Когда я, промокший насквозь, весь перемазанный, вылез на палубу, уже светало. Косо вверх вздымалась корма «Бологое», палуба скользила и уходила из-под ног. Каково же было мое удивление, когда я увидел штурмана и начпрода «Ямала»! Я кинулся к ним, хотел что-то сказать, но скулы сводило, и я промычал что-то нечленораздельное.
— Капитан не велел уходить без вас, — сказал штурман, — говорит, ждите сколько угодно, но без наставника не приходите, он сейчас опять на связи.
Подошел Кириллов, накинул на меня полушубок и сказал:
— Умучил нас чертов сальник. Пойдем, примите спирта на дорогу.
— Не могу, — сказал я, — люди ждут, а вы, если что — сообщите. Надо — судно отзовем с промысла.
Кириллов помог мне слезть по трапу, я оторвал руки от перекладины и полетел в объятия товарищей. В шлюпке уже все собрались. Тралмастер сидел на добытой дели, у штурмана в руках был драгоценный пакет с почтой.
Я взял на руки Яшку, пес рвался на судно, в шлюпке ему было страшновато, он тихо поскуливал и трясся.
К своему судну мы подошли сразу, оно было буквально рядом и малым ходом шло навстречу. Борт наш был выше, чем у «Бологое», раза в три, трап болтался вдоль борта, и казалось, ухватиться за него со шлюпки невозможно, но наконец тралмастер поймал его, подтянулся на руках и ловко полез вверх. Еще несколько минут, и мы все проделали этот путь.
Весь мокрый, волоча нагрудник по палубе, я подошел к своей каюте.
— Ну, как морская прогулка? — спросил капитан из рубки.
— Отлично, — сказал я, едва раскрывая рот от холода, слова застревали где-то во мне.
Всю следующую ночь мы шли через бурлящее от непогоды море, вода хлестала в стекла иллюминаторов, волны ходили по палубе, судно вздрагивало и поднималось на вспененных валах. Ночью не видишь моря, не видишь, как опускается и поднимается горизонт, лишь звезды от качки носятся по небу, как метеоры. Когда волной поднимает нос, а потом бросает на воду, кажется, что кто-то бьет по воде огромной ладонью. Рядом Бискай — скопище бурь, его всегда стараются побыстрее проскочить, а мы будем здесь тралить. Наши пути диктует рыба.
Утром ветер усилился, но, несмотря на это, мы отдали трал, и недаром — вытащили его через час набитым ставридой. Крупная мясистая ставрида, с крепкими серыми боками, лилась из трала упругой массой и никак не хотела засыпать, билась по палубе, вздрагивала на транспортерах и шевелилась даже в блокформах, где, зажав крышки замками, ее отправляли в дымящие холодом морозилки.
Здесь полно иностранцев, крохотные их суденышки — меньше СРТ — буквально захлебываются в волнах, желтые, с голубыми трубами, они дрейфуют носом на волну, не в состоянии в такую погоду отдать трал.
А у нас дела идут прекрасно, вот-вот мы наберем второй груз, но опять все тормозит рыбцех, наши насосы гидравлики держатся на последнем дыхании. Мы возимся с насосами с начала рейса, притираем шестерни и пастой и войлоком, все время мы не улавливаем какие-то доли миллиметров в зазорах. И вот сегодня — победа! Насос держит сто килограммов. Даже невозмутимый «дед» готов плясать от радости.
Антон стоит перемазанный у манометров, открыв рот, и не верит своим глазам.
— Ну, с тебя поллитра, — сказал Сеня, — хватит зажимать бутылку.
— Это они сейчас держат, а когда рыба пойдет, еще посмотрим… — засомневался Антон.
— Как у Проньки будут вертеться, будь спок, — сказал Сеня и стал хвастать, что где бы он ни работал, его везде ценили.
— Травит он все, — сказал боцман, спускаясь по трапу в токарку.
Боцман наш не снимает огромных сапог и берета с кокардой, отрастил бороду, но все равно не похож на настоящего боцмана. Слишком тонкие черты лица, и бородка совсем не боцманская, а узкая, мушкетерская. Где бы ни собралось больше трех человек, он тут как тут, компота ему не давай, дай потравить.
Ночью я вышел на палубу и долго стоял и смотрел, как работают добытчики. Разбушевавшееся море стонало и гудело, мириады брызг мелькали в лучах прожекторов, волны захлестывали палубу. Вне зоны, освещенной прожекторами, стояла плотная тьма. Добытчики в желтых резиновых костюмах, блестящих от воды, надвинув на глаза капюшоны, готовили трал. На мгновение вода накрывала их, а очередная волна пыталась сбить с ног, но они упорно продолжали свое дело, орудуя свайками, и знаками объяснялись друг с другом.
Ночью мы дрейфовали носом на волну, и только в пять утра немного стихло. Отдали трал.
Мне не спалось, я лежал и думал, вслушиваясь в бормотание моря, и сотни замыслов приходили мне в голову. Лена права: море может засосать человека. Именно этого она боялась, тут она как сговорилась с моим шефом. Иван Сергеевич даже спросил:
— Это один рейс, только один?
И если сейчас честно признаться, меня не тянет возвращаться в контору. Снова вплетаться в вязь заседаний. Спорить с финансистами. Цифры, цифры, цифры… И упреки начальника планового отдела, его лоснящаяся лысина, прищур через толстые стекла очков:
«Вы знаете, что нас сняли с кредитования? А почему? Модернизация! Купили семь новых дизелей! Нет, модернизация у меня здесь — в печенках!»
Жаль, что «Ямалу» тогда не достался новый дизель.
Все больше и больше судов стягивается в наш район. Пошла на нерест скумбрия. Замороженная в брикетах, покрытая тонким слоем глазури, она делается бледно-зеленой, и особенно ярко на этом фоне выделяются красные плавники.
Если вглядеться в линию горизонта, то везде видны расплывающиеся силуэты судов. Я насчитал около полусотни. Идем с тралами параллельными курсами.
Ночью забываешь, что ты в открытом море, кругом огни — белые, красные, голубые, мимо движутся освещенные дома-корабли. Рыба ловится хуже, поднимается к поверхности, рассеивается, становится подвижной.
А днем уже совсем ласково греет весеннее солнце. Свободные от вахты матросы бродят по палубе, собираются вместе, сидят на запасных тралах, говорят не спеша, лениво.
— Выползли, джигиты, — говорит трал-мастер, который не любит, когда на палубе торчат лишние люди. Яшка тоже радуется весне, вытянулся на солнышке возле моей каюты, поскуливает, забыл все страхи.
Сегодня воскресенье. На берегу люди разъехались в пригороды загорать, лежат на пляжах, бродят по рощам. У нас воскресенье не отличается от других дней. Если бы не календарь, я и не знал бы о нем, и не вспомнил даже. Выходных на промысле не бывает.
Что сейчас делает Лена? Скоро закончатся занятия в институте, через месяц она будет свободна. Как мы радовались на берегу выходным! В субботу у нее было, правда, несколько лабораторных, потом кружок, зато воскресенье было наше. Но даже если сложить воскресенья и все то время, что мы были вместе, не получится и двух месяцев. В первый год после свадьбы я жил в общежитии, а ей нельзя было бросить свою опытную станцию в рыбачьем поселке, и я каждую пятницу уезжал туда в пустых вагонах пригородных поездов.
Полосы леса и песчаных дюн. Низкорослые сосны и красные клены, солнечные поляны и просеки. Здесь, на косе у залива, по субботам я ждал ее.
Через просеку мимо ровных рядов сосен мы уходили с Леной к заливу. У колхозных рыбаков было время путины. Мы вглядывались в темноту, различали вдали слабые красные вспышки и слышали голоса, далеко разносившиеся над ночным заливом.
В начале июня вода в заливе была уже теплой, и поверхность ее в темноте казалась ровной и гладкой, как стекло, мы любили заплывать далеко — насколько хватало сил.
Десять дней мы простаивали, трюмы были забиты рыбой, а разгрузить ее было некуда. Настроение у команды упало. Дни бесполезного ожидания съедали наш вылов. Капитан бомбил управление радиограммами, писал длинные тексты жалоб и молча клал их на стол радисту.
Наша очередь на разгрузку была шестой, и никто не знал, на какую базу мы будем сдавать груз. «Орехово» должно было встать на выгрузку первым, но они еще немного тралили, а у нас было забито буквально все, рыба даже в морозильных аппаратах.
На промсовете, когда капитан стал требовать первую очередь, ему отказали.
— Надо было раньше соображать, — пробурчал Ковров, — видите, баз нет. Дали бы сводку больше, как на «Орехово» сделали. Там не такие чистюли. Сообщили, что под завязку груза, и долавливают помалу.
— Я не собираюсь завышать сводки! Кого обманывать! — сказал капитан.
— Чистеньким хотите быть, учили вас долго, — не успокаивался старпом.
— Я прошу вас освободить рубку и использовать время простоя для палубных работ, — тихо и выделяя каждое слово, сказал капитан.
Вечером сообщили, что к нам полным ходом идет рефрижератор «Актюбинск», но выгрузка в лучшем случае будет после второго мая.
Майские праздники прошли спокойно, работы не было, судно дрейфовало. И на других судах прекратили тралить. В пять часов вечера весь наш экипаж разместился в салоне за праздничным столом.
Капитан и первый помощник сказали речи, выступили матросы во главе с боцманом, устроившие судовой КВН, а поздно вечером стармех утащил меня в каюту капитана.
— Заждался я вас, — сказал капитан. На нем был отутюженный черный костюм.
Мы выпили втроем, а потом пришел первый помощник. Пить он отказался наотрез, взял апельсин и стал аккуратно очищать кожуру ножиком. После шума салона здесь было необычно тихо. Качки тоже почти не чувствовалось. На море опускалась безветренная ночь. Капитан открыл иллюминатор и, вглядываясь в темноту, сказал:
— Роскошная ночь, это просто подарок нам на праздник!
— Только бы спокойно все прошло, — сказал первый помощник.
— Все будет в порядке, за своих парней я ручаюсь, — сказал стармех.
Мы сидели в креслах, обитых бархатом, и мне казалось, что я вдруг очутился на берегу, попал в гости к какому-то старому другу и хозяин рад гостю и настолько деликатен, что не пристает ни с какими расспросами. Разговор шел медленно, так, почти ни о чем. Но потом повернулся к делам промысла, и капитан, который раньше вообще не произносил больше трех фраз сразу, сказал: