Я решил дождаться дня, когда мы возьмем столько рыбы, что не сможем заморозить, и тогда убедить «деда», но рыбы последнее время все меньше и меньше. Распуганная путассу ушла неизвестно куда, капитаны совещаются по радио и ничего не могут придумать, делят банку на квадраты, намечают планы ее прочесывания. Боцман называет путассу потаскухой. Новое название цепко закрепилось за этой рыбешкой.
Нам пришлось возвратиться в прежние квадраты, поближе к другим судам. Здесь рыбалка тоже не ахти какая, но вылов стабильный — тридцать тонн в сутки.
В цехе по-прежнему полно работы, запах рыбы и аммиака пропитал мою одежду настолько, что я вынужден вешать робу в тамбуре, если заносишь в каюту, то запах не выветривается даже тогда, когда открываешь иллюминатор и дверь одновременно.
За работой я чуть не прозевал событие — вытянули в трале здоровенную акулу, помяли всю рыбу. Я вышел на палубу, когда акулу уже рубили топорами, и в пасти у нее было полно рыбы. Когда, изрубленную, ее выбросили за борт, она все еще шевелила огромными челюстями и жевала. Был штиль, вода была прозрачной, и мы еще долго видели, как акула умирала и бурые пятна расходились по поверхности. Все было залито солнцем, и море буквально сливалось с небом без всякого перехода, поверхность воды чуть вздрагивала, и чайки сидели на воде, ожидая, когда вытащат трал, и отражались в воде, как в зеркале.
По примеру Васи Кротова я расчертил на куске ватмана календарь на шесть месяцев и теперь каждый вечер вычеркиваю очередное число. Календарь висит над койкой, рядом с небольшим мутноватым зеркалом. Зачеркнуто двадцать три дня, а впереди еще сто шестьдесят квадратиков. Пока это меня не пугает. Я слишком долго ждал рейса, чтобы торопить дни, и все-таки я зачеркиваю ушедший день не без удовольствия, а двадцатое августа — день нашего прихода — я обвел красным. Каким будет этот день для меня? Загадывать рано. У нас с Леной будет еще целых десять дней свободных, до первого сентября. Как она там? Берег за сотни миль отсюда живет другой жизнью. А мне предстоит еще плыть и плыть. Сплю я беспокойно, прислушиваюсь к судовой трансляции.
Свободному от вахты редко дают поспать спокойно. По всем каютам раздается по динамикам:
— Механику-наладчику спуститься в рыбцех!
— Старшему механику позвонить в машину!
— Рефмеханику пройти в компрессорную!
Люди встают, протирают глаза, наскоро закуривают, чтобы разогнать сон, умыться нечем, ночью по каютам воды не дают — режим экономии, выскакиваешь наверх, чтобы вдохнуть свежий ночной воздух, а мысли направлены на одно: что случилось? Серьезно или нет? И когда выясняется, что ерунда, так, подняли из-за пустяка, матерят на чем свет стоит вахтенных, а когда дело серьезное, хватаются за ключи и начинают ремонт, который может продолжаться всю ночь, и, однако, это не дает права спать днем, потому что твоя работа за тобой и делать ее вместо тебя некому.
— Наставника просят в рыбцех! — передали по трансляции. Видимо, в цехе опять что-нибудь полетело.
Я прошел по мокрой палубе, искры из дымовых труб сыпались в темноту и таяли в ночи, рокотало вокруг неумолчное море, было пустынно и холодно.
В цехе стармех, наладчик и электрик стояли у щита гидравлики, все застыло без движения: рыба на транспортерах, рычаги морозилки и стрелки приборов давления. Не было слышно привычного стука опрокидываемых противней, только вода журчала, стекая в шпигаты. Матросы-обработчики дремали на теплых мешках с мукой. Технолог демонстративно, закинув ногу на ногу, сидел в стороне. Я подошел к механикам, они не заметили меня.
— А ну, попробуй соленоид, — сказал стармех электрику.
— Уже сто раз заменял, — сказал электрик.
— Будешь и в сто первый, не нервничай, — сказал стармех.
Электрик переставил соленоид, включил, но стрелки приборов не шелохнулись.
— Туда их в пять! — выругался Антон, лицо у него было перемазанное и рукав куртки порван. Видно, он всю ночь не вылезал из цеха. На тумбочке валялись замусоленные чертежи, я стал рассматривать их. Стармех ушел за новыми клапанами.
— Вот так, Андреевич, рыбы навалом, а все встало, нет давления в гидравлике, и точка, — сказал мне Антон.
— А магнитные клапаны смотрели? — спросил я.
— Смотрели, куда они денутся, работают как часы.
Система гидравлики была сложной и запутанной, я вертел в руках чертежи, и больше всего на свете мне хотелось отыскать причину и заставить работать морозилки.
Стармех принес новые клапаны и стал вставлять их. Мы с Антоном решили пролезть по системе. Я не догадался надеть рабочую куртку, но уходить в каюту за ней было неудобно, и я пополз за Антоном в белой тенниске, с трудом протискиваясь под ванны оттайки. Антон фонариком освещал путь, нигде не было следов утечки масла. Но где-то здесь падало давление, соленоиды и клапаны нормальны, автоматика работает, значит, непорядок только в системе. Мы пролезли под ленточным конвейером, втиснулись между цепей и блок-форм и готовы были повернуть назад, когда почувствовали, что палуба под нами скользкая.
— Здесь! — крикнул Антон.
Я нащупал клапан, масло текло через прокладки, клапан был перекрыт. Я открутил его, давление упало. Антон пополз за новыми сальниками.
Стармех, узнав, в чем дело, решил, что кто-то из матросов перекрыл клапан, не выдержал и закричал на технолога:
— Варвары! Могло же все разнести, людей покалечить!
— Откуда я знаю твои железки, откуда? — отбивался технолог.
В это время в цехе появился капитан, он подошел незаметно и несколько минут молча слушал перепалку своих помощников; а потом сказал стармеху:
— Нечего валить на матросов, вы отвечаете за систему и будете наказаны, если это повторится, успокойтесь и лучше поблагодарите наставника, что он указал на непорядок.
— При чем здесь наставник? — возразил я.
Мы включили насосы, морозилки загрохотали, рычаги захватов со стуком схватили первые противни. Завизжали транспортеры.
— А ну, по местам! — закричал рыбмастер.
Утром я проспал и опоздал на завтрак, в кают-компании был только Ковров, я поздоровался, и он, обычно не замечавший меня, ответил и даже что-то сказал о надвигающемся циклоне и о том, как он закручивает вдоль побережья. Я еще не успел удивиться его разговорчивости, когда он подсел поближе. Я улыбнулся и тоже что-то сказал о циклонах. Постепенно в разговоре мы шли навстречу друг другу. Я не хотел, чтобы этот в прошлом прославленный капитан, от которого зависит рейс «Ямала», таил на меня зло, ощущал внутреннюю обиду, нанесенную ему в управлении.
— Ну что, досталось вам ночью от капитана? — спросил он, и в голосе его было сочувствие и даже защита.
— Не очень, — ответил я.
— Лезет во все дырки! Больно образованный, — сказал он.
Сказал он это в обычной своей манере, опять с какой-то обидой. Приняв мое молчание как полное согласие с его мыслями, он продолжал:
— Таких надо вовремя останавливать. И здесь вы тоже должны сказать свое слово. Поставить его на место!
— Капитан есть капитан, мы должны помогать ему, особенно вы, — возразил я.
— Конечно, я этот район весь избороздил, я здесь все места назубок…
Он сдвинул густые брови, сморщился и вздохнул, потом встал и медленно направился к выходу, он не обернулся и больше ничего не сказал.
В следующие два дня усилился ветер, постепенно маленькие волны, вздуваемые им, вырастали и с силой били в скулу нашего «Ямала».
Где-то восточнее, разрастаясь, шел циклон, от перепада давления сжимало виски. Тревожное предчувствие надвигающегося шторма весь день не покидало меня.
Вечером второго апреля по трансляции объявили, что будет восемь-девять баллов и что всем необходимо задраить иллюминаторы, а на камбузе закрепить посуду.
Ночью я проснулся от треска и скрипа и никак не мог заснуть. Внутри судна все пищало и охало, а переборки моей каюты звенели и стрекотали. Казалось, все судно ожило, застонало, заговорило.
Меня буквально стаскивало с дивана. Качало необычно сильно, я высунулся в иллюминатор и, уцепившись в створки, стал смотреть на волны, которые, казалось, вот-вот хлынут в лицо. Разбушевавшееся море было страшно, и казалось, ничто уже его не успокоит. Я знал, как тяжело сейчас в рыбцехе, когда палуба уходит из-под ног и тебя швыряет на транспортеры. И все время тянет в сон.
С грохотом катались по палубе незакрепленные бочки, трещали балки, и что-то лопалось снаружи, как будто взрывалось.
Я включил свет и увидел, что все мои бумаги, чертежи, пепельница, ручка, карандаш и сигареты слетели со стола и все это носится по каюте. Я сполз с дивана и принялся собирать ускользающие от меня вещи.
Весь следующий день штормило, и я почувствовал, что держусь только на самолюбии, работать не было никаких сил, палуба убегала из-под ног.
Вечером, когда я направился из рыбцеха на ужин, меня несколько раз швырнуло о переборку, я набил шишку на лбу и перебирался, цепляясь за леер. Навстречу легкой танцующей походкой шел капитан, хитрая усмешка застыла на его лице. Я долго смотрел ему вслед и понимал, что он привык к качке, море — его дом, пожалуй, на берегу ему ходить тяжелее.
Я стал учиться ходить по каюте, стараясь не держаться за переборки.
Был ли на следующий день настоящий шторм — не знаю. Я работал в токарке. О сильном волнении напоминали опрокидывающиеся части насоса, который я собирал, и ускользающие из рук болты и гайки. Усталый, брел я на ужин по узкому коридору. Наверху я увидел черное море, косо стоящее над нами. Огромные валы с белыми бурунами догоняли друг друга. Горизонта не было видно, вокруг свистело и ухало.
В кают-компании суп выплескивался из тарелок, ложки летели на пол, и вошедшие добирались до своего места почти ползком, держась за стену, как пьяные.
— Это не в конторе рукой водить, — сказал, явно обращаясь ко мне, технолог.
— Некоторые умудряются и в море только руками водить, — буркнул Вася Кротов.
Но спорить и ловить одновременно тарелки никому не хотелось.