– Чем могу быть полезна, милый? – ко мне подошла хозяйка, ее духи были резкими, мускусными. На запястье звенели серебряные браслеты.
– Ничего не нужно, спасибо.
– Хорошо, мой красавчик, – она подмигнула.
– Неплохое место, – сказал я Сантану неделю спустя, – если тебе нравятся такие переодевания.
– Подобных клубов в Лондоне полно, – он пожал плечами. – Есть для фут-фетишистов, любителей фурри, форнифилов…
– Это еще кто?
– Любители притворяться мебелью – так что можешь сочетать секс с любовью к дизайну интерьера.
Мы направлялись в Кэмден, на концерт живой музыки, по приглашению Евы. Весь день шел дождь, воздух был холодным и сырым, пропитанным запахом масла из бесконечных забегаловок, где жарились кебабы, цыплята и отбивные.
– Похоже, я немногое упустил, когда не пошел на выставку, – он имел в виду ту, что в Уайтчепеле.
– Разве Ева не рассказала тебе, что там было?
Он кивнул.
– Это я и имею в виду.
– Ты бенгалец, – заметил я. – Для тебя современное индийское искусство начинается с Рабиндраната Тагора[34] и заканчивается им же.
– Чушь. Мне очень понравился парень, который вымазал себя коровьим навозом и назвал это перформансом. Он мог бы стать новым Дюшаном[35]. Хотя, – добавил он задумчиво, – перформанс нельзя воспроизводить и продавать. Может быть, он ближе к Мандзони, мерда д’Артиста… знаешь, что он сделал?
– Да.
В 1961 году итальянский художник Пьеро Мандзони продал девяносто баночек со своими фекалиями, каждая по тридцать грамм, и рассчитал их цену исходя из курса на золото. Повесил многообещающие ярлычки «Conservata al naturale», «Свежеконсервированное».
– Галерея «Тейт» купила банку номер четыре, – сказал Сантану, – этот парень – гений.
– Увы, та милая леди сделала всего лишь дерево из фиброгласса с волшебными существами вместо листьев. И единорога-качалку.
– Неинтересно, – заявил Сантану. – Либо искусство зеркально отражает тело художника, либо нет.
– Тогда, получается, все должны экспериментировать только с пердежом и дерьмом?
– Ты это сказал, мой друг, не я.
Вечер понемногу оживал по мере того, как мы продвигались к станции, полной людей и огней. Уличный музыкант пел песню группы «Оазис»: Все подряд, все мне говорят, погас огонь в твоем сердце…
Мужчина с бультерьером протянул нам по копии «Биг Ишью»[36]. Мы опустили головы, проталкиваясь сквозь толпы, пряча руки в карманах пальто. Путь до Кэмдена был усеян переполненными пабами и ресторанами, странно тихими клочками тротуара, где у обочин стояли мальчишки с пивными банками, привлеченные темнотой, как ночные животные.
Мы обсуждали спектакль, который смотрели сегодня днем в театре Принца Чарльза. О девушке, живущей в микрорайоне, отчаянно жаждавшей танцевать и пытавшейся освободить белую лошадь из-за колючей проволоки. Потом разговор перешел к новому японскому магазину возле Грин-Парка, где продавали вагаси, нежные сладости в рисовой пудре в форме сезонных цветов. Планам на каникулы в декабре.
– Не говори потом, что я тебя не предупреждал – на работе будет вечеринка, тебе придется пойти.
Я ответил, что не возражаю, все равно у меня нет других вариантов.
– Тебе надо уехать из города, если есть возможность, – сказал он. – У тебя есть друзья за пределами Лондона?
– Нет, нету.
– А тот чувак из колледжа?
– Какой?
– Ну, академик… он разве не британец? Или вы не особо дружили?
Мимо нас, глухо гудя, проехал двухэтажный автобус.
В колледже мы с Николасом делали вид, что едва знакомы, и я проходил мимо него, сжигаемый осознанием, что вскоре мы увидимся вновь, наедине, в его бунгало. Мне казалось, что мы были осторожны, между нами не было никаких разговоров, как с Адхиром, который преследовал Николаса безжалостно и цинично. Но в голосе Сантану слышался лишь легкий интерес, так что, может быть, во мне говорила паника, я услышал слишком многое там, где должен был услышать лишь невинный вопрос.
– Мы потеряли связь.
– Жалко.
Я молчал, мое дыхание клубилось в холодном воздухе.
– Но все равно, – продолжал он, – тебе не помешает выбраться отсюда.
– Постараюсь, – сказал я. – Но и тут неплохо… Ева всегда что-нибудь придумывает.
– Это потому что Стефана нет рядом. Когда он вернется, она исчезнет, как мыльный пузырь… на месяц или два. А потом он опять уедет.
– Его никогда нет рядом – наверное, это так тяжело.
– Совсем не так тяжело, как раньше, – Сантану рассказал мне, что, еще когда учился в колледже в Дели, встречался с девушкой из Калькутты. Они переписывались, раз в неделю созванивались.
– Я звонил ей из телефонной будки. Так мы продержались, пока она не переехала в Лондон в первый год моей работы здесь.
– И что было потом?
– Мы расстались.
Кэмден-Хай-стрит кипела жизнью и музыкой.
Ее ранневикторианские здания с открытыми фасадами и плоскими крышами ярко раскрасили и заняли тату-салонами, винтажными магазинами и магазинами подержанных пластинок. Бары и клубы были открыты, их музыка, грохоча, летела на усыпанные мусором тротуары. Мы миновали несколько захудалых букмекерских контор и пунктов выдачи наличных, паб «На краю света» и множество дешевых заведений быстрого питания.
– Где, черт возьми, это место? – ворчал Сантану, доставая телефон. Следуя инструкциям навигатора, мы свернули налево в клубок узких улочек и пересекли пустую площадь, которую днем использовали как рынок под открытым небом – у обочин лежали сложенные каркасы киосков. В дальнем конце площади я увидел мерцающие воды канала Риджент. Мы направились к ресторанам, более тихим, чем те, мимо которых мы проезжали на главной улице. Молодежь курила у заведения, которое называлось «Мексика»; все они выглядели примерно на двадцать пять – сплошь узкие джинсы, приталенные куртки и конверсы. Одна девушка с коротко остриженными светлыми волосами, в черном платье с цветочным принтом и красных туфлях с пряжками, фотографировала на телефон своих друзей. Другая, в длинной лоскутной юбке, курила сигарету.
«Мексика» была компактна и многолюдна – бар тянулся вдоль всего зала, заканчиваясь прямо перед открытым пространством для столов и небольшой площадкой для выступлений у окна, выходившего на канал. Мы заказали напитки и подсели к Еве за столиком, который она забронировала. Она сидела одна.
– А где Тамсин? – спросили мы.
– Ой, она не смогла. У нее грипп.
– А ты хорошо себя чувствуешь? – я чуть отодвинулся. Ее глаза покраснели и казались непривычно уставшими.
– Да… да, – она рассмеялась, как мне показалось, немного нервно. – Хотя, может, тоже подцепила.
– Вот, – сказал я, пододвигая к ней напиток, – «Кровавая Мэри» вылечит что угодно.
Вскоре толпа успокоилась и утихла. Все внимание обратилось на музыкантшу. В тот вечер играла темноглазая девушка из Португалии, прекрасная дикой красотой; ее лицо напомнило мне морскую раковину.
– Боа тарджи всем[37], – ее голос, на удивление низкий, обволакивал, как клуб дыма. – Я Мариана… Спасибо всем, что пришли, – она взяла гитару тонкими и ловкими пальцами. – Сегодня я сыграю для вас подборку моих песен, написанных за последние несколько лет – они будут собраны в альбом. Первая была написана, когда я была в Америке… и речь в ней о путешествиях.
Она играла виртуозно и проникновенно, медленно и мечтательно, с легкостью переходя с португальского на английский и обратно. Ее голос наполнял зал сладкой мелодичностью, знойно хрипел на некоторых нотах. Иногда она закрывала глаза. Или смотрела на людей, сидевших впереди, ближе всего к ней. Она играла почти час. Когда ее выступление закончилось, все закричали, требуя еще.
Она рассмеялась и небрежно провела рукой по гитаре. Легко.
Как Ленни.
Следующая песня будет особенной, сказала она, хотя почти неотработанной. Она называется «Мертвые птицы».
– Это песня о том, что порой нужно уйти и двигаться дальше. Мигрировать. Идти вперед. Нужно оставить семью… и людей, и страну, мучивших, причинявших боль. Нужно уходить от тех, кто не мечтает, не рискует, не пытается жить полноценной жизнью и всего боится, кто хочет удержать в клетке и вас. Они и есть мертвые птицы. Людей, причиняющих вам боль, нужно оставить, даже если вы их любите. Может быть, я вложила сюда и свое чувство вины за то, что не смогла спасти их, за то, что повернулась к ним спиной. Это очень грустная песня. Когда я начала писать ее, я даже не могла представить, как буду играть…
Amanhã
Não vai voltar
Amanhã
Não vai voltar
E se eu quiser lá chegar
Não vou voltar
Não vou voltar…
Мертвые птицы
Не улыбаются,
Мертвым крылом
Не в силах взмахнуть.
Вот почему мы
Всегда покидаем их,
Нам нужно в путь,
Нам нужно в путь.
Эта песня срывала кожу с моего сердца.
Когда она закончилась, раздались долгие горячие аплодисменты. Девушка грациозно поднялась со стула, улыбнулась и поклонилась. Люди вновь зашумели, направились к бару, чтобы вновь наполнить стаканы. Я вертел в руках свой, давно опустевший. Я заметил, что Ева сегодня тоже какая-то тихая. Сантану не отрывался от телефона, что-то печатал, а когда закончил, сказал, что ему надо идти.
– Куда? Зачем?
– Встретиться с Ярой в Брикстоне.
– В Брикстоне? – переспросила Ева.
– Да, а что не так с Брикстоном?
– Все так, только это довольно далеко.
– Вот поэтому и… простите, ребят… мне надо идти, – он снял со спинки стула свое пальто, обмотал шею шерстяным шарфом и вышел на улицу.
– Пять секунд, – сказала Ева, когда мы уже шли к станции. – Вот сколько ему понадобилось, чтобы выйти за дверь. Он даже пиво не допил.