Я побродил по комнате, снял туфли, джемпер. Постоял у окна, откинул жалюзи – передо мной поднялся силуэт церкви, а под ним я представил себе город, вырезанный из света и тени, поднимавшийся и опадавший, как бесконечный прилив.
Все это время я старался не думать о нем. О белом четырехугольнике, легком и безобидном, как перышко, тянувшем меня к себе. О непреодолимом океанском течении. Я посмотрел на него. Коснулся, желая убедиться, что он настоящий.
Я пытался открыть его в книжном магазине, пока люди расхаживали туда-сюда и пили вино. Я отошел в сторону и вернулся раньше, чем кто-то меня заметил, как раз вовремя, чтобы Сантану сказал мне: «Нем, я хочу тебя познакомить…»
Снаружи шел дождь, капли падали на землю, шлепая по навесу, серебристыми дорожками. Небо потемнело и исчезло, воздух засиял спрятанным светом. Говорят, что смотреть на картину – все равно что наблюдать за непосредственными жестами художников.
Нет ничего непосредственнее, чем записка, написанная от руки.
Дорогой Неемия,
Мой строитель новых миров,
Надеюсь, ты найдешь свою колесницу крылатых коней.
И, как будто уже это было недостаточно загадочно, из конверта вылетело и приземлилось на пол что-то еще. Четырехугольник бумаги, тоньше, чем записка. Я поднял его, разгладил – это оказался билет. На музыкальное представление в Лондоне, до которого оставалось больше месяца. Я включил ноутбук. Он зажужжал, пробуждаясь к жизни, экран загорелся ярким, внезапным светом. Окно внутри окна. Я мог найти здесь что угодно, кроме того, что искал. Я бережно вбил в поисковик слова: струнный квартет «Орфей», удалил, вбил другие: Лодердейл Хаус, Лондон. Вот куда Николас хотел меня пригласить. Может быть, вот где мы наконец встретились бы.
Если вы посетите Галерею Академии Флоренции и заглянете в тот зал, где находится Давид, вам будет трудно смотреть на что-то еще. Он расположен справа от входа. При виде него вы погрузитесь в транс. Он стоит под великолепным куполом и купается в естественном свете. Он – ангел. Вы будете медленно обводить его глазами, то отводить взгляд, то смотреть на его руки и ноги. Изучать форму совершенства, вырезанного из девятнадцатифутового блока мрамора. Вы не сможете думать ни о чем, охваченные трепетом. Все ваши слова и эмоции вдруг покажутся вам неподходящими, нелепыми, неуместными.
Но если вы, войдя, повернете налево, вас полностью захватит другое произведение.
«Пленники» Микеланджело. В темном коридоре – ряды фигур, высеченных для так никогда и не построенной гробницы папы Юлия II. Незавершенные, они обречены вечно бороться с камнем. В отличие от большинства других скульпторов, строивших модель, а потом согласно ей размечавшим блок мрамора, чтобы знать, где резать, Микеланджело всегда творил свободно, начиная резать с центра и продвигаясь дальше. Его фигуры появляются из камня, как если бы они выходили из воды. Они не погружают ваш разум в тишину, а напротив – пробуждают. Ваше воображение поражает их хрупкость, их стойкость. Они – бесконечная метафора. Безграничная возможность. Они очень похожи на все незавершенное в нашем собственном существовании.
Мы так дорожим незавершенным, потому что оно дарит нам множество жизней – ту, которой мы живем, и множеством других, которыми мы могли бы жить. Мы – дети непостоянства. Страстно бесстрастного. Незавершенного. Недоделанного. Неоконченного. И лишенного выводов.
Давид будет только Давидом.
Вначале меня охватило неописуемое возбуждение. Волнение, вновь и вновь вспыхивавшее в самые непредсказуемые моменты. Я расплачивался за апельсины в супермаркете, я стоял на светофоре, а вопросы пронзали меня крошечными острыми стрелами: почему? Как? Что он имел в виду? Что теперь случится? А потом все увяло.
Записка превратилась в пресс-папье. Я не заметил, как она изменила форму.
Мы всегда скованы цепями. Вынуждены хотеть и не хотеть. Завершать и оставлять незавершенным. В конце концов записка начала меня раздражать. В определенной мере даже пугать. Встретившись с Николасом на концерте, я в конце концов пришел бы к тому, что называется доказуемым результатом. Он мог быть каким угодно, от поэтического до банального. От великолепно воображаемого до разочаровывающе реального. Неизбежно было бы продолжение. Возможно, даже финал.
Quod erat demonstrandum. Что и требовалось доказать.
А если бы это не смогло сравниться с тем, что я представлял себе все эти годы?
А если мы все всегда хотим только этого? Того, что не произошло?
Как будто это единственный способ освободиться от ответственности за настоящее.
И все-таки. И все-таки как же это тянет.
Как удивительно близки нити нашей жизни. Возможно, они ближе, чем я когда-либо мог представить. Возможно, нам так нравится верить, что мы обречены на судьбу, потому что мы обречены постоянно с ними соприкасаться.
Мы постоянно колеблемся. Как маятники.
Я не знаю, сколько ночей пролежал без сна в темноте. Мучился бессонницей в самые глубокие и тихие часы. Кровать подо мной была мягкой и теплой, одеяло, отброшенное, лежало в стороне. Вдалеке доносились гудки полицейских машин, машин «Скорой помощи». Невероятных происшествий ночи. Порой я, сам того не замечая, ускользал в черную бездну сна. А потом открывал глаза, видел, что наступило утро, и слышал звук дождя. Воды. Вот что меня обычно будило. Я искал воду, держа в руке серебристо-синюю рыбу, пробегая через здание, которое могло появляться только во сне – собранное из множества других, знакомое, но не дававшее возможности свободно двигаться. Во сне я искал комнату с аквариумом.
После того, как потерял сознание в лесу, я очнулся, окутанный почти абсолютной темнотой.
Это были долгие, бесконечно растянувшиеся секунды дезориентации, когда не можешь понять, где ты, когда все знакомое тут же затуманивается неясностью. На этот раз туман не спал. Я оказался там, где никогда раньше не был.
Шторы, плотные и широкие, отграничивали меня от дневного света. Я потянулся влево, нащупал лампу на прикроватном столике, попытался включить. Комната была большой – вдвое больше комнаты в студенческом общежитии, – и вся мебель, тяжелая, из полированного дерева, дышала тихой, уверенной роскошью. Мы с Калсангом вместе могли бы, пожалуй, поместиться в шкаф в углу, прекрасный шкаф с изящно вырезанным цветочным узором. Зеркало в полный рост рядом с ним, наклонившись вверх, отражало простую, ясную географию потолка. В центре на низком столе стояли резные фигурки – слон, рыба, вол – и лежала стопка журналов. Не тех, что я видел в чужих домах или в своем собственном, «Фемина» или «Индия Тудей», а толстые глянцевые зарубежные издания. Все поражало меня безупречностью вкуса. Единственное, что придавало комнате яркости – ряд картин на стене, как я теперь понимаю, замысловатая народная живопись мадхубани. Но в то время странные фигуры лишь усилили тревогу, начинавшую во мне нарастать.
Я очнулся в незнакомом доме, в незнакомой комнате.
Потом мне вспомнились руки, поднимавшие меня, их осторожная доброта. Вчера они не причинили мне вреда, не собирались причинить и теперь. Тишина сочувствовала мне. Я был в безопасности.
Моя одежда, как и все, что меня окружало, тоже была чужой. Кто-то снял с меня джинсы и футболку – их нигде поблизости не было – и облачил меня в белую рубашку, свободную, мягкую и легкую, как дым, и длинные панталоны, приятно обвивавшие ноги.
Кто переодел меня? И как много успел рассмотреть?
Я выбрался из кровати, встал перед зеркалом. Тупая боль пронзила мои руки, спину, бедра. Я был расколот на куски. Кожа чудом стягивала их в единое целое. Стянув рубашку, я увидел на правом плече огромный, зеленовато-фиолетовый синяк. Над ним – очищенную, бережно перевязанную рану толщиной в палец. От нее остался шрам, плоское, светлое воспоминание, вспышка серебра на белом.
Сегодня я проснулся. Ленни не проснется никогда.
Если бы я мог, я остался бы в этой комнате навсегда. В комнате, где не было календаря, не было часов. Не нужно было ни с кем сталкиваться. Не было людей, чьи голоса я слышал. Моей семьи. Моей потери.
Из окна, сквозь листья нависшего нима, видна была полоска сочного газона и россыпь цветов – космей и бегоний. Такие цветы сажал возле дома мой отец.
Я хотел бы остаться здесь, укутавшись в уют незнакомого. Абсолютную новизну. Вокруг меня был чистый лист, фантастическая легкость неизвестного. Какое облегчение. Эта одежда, эта комната, мебель, картины, стол – все было отпечатками не моей жизни.
Никто не требовал уходить, я мог оставаться здесь, пока кто-то не пришел бы за мной. Но сколько это могло длиться? Я решил, что не стану злоупотреблять чужим гостеприимством.
Хотя если бы я мог, я забрался бы обратно в кровать, в ее собственное царство, натянул простыни, чистые и свежие, на голову, и на долгие дни, на долгие годы притворился, что сплю.
В конце концов я распахнул дверь и вышел в коридор.
Слева от меня находился пустой обеденный зал, стол, накрытый для призраков. Справа – арка, ведущая в просторную гостиную.
Вот что мне нужно было сделать: найти хозяина, поблагодарить его и уйти. И, конечно же, попросить вернуть мою одежду. Не мог же я идти в этом.
Да, нужно было сказать, я в порядке, спасибо. Вчера… что ж, я смог бы объяснить, если бы меня попросили. Что-то однозначное, достаточно наивное. Я пошел в лес прогуляться, решил исследовать башню. Нет, не заметил знака. Как глупо с моей стороны.
Слабовато, но ничего лучше придумать я не мог.
Я благодарен за вашу доброту, нужно было сказать, а теперь мне пора уходить.
За дверь, за лужайку, за ворота. По широкой, тихой дороге. Через лес. На другой конец леса, в здание колледжа. В общежитие, в комнату, где я живу с мальчиком из Тибета. Никто ничего не узнает. Буду ходить на лекции, сидеть за партой, делать домашнюю работу, отвечать, когда спрашивают, пить и есть, ложиться и вставать, ставить одну ногу впереди другой. Как сейчас. Как раньше, пока не пропустил шаг и не обнаружил, что дальше нет поверхности.