.
Странное дело. Ведь в мыслях Андрея Лиза была стержнем новой семьи, а сейчас коробило произнесенное ею «братишка». Слишком запросто, буднично заступала Лиза на место Маши. Муж, брат… Конечно, для Лизы не существуют воспоминания о приволжском домике, о пепелище, из которого угнали любимую мать и сестру. Он заставил себя погладить руку Лизы, но не ощутил обычно охватывающего его чувства умиления, тепла.
«Может быть, я задала вопрос, на который нельзя ответить? Так и сказал бы, без стеснений. Ведь свои…» Рука Андрея стала тяжелой, и она высвободила свои пальцы. «Он даже не заметил мозолей, волдырей от последних разгрузок, ничего не спрашивает, как живу. Значит, не дорога».
Лиза тряхнула кудряшками и, сощурив серо-зеленые глаза, пристально всмотрелась в Ковалева. Он так радостно встретил ее, а сейчас в лице тени, упрямая губа обиженно опустилась, от виска пролегла косая морщинка. Нет, тут что-то не связанное с ней. Она сдержанно попросила Ковалева отвернуться и начала переодеваться. Она не любила показываться Андрею в некрасиво обтягивающей грудь гимнастерке, особенно в кирзовых сапогах, на голенищах которых сбивалась юбчонка, смятая в поездках и разгрузках.
Ковалев всегда любил это ее преображение, нетерпеливо спрашивал — можно ли уже смотреть, а получив разрешение, жмурил глаза, хлопал в ладоши и голосом фокусника восклицал: «Раз, два, три, сейчас из куколки вылетает бабочка!» Но теперь Лиза успела переодеться, и убрать на вешалку под простыню свою форму, и собрать на стол нехитрое угощение, а Андрей продолжал смотреть через пустырь между оцинкованными кровлями рыбзавода на кромку залива. Как-то вскользь Лиза сказала, что в Мурманске самой почетной является профессия рыбака. Им квартиры в первую очередь, и об их успехах всегда газеты пишут. Может быть, она за него уже решила… Но нет, он с флотом не расстанется. Он не подчинится. Он-то Лизе не препятствует в ее планах.
— Иди к столу, Андрюша, — тихо сказала Лиза за его спиной, но не дала ему подняться и, сжав ладонями щеки, повернула к себе его лицо.
— Ты сегодня какой-то странный, молчишь и молчишь. О чем забота?
Он невпопад, первое, что пришло в голову, сказал:
— Ваня остается на сверхсрочную.
— Ну, а ты разве не останешься?
Их глаза встретились, и он увидел в ее зрачках свое отражение.
— Я?
Голова Лизы приникла к его лицу, ее руки скользнули на его плечи.
— Я в прошлый раз заметила, что тебя напугать легко. Скажи, ты подумал, что я захочу… Ну, когда говорили о женах моряков, подумал, что не захочу быть женой моряка?
— Не совсем, но…
— Думал, думал! — Она обдернула его воротник, расправила ладонью. — Человек должен делать то, что любит, иначе становится злым и скучным. Я из всех твоих рассказов давно поняла, что Ковалевы моряками останутся.
— Лизонька! А я тебя убеждать хотел.
— Ну, конечно, Андрюшенька, политзанятие надо провести со мной о значении флота?!
В самом хорошем настроении вернулся Ковалев на «Упорный» и еще больше обрадовался, когда корабль перед операцией перешел на причал рядом с базой подплава. Он мог навестить Ивана.
На пирсе подплава в группе моряков возвышался Федор Силыч Петрушенко. Андрей Ковалев направился к нему, но вынужден был дождаться, пока Федор Силыч доругается с инженерами и интендантами. Было время той напряженной страды, которая всегда предшествует сборам подводной лодки в боевой поход. По рельсам узкоколейки катились тележки с боезапасом, стучал мотор электрической лебедки, и концы талей раскачивались над палубой корабля.
Официально Федор Силыч сдал корабль помощнику и мог не присутствовать на приемке артбоезапаса, торпед и мин. Но с самого утра его грузная фигура появилась на пирсе, маячила у вскрытых люков: он провожал спуск в лодку каждого снаряда и с пристрастием допрашивал о выверке приборов Обри, испытании торпедных механизмов, приготовлении мин. Он наблюдал, как, подхваченные стропами, блестящие от смазки торпеды скрывались в аппаратах; как вкатывались минные тележки в трубы, а снарядами заполнялись лотки; в погребе осматривал ряды осветительных, фугасных, бронебойных снарядов.
В трех последних походах мин на лодку не брали, а поэтому бывалые подводники с уверенностью определяли, что лодке предстоит форсировать заграждения противника и поставить минные банки на фарватерах военно-морской базы немцев. Знали, что эта задача сложна, опаснее торпедной атаки в открытом море, и риск слепого движения в заставленных минами узкостях велик. И, конечно, кое-кто смущался, тщетно успокаивал себя и товарища мыслью, что на войне, как на войне… Да, екало сердце; щемила тяжкая мысль о смерти, что может внезапно обрушиться на лодку, в таком случае даже не узнает никто, где и как погибли. Но ни словом, ни жестом не выдавали подводники переживаний. Каждый старался упорнее работать. А иной шуткой вызывал у товарищей смех, от которого самому становилось легче.
— Э, чего беспокоиться, если Силыч будет с нами! Силыч хитрее самого хитрого противника.
— Ко мне? — спросил Петрушенко, заметив старшину с ленточкой «Упорного» и припоминая, почему его лицо кажется знакомым.
Ковалев объяснил, зачем пришел. Федор Силыч тепло сказал:
— Похож, похож на брата. Конечно, передайте дежурному, что разрешаю.
От Федора Силыча не ускользнуло, что минер Иван Ковалев в последние дни был чем-то подавлен. Иван Ковалев работал, как всегда, внимательно, дельно и даже опускался в легководолазном костюме за борт проверять крышки минных труб. Но в работе вдруг к чему-то прислушивался, и губы у него вздрагивали. Раза два посматривал на командира, точно хотел обратиться с вопросом, но не решался. В обеденный перерыв Федор Силыч услышал голос Ковалева, просившего штурмана показать ему на карте один норвежский островок. Почему ему понадобился этот островок?
— Расстроен что-то ваш брат, Ковалев. Нехорошо перед походом. Узнайте в чем дело, и, если что серьезное, скажите мне. Он — хороший моряк, ваш брат, и смелый боец.
Иван молча повел брата в конец пирса. Был отлив, и почерневшие влажные бревна поднимались высоко над водой. Иван сел на дощатый настил, спустил ноги и протянул Андрею листок.
— От Маши, — сказал он с трудом и смахнул слезу.
Чайки с криками поднимались у их ног, кружились и падали на волну. Белое и черное оперение их было строго, траурно, и жаловались они высокими голосами. «Будто оплакивают Машу, — подумал Андрей, и рука со скорбным листком упала на колени. — Радоваться надо, жива сестренка. А что же нет радости? Жутко, жутко».
Ветер рванул письмо, и оно затрепетало в пальцах Андрея Ковалева. Он перечитал короткие торопливые строчки. О матери ничего не знает. С ней разлучили еще на русской земле. Повезли вместе с большой партией девушек через Германию. Второй год она и Нюра Шаповалова на каторге, остальные померли. Седая совсем стала…
Как путешествовало это письмо, доверенное смелому сердцу норвежского патриота?! Как колесило оно по Европе, в каких морях и землях побывало, прежде чем попало на родину?!
Чайки не уходили, стонали, жаловались, кувыркались над водой, раскрывая хищные клювы.
— Посмотрел я на карте этот остров. Недалеко, — сказал Иван.
— А хоть бы и далеко. Отовсюду их выкурим.
— Так она же не доживет!
— Она? Если писать решилась — доживет. Не сломится.
— Может быть, я возле того острова пять раз ходил, а что толку. Рядом томится сестренка, Андрюша, рядом! Разрешили бы мне — вплавь к лагерю доберусь.
— Ваня, — попросил Ковалев, — не мучай себя, Ваня. Воевать надо с холодной головой. — Он поднялся на ноги. — Пойдем отсюда: душу выворачивают чайки.
Иван продолжал сидеть, зло отозвался:
— Не болит у тебя сердце за Машу, чужой девушке отдал. А она…
И заплакал.
Ковалев беспомощно повторял: «Ваня, Ванюша», обнял брата за плечи, но заслышал шаги и обернулся.
— В чем беда? — тихо спросил Петрушенко и взял протянутое Ковалевым письмо.
— Вот оно что! — Петрушенко сложил и отдал письмо Андрею. В светлых глазах его появился жесткий блеск. — Иван Артемьич, что же ты ко мне не приходишь? Я тебе такое тайное слово шепну, что у тебя злость вместо тоски взыграет. Слышишь, Иван Артемьич?
Он легонько оттолкнул Андрея, грузно опустился рядом с плачущим, потрепал его по плечу широкой ладонью.
— Можно и мужчине поплакать. Это ничего, если не размокнешь.
— Извините, товарищ командир, — пробормотал Иван. — Нет такого слова, чтобы выручить Машу.
— Есть. Всех выручит, Ковалев, победа. А когда в победу, в будущее освобождение сестренка ваша поверит, легче ей будет? А разумеется! Гляди, пишет: «Если бы только знать, что с проклятыми фашистами скоро расправятся…» Мы, Ковалев, такую весть дадим на этих днях… Понимаешь? Больше сказал, чем можно. И вы, старшина, ничего не слыхали. Ясно?
— Понятно, товарищ капитан второго ранга.
Иван все еще сидел неподвижно, но плечи его перестали вздрагивать. Он вдруг протянул не своим, недобрым голосом, представляя себе, как враг взрывается на минах:
— Фонтан на сто метров вверх, гул на десять миль кругом…
— То-то! — поддержал Петрушенко.
Они медленно возвратились к кораблю, возле которого продолжалась кипучая работа. Петрушенко теперь заговорил с Андреем Ковалевым о его службе. Он делал это намеренно, чтобы дать Ивану время справиться с горем.
Тринадцатая глава
«Упорный» в походе вторые сутки. Но в вахтенном журнале никаких чрезвычайных событий. Скупые отметки сделанных определений места. Еще скупее записи о погоде. Да, несмотря на май, на безветренный, бесконечный весенний день, враг не тревожил в плавании. Ни самолетов противника, ни подводных лодок.
Экипаж облетела весть, что миноносцы на несколько дней зайдут в Архангельск. Это оживленно обсуждали как в кают-компании, так и в кубриках.