у приговорит – о легкой смерти мечтать будешь. Одного такого сучонка, к Диму под бок подсунутого, ребята быстро вычислили. Так долго не цацкались. Во время смены в шахте перебили ему ломом ноги и под закол – кусок нависшей породы засунули. Тот: «Мама, мама!». А мужики закол долбанули и всю глыбу обрушили… Поднявшись на гора, доложили: «Обвал. Несчастный случай». В руднике такое частенько бывало. Начальство, конечно, истинный подтекст раскусило. Не пальцем деланное. Виду однако не показало. Не пойман – не вор. Как в той пословице. Но зуб на «контингент» нарисовало. И отыгралось, когда случай подвернулся, с довеском.
Правда, Олег Васильев вообще ни к каким делам причастен не был. Да и не заваривалось в тот период в лагере никакой бузы. Просто решили начальники, что давненько они не доказывали вышестоящим товарищам от какого коварного и опасного врага Отчизну оберегают. Вот и решили оправдать перед державой свое казенное существование и численность немалую. Настроили соответственно вохру. А той два раза говорить не надо: вывели студеным утром подальше за зону Олега и еще несколько зекачей-кандидатов на скорое освобождение (якобы этап в другой лагерь) и в упор расстреляли. Убиенным в теплые еще руки вложили оружие, а потом объявили: «Пытались завладеть и бежать. Попытка пресечена охраной».
Дим со временем узнал, что подобные провокации с «без пяти минут вольными» повторялись неоднократно. И в разных лагерях. Уж больно выгодное это дело и для начальства, и для системы. Ведь как не поверни, сразу двух зайцев убивали: и звезду себе на погон, и на воле без очередной партии отбывших срок «врагов народа» воздух чище. Впрочем, чаще случались расправы и по более мелкому, бытовому расчету. Но оттого, кстати, еще более страшные и позорные.
Трудился у «Вавилова» в бригаде хлопчик с Украины по фамилии Петренко. Подходит как-то после работы и бубнит на ухо:
– Слышь, бригадир, я тут земляка встретил. С одного села мы. Вон он на вышке топчется.
– Ну и что?
– Та, когда стемнеет, я до него схожу. Може, он хлеба дасть.
Дим, уже ученый, строго его одернул:
– И не вздумай! Не ходи! В бригаде и хлеб, и другая жратва имеется.
А тот все свое:
– Та, може, он и табачку дасть. Про моих шо-нибудь раскажэ.
– Баста! – закрыл тему Дим. – Даже из головы выбрось!
Не послушался Петренко. Ночью тайком ушел. Когда все уснули. Узнали о том чуть позже, когда проснулись от звуков стрельбы на «запретке». И уж на рассвете, когда на развод выгоняли, смотрят – лежит у проволоки Петренко. Свежий снежок лицо припорошил и не тает…
А случилось все так. Они с вертухаем действительно односельчанами оказались. Когда-то за одной дивчиной ухаживали. Вертухай земляка среди зекачей первым приметил. И, подловив момент, дал знак: приходи, дескать, ко мне на пост. Покалякаем без лишних глаз. Петренко, дурень, ночью к нему и побежал. Тот его окликнул, опознал, а потом – уж близ «запретки» – хлобысь с первого выстрела. А затем еще два, но только в воздух… Командирам доложил честь по чести. Бросился, мол, на него нарушитель. Пришлось применить оружие. Сначала стрельнул два раза в воздух. Потом уж – на поражение. Получил вскоре «герой» награду. Отпуск на родину. Туда, где не дождавшаяся Петренко дивчина жила. В тихом закарпатском селе. У Черемоша.
Были, впрочем, случаи и иного порядка. По лагерному «кипиш». Как-то зимой после утренней побудки бригады первой очереди двинули на завтрак. Прихрустели к столовой (была оттепель), а на ее крыльце заведующий Хряк с штатными придурками переминаются. И какие-то не такие. Хряк заорал:
– Бугры ко мне! Остальные на месте!
Бригадиры на крыльцо, и заведующий пригласил их за собою. Испуганно озираясь. В варочном цехе, в одном из котлов с теплой водой сидел голый повар.
– Хавайте меня, братва, – обратился к вошедшим и заплакал. – Я всю утреннюю закладку пробурил[155]. Вместе с хлебом.
Потемнели лицами бугры, переглянулись, а потом шлеп ему клешни на башку и притопили.
– Что будем делать мужики? – прохрипел бледный Хряк, когда повар перестал булькать.
– Иди сука объясняйся сам, мы не при делах, – буркнули те. И все заспешили назад, к ждущим завтрака бригадам.
Когда заведующий сообщил, что и как, все густевшая толпа возмутилась.
– Порвем на куски падлы! Удавим! Мать – перемать! – зашумела толпа, и тут же материализовался вооруженный конвой – в чем дело?! Видя, что пахнет жареным, конвой доложил начальству, и то примчалось во главе с самим «хозяином». Разобравшись, что к чему, майор обещал выдать сухпай, приказав всем следовать на работу. Серая масса молча села на снег, отказавшись повиноваться. И не помогли ни угрозы новых сроков, ни автоматные очереди в воздух. На развод пошли спустя два часа. Получив горячий завтрак.
А в соседнем лагере вообще произошло из рук вон выходящее. Для продолжения службы после училища туда прибыл молодой лейтенант, назначенный начкаром[156]. На первой же выводке заключенных в лес он обратил внимание на сачкующих воров, разведших на полянке костер и принявшихся играть в карты.
– Что за хрень? – кивнув на них, поинтересовался у сержанта-сверхсрочника.
– Так всегда было! – отрапортовал тот. Авторитеты в зоне не работают.
– Вот как? – хмыкнул лейтенант, и они вместе направились к отдыхающим.
– Встать! Почему не рубите лес?! – остановился офицер перед ворами.
Отложив в сторону карты, те неспешно поднялись, переглянулись, а потом один сказал:
– С работы кони дохнут, гражданин начальник. – И харкнул на снег. Самоутверждаясь.
– Немедленно взять инструменты и работать! – заиграл желваками начкар.
В ответ ноль реакции. После этого лейтенант приказал сержанту арестовать всех четверых и отвести в сторону, а сам, уточнив их фамилии, присел на бревно у костра, щелкнул кнопкой планшета и стал что-то писать карандашом на листе бумаги. Затем лейтенант приостановил работу бригад, после чего те были выстроены напротив кучки «авторитетов».
– Всем слушать приговор! – прошелся перед строем. – Именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики! – громко начал читать с листа, завершив речь вполне конкретно: – Расстрелять на месте!
Далее последовал соответствующий приказ – сержант козырнул «Есть!», и перед бледными ворами встали трое караульных.
– Заряжай! По врагам народа огонь! – махнул рукавицей сержант, и тишину леса разорвали автоматные очереди.
– Продолжить работу! – упрятал приговор в планшет начкар. Под сосною четверо подплывали кровью…
Вечером «жмуров» на волокушах притащили в лагерь – поднялся шум, и туда нагрянула комиссия из управления. Лейтенанта объявили шизофреником, отправив лечиться на материк, расстрелянных же «по-тихому» сактировали. Но еще долго лагерная молва передавала тот случай. Небывалой справедливости.
Минул еще год, а этапам в «Индирлаг» не было конца и края. Новичков в свою бригаду Дим набирал из свежего пополнения обычно сам лично, изредка привлекая своего друга, тоже бывшего моряка, а теперь лагерного нарядчика Сашку Згировского. Отбирать предпочитал людей толковых, видящих дальше лагерного корыта. И потому цепко оглядывая кандидатов, мог равнодушно пройти мимо здоровенного амбала, а выбрать какого-нибудь щуплого, но явно содержательного парня.
На фронте у такого, бывало, спрашивал: «Пойдешь ко мне в разведку?» А тот: «Так точно!» И тут же глаза в землю: «Только это… я день как из штрафной роты…» Беру, решал в таких случаях старшина. «Этот пороху нюхал».
Помимо производственной, была у Дима и еще одна, личная причина встречать новый этап. Надеялся высмотреть кого-нибудь из знакомых, а может близких – того же дядю Мишу. Хотел бы их взять к себе: подкормить, уберечь, помочь дотянуть до воли. Но дядя Миша, видно, по-прежнему отсиживал свое в Ухтпечлаге. Хотя многих старожилов любили перебрасывать с места на место.
Так что «Вавилов» новичков привечал. Помогал как мог. Одного такого бедолагу – пожилого зека по фамилии Воскобойник, забрал к себе в бригаду с подачи Сашки Згировского. Тот прослышал, что Воскобойник замечательно поет украинские песни. Дима это душевно заинтересовало, и он первым делом попросил:
– Спой-ка нам что-нибудь на «ридной мове».
– Хрен ли ему сразу петь, – заржал Сашка. – Да ты посмотри на этого бабая[157]. Он же жрать хочет, словно волк!
– Хочу, – застенчиво сказал тот, сглотнув слюну. – Очень.
Голодного накормили от пуза. Закурили. Тут Дим и поинтересовался у осужденного аж на 25 лет «деда».
– За что четвертак-то всучили?
– Артистом был, – потупился зек. – Немцам пел. В оккупации.
– Да, нашел ты кому петь, – нахмурился бригадир, а сам подумал: «Ну в чем, собственно, виноват этот обиженный жизнью «кобзарь»-одиночка? Пожилой, беспомощный. Сколько таких под немцем оставили, когда отступали?»
А вечером в полумраке барака, освещенном неверным светом коптилки, лилась бередящая душу песня, которую многие слышали впервые.
Дuвлюсь я на небо, тай думку гадаю,
Чому я не сокил, чому не литаю,
Чому мени, Боже, тu крuлив не дав?
Я землю-б покuнув и в небо злитав!
– пел мягкий баритон, заставляя сжиматься очерствевшие сердца зеков.
– Словно про нас написано, – вздохнул Сашка и на него тут же зашикали, – не мешай слушать.
Так и остался Воскобойник в бригаде. Певцом и вечным дневальным. Благодаря этому и дожил до реабилитации. И домой вернулся.
По прошествии ряда лет, когда Дим гонял дальнобойщиком по просторам Союза, бывая на Украине, несколько раз к своему «крестнику» заворачивал. Так и сам Воскобойник, и его говорливая родня не знали, куда посадить, чем потчевать дорого гостя. Помнили добро. Такое не забывается.