А стол был сервирован как обычно в корабельной кают-компании: белая скатерть, приборы, рюмки и графин, наполненный пайковой водкой. Моряки всегда отличались гостеприимством. Вестовой матрос с особой, я бы сказал, сыновней лаской угощал поседевшего комдива и его спутников.
Как говорят, ужин прошел в дружеской и непринужденной обстановке и, замечу, с неоднократной добавкой и первого и второго.
Мы обогнали транспорты, на палубах которых негде было яблоку упасть. Бойцы понемногу отходили от всего пережитого, над морем разносились звуки гармони… Вот он, несгибаемый, неунывающий, наш советский солдат!
Кронштадт с моря казался идущим на нас гигантским кораблем. Видны были яркие вспышки. То стреляли тяжелые орудия северных фортов по району Зелено-горек, Сестрорецк, а линкор и крейсер — по району южнее Ораниенбаума. Справа от нас тяжело ухали 12-дюймовые орудия Красной Горки. На обоих берегах полыхали пожары. Черный дым поднимался стеной вверх. В воздухе стоял невообразимый гул. Флот громил фашистов, помогая своей армии.
Мы с комдивом молча стояли на корме катера.
— Здорово палит Кронштадт… — сказал он с восхищением.
В такие минуты особенно укреплялась вера в то, что все наши неудачи носят временный характер. Настанет час — и враг будет разгромлен. Еще раз из-под самого носа фашистов флот перебросил под Ленинград более 12 тысяч бойцов. Немалая помощь фронту! А вместе с ранеными и гражданским населением мы эвакуировали около 14 тысяч человек. Всех сняли с берега и доставили в Кронштадт. Последние катера, оставленные там, в бухте, вернулись без пассажиров. На глазах у наших моряков фашисты заняли опустевшее Койвисто…
Сердца пылают гневом
На следующий день после возвращения из Койвисто мы с капитаном 1 ранга Ганцовым были командированы в Смольный на совещание по поводу эвакуации населения из Ленинграда. Нам вменялось в обязанность доложить, сколько нужно вагонов для семей военнослужащих флота. Признаться, таких сведений ни в штабе, ни в политуправлении флота не оказалось. Это обстоятельство меня смутило. Но ехать надо, ибо помимо всего мне необходимо установить личный контакт со штабом Ленфронта, уточнить ряд организационных вопросов.
По давно установившейся привычке, мы сначала добрались катером до Ораниенбаума, а далее на легковой машине направились в Ленинград. Штабной гараж размещался на окраине Ораниенбаума. Всего лишь два с половиной месяца не был я на южном берегу Финского залива, а сколько здесь перемен! Ораниенбаум, Петергоф, Мартышкино и другие дачные предместья Ленинграда приобрели ярко выраженный фронтовой облик. По улицам несутся камуфлированные машины с солдатами и воинскими грузами, санитарные фургоны с большими красными крестами. Шоссе уже сильно побито, — должно быть, прошли танки и артиллерийские тягачи. На обочинах дороги валяются поломанные и опрокинутые машины, прицепы. В придорожных домиках не видно людей. Окна либо выбиты, либо заколочены. Видимо, это характерно для войны — вся жизнь, биение ее пульса, сосредоточено на дорогах… Здесь не только беспрерывный гул машин, но и гомон то молодых и звонких, то хриплых, надорванных голосов.
Едем медленно, наш блестящий «ЗИС» что белая ворона в бесконечном потоке запыленных фронтовых машин. Кто-то кого-то толкнул, кому-то мешают проехать, все это не может обойтись без крепких словечек, вот и стоит над дорогой звон голосов:
— Куда лезешь!..
— Осади чуток!
— Давай живее, спать потом будешь!
А то на грузовичке слышна гармонь и залихватская русская песня.
И все на фоне беспрерывной канонады тяжелых орудий флота…
— Вот если бы записать на пластинку всю эту музыку дороги, — пошутил Иван Николаевич.
Движемся вперед все равно что плывем по реке на плоту по течению — ни остановиться, ни свернуть. Старшина 1-й статьи Карнаух, лучший водитель нашего гаража, нервничает. На блестящем кузове машины никогда не было пятнышка, а тут нас уже царапнули основательно. И не один раз…
А вот и Ленинград, мой родной город. Всматриваюсь в него, в знакомые с детства улицы и дома. Хочется спросить: «Ну, старина, как себя чувствуешь?» Впрочем, что спрашивать, если и так все ясно: город прикрыл глаза и сурово нахмурился. Дома на перекрестках улиц превратились в артиллерийские и пулеметные точки. В амбразурах дотов видны стальные дула. Улицы и проспекты перегорожены противотанковыми надолбами. Для проезда оставлены узкие проходы. Зеркальные витрины магазинов заколочены досками и обложены мешками с песком. Не блестят огнями огромные окна знаменитого Елисеевского магазина. Нет коней на Аничковом мосту. Вместо Медного всадника высится гора из досок и мешков с песком…
Народу на улицах стало меньше, все куда-то суетливо, озабоченно спешат.
Подъезжаем к Смольному. Он отлично замаскирован, камуфлирован грандиозной маскировочной сетью. Даже на близком расстоянии трудно различить контуры здания, утопающего в осенней потускневшей зелени.
Поднимаемся по историческим ступеням. Много военных, но везде привычная чистота. В коридоре приглушенная тишина, лишь редко поскрипывают сапоги. Голоса и стук машинок едва-едва слышны за дверями кабинетов.
В морском отделе штаба Ленфлота я встретил друга детства, капитана 1 ранга В. И. Рутковского. Владимир Иванович — прекрасный офицер-оператор. Образованный, с большим опытом работы в Генеральном штабе, он был к тому же очень жизнерадостным, полным юмора и оптимизма. Эти качества выручали его в самые тяжелые дни в Ленинграде, а затем в Крыму, куда он был послан для выполнения ответственных заданий.
Естественно, чтобы разобраться в обстановке, мы прежде всего явились к В. И. Рутковскому. Я поделился с ним своими опасениями о неточности моих сведений насчет количества семей, подлежащих эвакуации. Владимир Иванович поспешил меня успокоить:
— Юрий Александрович, не унывай. Никто ничего толком не знает. С этим делом явно кто-то протабанил… Заходи после совещания, есть разговор.
В большом кабинете командующего Ленинградским фронтом, у стены, стоял длинный стол, покрытый темным сукном. За столом сидел К. Е. Ворошилов. Вид у него был утомленный. Мне показалось, что он чувствовал себя плохо, был простужен и разговаривал не свойственным ему, тихим и вялым голосом. В кабинете собрались много военных и штатских, среди них было несколько женщин. Все вызванные разместились вокруг стола. Окна кабинета были зашторены черным материалом, поэтому в комнате было душно и мрачно.
Кроме маршала, мы никого в лицо не знали. Здесь собрались командиры частей, начальники военных учреждений и предприятий, представители советских и партийных организаций. Из выступлений мы поняли, что план эвакуации населения не выполнен, допущено много досадной путаницы и просто безалаберщины. Многие ленинградцы со своими семьями отказывались покидать родные гнезда и не решались отпустить детей одних. Многих пугала далекая поездка в незнакомые края. Ведь все имущество, годами накопленное, приходилось бросать на произвол судьбы…
К тому же люди помнили ошибки, допущенные в первые недели войны.
Еще в конце июля из Ленинграда отправили 10 эшелонов, в которых было более 15 тысяч детей. Поезда почему-то направили на запад Ленинградской области. А там уже подходил враг. Чуть ли не под дулами фашистских автоматов эшелоны удалось повернуть обратно в Ленинград. Но когда они прибыли в город, большинство родителей детей уехали в эвакуацию. Детей отправили на восток, но долгое время родители даже не знали их адресов.
Выступавшие на совещании рассказывали, что эшелоны с эвакуированными по многу дней простаивали на запасных путях, бесконечно менялось их направление. В общем, было много неразберихи… Это потому, что в свое время мало думали о войне. На совещании кто-то сказал в свое оправдание: «Помилуйте, кто мог предполагать, что враг окажется под Ленинградом?!» Да, об этом трудно было думать. Но тот факт, что финские аэродромы расположены в десяти минутах полета от Ленинграда, известен был давно, это ко многому нас обязывало…
29 августа из Ленинграда ушли последние поезда. Вскоре после этого станции Мгу и Чудово захватили фашисты. Связь города со страной по железной дороге была прервана.
Маршал Ворошилов сурово требовал ответа: почему не выполняется решение правительства об эвакуации? И нам, флотским, досталось за то, что в Ленинграде застряли много семей военнослужащих.
В итоге всех принятых властями мер удалось эвакуировать всего лишь около 500 тысяч ленинградцев, а надо было вывезти в три раза больше. Таким образом, в блокированном городе осталось почти два с половиной миллиона жителей, да в пригородах 343 тысячи. Но что хуже всего, среди оставшегося населения было 400 тысяч детей…
Совещание закончилось довольно быстро и оставило у нас смутное и тягостное впечатление.
На следующий день Военный совет Ленфронта принял решение продолжать эвакуацию в обязательном порядке и в ближайшее время вывезти не менее миллиона жителей через Шлиссельбург. Но осуществить это решение не удалось: через четыре дня Шлиссельбург занял противник.
Лишние люди в городе — лишние жертвы. Очень скоро это стало очевидным для всех.
После совещания мы вернулись к В. И. Рутковскому. Он встретил дружески:
— Чем расстроен, адмирал?
Я поделился своими впечатлениями о совещании. Владимир Иванович перебил меня:
— Это еще ничего, вывезем людей через Ладогу. А вот я тебе другое расскажу…
Мы присели за стол. Порывшись в бумагах, В. И. Рутковский протянул мне несколько листков:
— Наши захватили любопытные документы. Гитлер приказал до наступления морозов взять Ленинград во что бы то ни стало. Лишь после этого он намерен наступать на Москву… Как видишь, здесь мы будем защищать Москву. Ясно?
Рутковский показал нам фашистские листовки, в которых говорилось: «Мы сровняем Ленинград с землей, а Кронштадт с водой».
Многого захотели господа! Поражали нахальство и примитивность фашистской пропаганды. На дураков рассчитывают, не иначе!