Утром начали швартовку. Ярко светило солнце, вода была светло-зеленой. Мы с Васей Кротовым стояли на шлюпочной палубе.
— Посмотрим, каков наш капитан, — сказал Вася. — Швартовка в море — лучшее испытание для капитана. Я думаю, это не для него.
Матросы молча стояли у своих мест на верхней палубе. На баке боцман и старпом, в корме у микрофона — второй штурман. Желтый свитер капитана мелькал в окнах рубки.
К базе подошли осторожно, учитывая ветер и течение, и мягко соприкоснулись с ее бортом, никто даже не почувствовал этого легкого касания. В швартовке не было лихости старых рыбацких капитанов, но в ней не было и излишней осторожности, это была швартовка, подчиненная строгому расчету.
Это была первая наша база, но мы еще не настолько оторвались от берега, чтобы стремиться туда в гости.
Выгрузка началась сразу. Открыли крышки трюмов, на базу переправились наши матросы-счетчики. Все пришло в движение: загудели лебедки, заскользили тросы, плавно двинулись навстречу друг другу судовые стрелы, закачались в воздухе стропы с коробами, набитыми рыбой. Белый пар холода поднимался из трюмов.
Плавбаза и наше судно, связанные друг с другом швартовыми, качались рядом, как две чаши весов. Тугие баллоны, смягчающие удары стальных бортов друг о друга, ходили между плавбазой и нашим судном, как поршни. На мачте базы была укреплена красная деревянная фигурка. Это был не святой Элем и не морской угодник Николай, как на старинных корветах, а бравый рыбак с большой кружкой пива в руке.
Два дня продолжалась разгрузка. Стропы с коробами рыбы, раскачиваясь, плыли над головами. Звонко кричали ухманы, выволакивались наверх гирлянды мешков с мукой. Мерзли руки в трюме и становились красными носы, опытные матросы запасались ушанками и валенками. Я пытался натянуть как можно глубже свой берет, а потом ушел наверх, чтобы сменить на лебедке мукомола.
Ночью закончили разгрузку. Я не стал наблюдать суету отхода, оформление документов. Устав до предела, я улегся на диванчике и дремал под звонкие команды и скрежет отдаваемых тросов.
Второй груз мы начали набирать медленно, работать стало труднее, и по-прежнему не ладилось с обработкой, каждый день что-нибудь выходило из строя. Добытчики старались валить в чаны всю рыбу, ковши на транспортерах не выдерживали, и мы с Антоном, напялив резиновые костюмы, опускались в смердящее месиво рыбы и воды. Антон держал в зубах болты и шарил руками по дну чана, отыскивая ковши.
— Что делать, так их, чертей, — ругался он, — не хотят работать, как нарочно.
За ужином в кают-компании разразился скандал. Штурманы дружно напали на стармеха. Капитан сказал:
— Все это безграмотность наших механиков. Парадокс: рыба есть, а обработать ее вовремя не можем.
Технолог, который за день не появился в рыбцехе и знал все только по докладам рыбмастеров, вдруг сорвался на крик:
— Люди уродуются, вкалывают, а тут сплошные простои. Так мы и аттестаты не отработаем!
Стармех отодвинул тарелку, встал и спокойно, выделяя каждое слово, сказал:
— Если так будете относиться к оборудованию, завтра же отдам команду, чтобы прекратили всякие работы, чините сами.
— Довели «деда», — сказал сидевший рядом со мной Вася Кротов, — сколько я его знаю, он никогда из себя не выходил.
— Есть же приказ о закреплении оборудования за матросами, каждый должен отвечать, — сказал я.
Все вдруг замолчали и посмотрели в мою сторону.
— Конторские приказы здесь не помогут, — сказал технолог и засмеялся отрывисто, но, встретив взгляд капитана, поперхнулся и смолк.
До конца ужина в кают-компании напряженно молчали.
В каюте среди бумаг я отыскал этот приказ, был он на шести страницах, и, читая его сейчас, я понял, что если придерживаться его во всем, то надо встать на якорь и, бросив все, засучить рукава и взяться за его выполнение. Самое неприятное было в том, что в конце приказа контролировать его поручалось мне.
В рейсе я понял, как много должен уметь человек и сколько мне еще надо учиться, хотя уже скоро тридцать. Надо не только читать чертежи, но и уметь работать на токарном станке, уметь делать все самому. И я привыкаю правильно держать напильник и учусь выбивать втулки. Век специализации, всего не охватишь! Я знаю теорию корабля, немного математику, могу разобраться в рыборазделочных машинах, но сколько есть еще всего, о чем я не имею ни малейшего представления.
Наш капитан решил уйти из скопления судов, мы дали полный ход и за ночь убежали на запад на сто миль. Рыбы здесь было не густо, но никто не мешал, мы взяли за день три трала по десять тонн. В тралах было полно кальмаров, скользких, с выпученными глазами и щупальцами.
Я стоял в рубке и слушал, как технолог и тралмастер вспоминают былые походы.
— Вот был у нас капитан Чамушев, — сказал технолог, — любил он употреблять спирт из компаса, а определить место потом не мог. Рыбу зато ловил — куда нынешним! Сама к нему рыба шла. А матюжник был, лаял людей весь рейс почем зря, но любили его, как отца родного!
— Вроде нашего Коврова, — протянул тралмастер, — теперь не те пошли.
— С образованием-то люди не дураки, — сказал технолог, — в морях годами не торчат, пару хороших рейсов сделают — и в инспекцию, на отсидку!
Боцман внизу, на палубе, возился с какой-то ржавой бочкой. В бочке на бечеве развесил рыбу, плеснул солярки — и повалил из трубы густой дым, куда темнее, чем из судовых труб.
В рубку поднялся Ковров. Он сегодня побрил голову, и теперь белизна ее резко контрастирует с загорелым дубленым лицом.
— Артист, — сказал он про боцмана, — открыл коптильню, лишь бы делом не заниматься, везет мне на боцманов, что ни боцман, то артист!
— Жену я его знаю, расфуфыренная такая, в кадрах у нас работает, навроде балерины, походка у нее — весь флот замирает, — сказал тралмастер.
— Развелись они, — сказал технолог, — погуливать стала.
— Баб в руках надо держать, — сказал Ковров, — я сколько плаваю, а моя и подумать об этом боится. Не боцман это, а размазня. Поганой шваброй я таких бы…
— Эх, Константин Иванович, — сказал тралмастер, — а вы все такой же, вам человека оскорбить — что за борт плюнуть!
Старпом сделал вид, что не расслышал последних слов, но только еще больше напряглись желваки на его скулах. Он подошел к лобовому стеклу рубки и больше не вступал в разговор.
Я спустился вниз, чтобы получше разглядеть коптилку. Судовой пес Яшка уже вертелся около боцмана.
— Отведал, что такое копченая рыба, теперь сырой не признает, а меня слушает лучше, чем хозяина, — сказал боцман.
Мы съели свежекопченого палтуса, выбирали лакомые белые кусочки, с которых стекал жир и которые буквально таяли во рту. Розовый окунь стал от копчения желтым, а палтус почернел. На берегу я никогда не ел такой вкусной рыбы.
Подошла врач Марина, взяла копченки и уселась на сети, выставив круглые колени. Было совсем тепло, апрельское солнце заливало море, вода блестела в солнечных искрах.
Боцман сел рядом с Мариной, погладил ее по широкой спине.
— Отстань, — сказала она.
Она сидела опустив голову и была увлечена палтусом, длинные переливающиеся волосы спадали вниз, закрывая лицо.
Когда она ушла, боцман сказал:
— Давай наставник, подбивай клинья, а то опоздаешь!
С Васей мы день ото дня все больше сближаемся, по вечерам он затаскивает меня в салон, где крутят фильмы, и неизменно, каждый вечер, хотя бы одну часть из самого любимого фильма на судне: «Операция «Ы» и другие приключения Шурика». Знают этот фильм наизусть. Мукомолку называют песчаным карьером, обработчиков — студентами, а одного матроса, который носит очки, — Шуриком. Остальные фильмы — детективы, и мы редко досматриваем их до конца. Первым не выдерживаю я, и мы идем к Васе в каюту перекурить.
Весь день Вася молчит, и если вспыхивает, то только когда сталкивается с технологом, с которым они до сих пор на ножах. В каюте он тоже чаще сидит молча, но, если затронуть его любимый конек — Одессу, его родину, расходится и может без умолку говорить о черноморских пляжах, о парусных регатах и лиманах.
На столе у Васи стоят транзисторный приемник и барометр. Барометр нагло врет, обещая ясную погоду.
— Знаешь, Виктор, — говорит Вася, — я ведь безвылазно хожу, вот уже шестой рейс, без отпуска! Лопнет терпение у Нели, как ты думаешь?
Неля — его невеста, после этого рейса они договорились расписаться. Вася рассказывает, куда они поедут, я молчу и не перебиваю его.
— Но жениться и ходить в море — это я извиняюсь, — говорит он, — сяду в контору, а? Тесновато, правда, мне будет, но, если бы ты видел Нелю, с ходу влюбился, у нас пол-Одессы за ней ходит. Я перед такими терялся раньше. Вижу — слишком красива, меня эта красота даже отпугивает. Внушаю: не для тебя. Полюбуйся издали, как на картинку в журнале, — не больше. А тут она сама попросила прокатить на яхте. Купальник белый, тело загорелое — блестит от солнца, засмотрелся я — и яхта оверкиль сделала. Представляешь? Хорошо, недалеко от берега ушли. А она только смеется! Нет, последний это мой рейс!
Пожалуй, Вася Кротов наплавался достаточно, у него полно идей, и природой ему дан инженерный подход к делу, его влекут формулы и расчеты, их мир ясен и прост для него.
Вчера Вася достал чертежи и стал объяснять, как надо переставить форкамеру, чтобы морозить больше сорока тонн в сутки. Говорил детально, чертил схемы.
— Что ты все втолковываешь мне так подробно? — спросил я.
— В конторе тебе каждая мелочь пригодится, — ответил он.
— А почему надо ждать возвращения в контору, ведь переставить форкамеру можно и сейчас, — предложил я.
Он засмеялся:
— Оптимист! Кто нам позволит? Я уже говорил с Семенычем. Он и технолог на дыбы! Семеныч говорит, мол, мы болта без инспекции переставить не можем.
— Это ерунда, — возразил я, — надо просто убедить его, а ты, наверное, как всегда, напролом!
— Попробуй ты, — сказал Вася, — как получится!