— Сигов — честный мужик и прямой, он никогда не виляет и никого не боится. Во всяком случае, он мне на многое открыл глаза, — сказал я, — он и Павел!
— Ты хочешь сказать, что я виляю? — он сощурил глаза и сбоку, наклонив голову, внимательно посмотрел на меня. — Что ты запоешь, когда тебе будет столько же, сколько мне? А впрочем, ваша жизнь легче, вот ты уже инженер, долго здесь сидеть не будешь — не работают больше пяти лет инженеры в доках, уходят. И ты уйдешь. Зачем же тебе быть заодно с Сиговым? Учти, если Курагин узнает, он тебе быстро свернет шею, хотя… Я его помню: когда он начинал, тоже тихоньким был, таким же, как ты, вежливым, обходительным…
— Почему вы так зависите от Курагина, Виссарион Иванович? Ведь в этой истории с Зосей вы все делаете, лишь бы угодить Курагину. Рабочие все понимают прекрасно, они замечают и то, как вы убегаете, когда докование идет.
— Чей же ход? — спросил Тепнин, и я никак не мог вспомнить, кому же теперь ходить. Вся позиция казалась мне какой-то незнакомой. Или я машинально сделал несколько ходов, или просто сдвинул слона на клетку вперед.
Зазвонил телефон. Тепнин взял трубку, ответил, поднялся от шахматной доски, весь как-то подобрался, лицо его мгновенно преобразилось — я понял, что он говорит с директором.
— Да, Андрей Иванович. Да, слушаю вас. Я знаю, что подойдет «Ильмень». Будем ставить в третий док. Я специально не ухожу с работы, мы сидим здесь с докмейстером и обсуждаем. Да, конечно, можете не беспокоиться. Всего доброго.
Тепнин снова сел за стол и повторил свой вопрос:
— Чей ход? — На лице его еще сохранилась улыбка.
— Мне не хочется доигрывать эту партию, мы ведь с вами обсуждаем меры, так вы, кажется, сказали.
— А что мне надо было сказать — играем в шахматы?
Я встал, взял плащ.
— Учтите, я не собираюсь молчать.
— Мальчишка, — бросил он вслед.
Я понимал, что после этого разговора работать нам вместе будет невозможно, кто-то из нас должен будет уйти. Но мне уходить нельзя, потому что за моей спиной вся доковая команда.
Следующая неделя прошла спокойно, работы на «Загорске» заканчивались. Собрание так и не состоялось — ждали, когда вернется из отпуска профорг цеха Павел Катышев, да и Тепнин все время ссылался на занятость. Меня он старался не замечать совсем и на док не заходил.
Ветры стихли, маслянистая поверхность залива была как зеркало и лишь изредка вздрагивала, потревоженная проходящими буксирами.
В пятницу дали аванс, и я предложил жене съездить в центр, пройтись по книжным магазинам и заодно заглянуть к Павлу, который вернулся из отпуска.
— Обязательно надо зайти, ты с ним поговоришь обо всем, Павел — человек обстоятельный, он понимает, что к чему, — согласилась Зина.
Еще недавно Павел работал в статуправлении, сидел он в просторной светлой комнате за большим столом, а за его спиной высился шкаф с множеством зеленых ящиков, в которых хранились учетные карточки. Ему наскучило переписывать эти карточки, вносить в них изменения, руки его требовали работы, и он, в пятьдесят лет окончив курсы дизелистов, пришел к нам. С непривычки у него не получалось, и мой помощник сказал тогда: «Шлют к нам разных — работай с ними! Бегаешь сам, бегаешь, все без толку, а их разве научишь! Курсы пооканчивали, а их курсы не спасут, у них гаечный ключ из рук вываливается!»
Но Павел как-то быстро нашел себя. Он любил все делать добросовестно, аккуратно: копался в моторном отделении безвылазно, вычистил все и покрасил так, что ходить туда в грязных сапогах стало неудобно. Поручни у него в отсеке заблестели как солдатские бляхи, переборки он выкрасил «слоновой костью», над дизелем повесил плакаты и рисунки по технике безопасности. Все буквально засияло. Через месяц Павла по рекомендации Тепнина выбрали профоргом цеха. И тут он тоже сразу навел порядок, все у него было учтено, все записано. И говорил он прямо в лицо все, что думал, причем не шумел, как иные, а произносил слова спокойно, с достоинством. Как-то я зашел к Тепнину, а там ему Павел нотацию читает. Я удивился, а когда Павел ушел, Тепнин спросил меня: «Ты думаешь, он прав? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Где только выкопали? Может, ему оклад повысить, сменным механиком сделать, будет тогда за место держаться и меньше говорить, а?» — «Он настоящий профорг, такой давно нужен был на доках», — ответил я…
К нашему удивлению, у Павла сидела целая компания доковых командиров. Я забормотал что-то насчет того, что мы очень торопимся и нам никак нельзя остаться, мы заскочили только на минутку, но нас и слушать никто не захотел.
Большой стол, накрытый белой скатертью, был уставлен тарелками, вазами.
Нас усадили за стол и налили по бокалу. Жена Павла, дородная и высокая, принялась ухаживать за нами. Пить мне совсем не хотелось, но отказываться тоже было неприлично.
За столом сидели Виктор Сигов, мой помощник с женой и сыном, который, как я знал, учился в Ленинграде и приехал на каникулы, молоденькая девушка с широкими раскосыми глазами — дочь Павла, мастер малярного цеха Васильев и еще какой-то парень — штурман дальнего плавания, сосед Павла. Со всех сторон нам подкладывали закуску.
Виктор наклонился ко мне, сказал тихо:
— Что же жену прятал от нас, просто восточную царицу добыл себе, это да!
Зина услышала, зарделась вся, засмущалась. Я подмигнул ей.
— Это хорошо, Андреевич, что сегодня заглянули к нам, — сказал Павел.
— Надо сегодня отметить наше первое место, — поддержал его мой помощник, — правильно я говорю, Павел? Давайте за это! «Загорск» аварийный поставили, как в аптеке — раз, душ у нас лучший и пожарная команда лучшая, правда, нас Андреевич перед пожарниками чуть не подвел; ну, да это пустяки.
— Вот вы говорите: первое место, — не успокаивался Виктор, — скажите, а есть ли у нас порядок? Тепнин крутит, что хочет, мы молчим, бездельников покрываем. Каждый должен сознательность иметь, если что не так — скажи прямо, виноват — накажи!
— Правильно ты говоришь, — сказал Павел. — На кого-то валим, а сами? Привыкли молчать: моя, мол, хата с краю.
— Да бросьте вы, — прервала его жена Павла, — давайте споем!
И она затянула «Есть на Волге утес…»
Голос был звонкий, раскатистый. Подпевали ей дружно.
Я сидел, смотрел на разгоряченные лица доковиков и думал о том, что прошли годы ученичества, когда все опекали меня, и нужно быть более твердым, и о том, что я нарушаю сейчас заповедь Курагина — «не пей с подчиненными», — и что, наверное, из меня никогда не получится настоящий руководитель, потому что все для меня хороши и я слишком мягкотел, как говорит мой помощник. Ко мне обращаются за советом пожилые люди, и я должен ругать их за упущения, наказывать, отстаивать их, защищать — имею ли я на это право?
Мы ушли почти незаметно, распрощались с Павлом и выбежали на улицу. Темнело, и над улицей зажглись трубки неоновых ламп.
— Наконец-то мы вырвались, — сказала жена.
— Тебе скучно? — спросил я.
— Нет, но за столом говорили только о доках.
— А если жизнь в этой работе? Они на доках десятки лет. А Сигов и Владимир Иванович, — сказал я, — пришли сразу после войны.
— Расскажи, что это у вас за пожарные соревнования? — сказала Зина, когда мы с трудом втиснулись в переполненный автобус.
Автобус трясло по булыжной мостовой; на задней площадке кто-то громко пел, я спиной упирался в стойку. Я обнял Зину, она показалась мне маленькой и в полумраке похожей на девочку.
…Вечером я лежал на кушетке и полудремал. За окном бушевал ветер, баллов на десять, и даже в поселке, под прикрытием домов, гнулись и кряхтели деревья.
Еще вчера нам выдали штормовое предупреждение, маленький листок с красной полоской наискось. Перед уходом с работы я проверил все концы и кранцы, а наш боцман долго и неохотно заводил дополнительные швартовы на дальнем мористом пале.
Ночью мешало заснуть какое-то неясное предчувствие. Когда за окном зафырчала машина, а в дверь постучали, я встретил дежурного по заводу одетым и, не спрашивая ни о чем, осторожно, чтобы не разбудить жену, закрыл дверь и пошел за ним.
В кузове грузовика среди малознакомых рабочих седьмого дока я увидел Владимира Ивановича и сел рядом с ним. Толком никто ничего не знал, но говорили, что вода в заливе поднялась метра на два, тросы лопаются, как нитки, корабли швыряет о причалы и директор дал команду собрать всех людей и быть начеку.
— Ничего страшного, Андреевич, — кричал мой помощник, — слабина у наших тросов всегда есть… Думаете, их Валька обтягивает? Делает вид только.
— А кто у нас дежурит?
— Питилимов.
— Я же не разрешал его ставить! — кричу я.
…Темные невидимые волны врывались на стапель-палубу, док то поднимало, оттаскивая от палов, то швыряло к ним, и, когда его прижимало ветром вплотную, воздушные баллоны визжали, сдавливаясь в плоскость. По бортам горели прожекторы, ветер со свистом рвался между башен. Внизу, сгибаясь под непомерно тяжелым тросом, тащился Питилимов. Мы подбежали к нему. Он сбросил трос с плеча и сказал:
— У нас полный порядок, все тросы целы, а этот — запасной, так, на всякий случай.
— Почему нас вызвали? — крикнул я, наклоняясь прямо к его уху.
— Ветер, вода подниматься стала, я только позвонил диспетчеру, — объяснил сбивчиво Питилимов, — слышу — бах! Потом еще два раза как стрельнет, это у Шмаги на седьмом доке тросы рваться начали. Я всех обзвонил, главному инженеру домой, машины организовал.
Как всегда, непонятно было, чему из его рассказа можно верить, ясно одно: на седьмом доке положение тяжелое. Седьмой стоит не у самого берега, он держится на тросах посредине так называемой угольной ямы. Сам док широкий, парусность у него большая, и вряд ли он выдержал ветровую нагрузку.
Все это я осознал, когда мы с Владимиром Ивановичем бежали вдоль пирса, спотыкаясь о брусья и цепи, натыкаясь на многочисленные сходни и тросы, то и дело попадая в лужи и чертыхаясь.