Мы согласились, что он всерьез влюблен.
Несмотря на поздний час – половину одиннадцатого, – улицы Кэмдена были по-прежнему оживлены, молодежь на тротуарах вопила и в шутку дралась. Люди, несмотря на холод, выходили покурить, сжимали в руках стаканы и пальто. У станции, как ни странно, толпа рассеялась. Яркий белый свет, отраженный от плитки коридора, навевал ассоциации с больницей. Чернокожий мужчина играл на саксофоне, и звук роскошным эхо разлетался по всей станции. Ах, впусти меня в свой сон. Ева бросила в его шляпу несколько монет, и он одобрительно кивнул, не сбившись с ритма. Вагон, в который мы вошли, был почти пуст и грохотал в темноте. В уголке сидела пара, с головы до ног татуированная, и щелкала по экранам своих телефонов. Чуть поодаль нетрезвые молодые люди, по большей части белые, громко уверяли друг друга в верности футбольной команде. Станции мелькали быстро: Морнингтон-Кресент, Юстон, Уоррен-стрит, Гудж-стрит, Тоттенхэм-Корт-роуд. Я собирался выйти на набережной, как обычно, и пройтись до дома. Ева – пересесть на Дистрикт-Лейн. Но ей, судя по всему, не хотелось прощаться.
– Ты, это… есть хочешь?
Я пожал плечами.
– Конечно, – я тоже не рвался домой.
– Пойдем, я тут знаю одно место.
Китайский квартал, за углом от Лестер-сквер, ждал нас, словно расписной золотисто-красный сюрприз. Его изысканно вырезанные арочные ворота, полоски бумажных фонарей, пересекающие небо, магазины, ярко сиявшие желтым, оранжевым и белым светом. Его рестораны, где целиком зажаренные утки вертелись на вертелах у витрин. Плакаты на стенах рассказывали об ингредиентах, о которых я никогда не слышал, бары прятались в темных расщелинах. Мы зашли в «Кафе Гонконг», искусно практичное и внушающее доверие, разделенное на маленькие кубикулы с деревянными скамейками и столами. Оно скорее напоминало столовую. Голубые гирлянды, как попало развешанные на стенах, освещали ничем не обрамленные афиши китайских фильмов: «Тай-цзи О», «Лунные воины», «Город в осаде». Наш официант в полосатой черно-красной униформе кружил поблизости, пока мы изучали меню. Список услужливо дополняли фотографии еды, покрытой чем-то блестящим, похожим на расплавленный пластик.
– Густой суп с говяжьим фаршем, – для меня.
– «Радость Будды», – для Евы. Официант записал заказы.
– И пиво «Тайгер», – добавил я.
– Два «Тайгера».
В нескольких кабинках от нас сидела шумная, веселая компания – два китайских мальчика и девочка, неожиданно хорошо одетые для этого места и постоянно наставлявшие друг на друга свои айфоны. В одном уголке пара – по-видимому, индийцы – шепталась, держалась за руки, переплетя пальцы. В другом – большая группа так называемых «молодых специалистов» уже доедала свои порции.
Пока мы ждали, из колонок полилась синтезированная сладость кантопопа[38]. Певица мурлыкала куплет за куплетом, пока слова не растворились в моросящих звуках фортепиано. Мы с Евой переглянулись и улыбнулись друг другу, несмотря на печаль, окутавшую нас в Кэмдене.
– В первый раз я пришла сюда со Стефаном и сказала ему, что эта музыка всегда будет напоминать мне о нем.
Официант принес пиво и поставил на стол.
– За Стефана, – сказал я и стукнулся бокалом о ее бокал. Она улыбнулась, но никак не ответила на мой тост.
– Когда он вновь вернется в город? – буднично спросил я.
– Ну, наверное, скоро.
– Читал, что скоро откроется ретроспектива Гарри Виногранда[39], может, сходим?
– Да, конечно, давай.
В такие моменты я не знал, о чем говорить дальше, спрашивать ли, как у них дела, как на их отношениях сказывается разлука. Мы свободно говорили о том, что легко было обсуждать, – искусстве, музыке, погоде, – но редко затрагивали более интимные вопросы, если только рядом не было Сантану, или Яры, или еще кого-нибудь, вовлеченного в похожие обстоятельства или совершившего ту же ошибку. Мы с Евой были друзьями, но в ней было что-то глубоко спрятанное и тщательно охраняемое. Неизвестное инородное тело, врезавшееся в прибрежный рельеф.
Повисла неловкая пауза, от которой нас спас официант. Передо мной он поставил широкую и глубокую миску, полную мяса, посыпанного зеленым луком. Перед Евой – тарелку лапши с овощами и тофу. Мы ели быстро и тихо, Ева с мастерской ловкостью накручивала лапшу на палочки для еды.
– Я вот что думаю, – вдруг сказала она, словно продолжая разговор, начавшийся в ее голове, – как сильно наши отношения иногда связаны с определенными местами? Можем ли мы представить себя с тем же человеком, но в другом месте? При других обстоятельствах? Сложилось бы наше общение в другом городе? В другое время в нашей жизни?
Я закашлялся; мой суп оказался крепким и острым, тяжелым от соленого мяса.
– Мне кажется, важно не само место, а то, как оно меняет тебя… или другого человека.
– Я тоже так думала… но теперь мне кажется, что все иначе… другой человек меняет город для тебя.
– А что касается того, как судьба выбирает время, – я отложил в сторону палочки, – есть у нее особенная прозорливость.
Последняя для нас композиция началась с меланхоличного постукивания клавиш пианино. Как бы то ни было, согласились мы, судьба не так предсказуема, как кантопоп.
Мы шли по улицам китайского квартала, которые, сплетаясь и расплетаясь, вели нас в Сохо. Полвека назад он пользовался дурной репутацией, но жители сумели как следует ее обыграть. Фото девушек в корсетах и чулках – зловещие вывески секс-шопов и стрип-клубов – казались декорациями фильма или экстравагантного представления для посетителей. Мы прибавили шаг, торопясь вырваться отсюда, миновали театр «Виндмилл» с его красными неоновыми огнями, ранами окружающей темноты.
– Мне пока не хочется домой, – сказала Ева, – а тебе?
– Может, прогуляемся вдоль реки?
Набережная была только нашей; вечерний холод загонял людей в дома или подальше от холодных берегов Темзы. Тут и там огоньки мерцали на воде, как упавшие звезды. По ту сторону реки горел в небе ангельски белый Лондонский Глаз.
– Тебе стало грустно, – спросила Ева, – когда она пела ту последнюю песню?
Мне показалось, что врать будет неправильно.
– Однажды мы с другом… Ленни, его звали Ленни… гуляли по лесу за его домом и нашли старую цистерну, ржавую, заросшую сорняками. Мы забрались на нее и сняли крышку, открыли круг в пустоту. И мне показалось, она своим голосом сделала то же самое.
Ева молчала, ее дыхание было прерывистым, как зимний туман. Я ожидал, что она тоже признается мне в какой-то тайне, начав объяснять, почему ее так и не отпускает песня. Брешь, образовавшаяся в воздухе, должна была заполниться ее словами.
Но Ева лишь взяла меня под руку, и мы продолжили путь. Теперь мы были у Тауэр-Хилла, недалеко от Тринити-сквер с ее огромными белыми мемориалами и садом. Слева от нас громоздились крепости в их молчаливом великолепии, валы и башни светились в сиянии стратегически расположенных огней.
– Ты не против, – нерешительно спросила Ева, – если мы заглянем к тебе?
Ей нужно было зайти в туалет и вызвать такси – ловить машину было уже поздно. Мы прошли Ситинг-лейн, его странные нагромождения фасадов из стали и стекла и изящных викторианских дверных проемов. Ворота церкви были заперты, сад за ними терялся во тьме. Я провел Еву в свою квартиру, включил свет, чуть стесняясь обстановки. Мне хотелось бы, чтобы ковер был поновее, стены окрашены не так давно, а странный плесневый запах волшебным образом исчез.
– Здесь, – сказала она, зайдя в мою крошечную студию, – очаровательно.
Она положила на стул пальто и сумку, я придвинул себе другой стул. У меня здесь никогда еще не было гостей; мне было проще встречаться в других местах.
– Вина? – предложил я, когда она вышла из туалета.
– Почему бы нет?
Я открыл бутылку самого дорогого вина из моей скромной коллекции – вишнево-красного, итальянского, по ошибке названного «Дольчетто», «сладенькое», немного сухого и терпкого, с горьким миндальным послевкусием. Мы сели за стол у окна, единственного места, где можно было «развлечь» гостей; за окном поднимался темный контур церкви с ее башнями, чуть дальше лил пятно света уличный фонарь. Взяв со стола билет, Ева внимательно его рассмотрела.
– Ты собираешься в Лодердейл? Я там однажды была, очень приятное место.
– Да, встречаюсь там со старым другом.
– Я не слышала об этом квартете… ты знаешь, кто они?
Я покачал головой. Она указала на мой компьютер:
– Можно? – и принялась быстро печатать, не глядя на клавиатуру. – Вот… нет… не то… – и тихо закрыла ноутбук. Рядом с ним стояли нефритовые волы; Ева поставила их на ладонь, погладила изогнутые рога, гладкие носы. – Какие красивые.
– Я нашел их много лет назад. В доме друга.
В комнате, где не было календаря, не было часов.
– Того самого друга? – спросила она. – Того, с которым ты гулял по лесу?
Вино потекло по горлу, разлилось по груди.
– Нет… того друга больше нет.
– Соболезную, – она искренне жалела, что задала этот вопрос.
– Это было давно.
Она легонько коснулась ладонью моего плеча. Почти неуловимый жест, который я всегда буду помнить.
– Я заметил, ты тоже притихла после той песни… – я решил рискнуть. Она повертела в руке бокал, вино плеснуло по стенке. Какое-то время она молчала, глядя, как по лондонскому небу летит вертолет – луч красно-белого света.
– Два года назад, когда Стефан уехал в Бейрут, люди часто спрашивали, как я без него, и я рассказывала им глупую японскую сказку…
– Какую?
– О Танабата, фестивале звезд. Никогда не слышал? Орихимэ, дочь Небесного короля, ткала полотно на берегу Млечного пути, могучей реки. Она встретила Хикобоси, волопаса, жившего на другой стороне, они полюбили друг друга и поженились. Но она перестала ткать для отца, и он в гневе разлучил влюбленных, разделив их по обе стороны Млечного пути… пока, тронутый горем дочери, не разрешил им встречаться в седьмой день седьмого месяца. В первый раз они не смогли встретиться, потому что не было моста. Орихимэ плакала так горько, что стая сорок слетелась к ней и построила мост из своих крыльев. Говорят, что, если на Танабата идет дождь, сороки не могут прилететь и влюбленным приходится ждать следующего года. Так что я улыбалась и отвечала: я жду сорок. – Она сделала большой глоток. – Отвратительно, правда?