Я хотел возразить, но она добавила:
– Особенно теперь, когда мне кажется, что никакие сороки мне больше не нужны.
Все эти птичьи метафоры стали самым большим откровением Евы о ее отношениях со Стефаном. Может быть, раскрыться ее побудило смешивание множества напитков на протяжении вечера, но было что-то еще, чего я раньше не замечал. Тихая грусть. Что, спросил я осторожно, она имела в виду?
– Иногда трудно представить, но так было не всегда… Мы со Стефаном жили в Лондоне, и мы были счастливы, – она сказала это так просто, будто ей больше нечего было добавить и каждое слово само в себе содержало все. – А потом он потерял работу и после долгих мучений нашел вот эту. Контракт на полгода, ну, это казалось полнейшей ерундой, правда. А потом его продлили. И еще. И еще. Он должен был вернуться в конце этого года, но несколько месяцев назад позвонил… и опять все та же история. Он сказал, что пусть мы этого не хотели и не планировали, но учитывая, что все так, как есть, и здесь работу журналиста не найдешь, у него нет особенного выбора. Но ему придется остаться еще на полгода. Меня спрашивают, почему бы мне не переехать в Бейрут, но как я могу это планировать, когда вся наша жизнь свелась к шестимесячным контрактам, словно это какой-то нелепый план погашения?
– А ты не хочешь переехать в Бейрут?
Она пожала плечами.
– Я люблю посещать незнакомые города, но моя жизнь – здесь.
– А его? – спросил я.
– Тоже здесь… во всяком случае, так было раньше. Теперь – и это понятно – я не уверена… – Ее бокал опустел, но она продолжала держать его в руке, не замечая этого. – Прежде чем уехать в первый раз, он обещал каждую неделю посылать мне напоминание, что время движется…
Я сказал, что видел лилии и что они прекрасны.
– Сначала это казалось мне романтичным, но теперь мучает еще больше – как отметки на стене тюрьмы.
Я попытался найти подходящие слова и не смог. Она ждала моего гнева? Или сочувствия? Я знаю, что значит быть оставленным.
– Понимаю, – нерешительно пробормотал я наконец, – это нелегко.
– Да, – ответила она. – Но не по тем причинам, о которых ты думаешь.
Ее лицо мгновенно изменилось. Тихая грусть исчезла, сменилась настороженностью. Она поднялась на ноги так резко, будто ее стул был чем-то опорочен, и подошла к окну. В зеленом платье она напоминала тонкий листок. Тихо сказала, словно сама себе:
– Не только по тем причинам, о которых ты думаешь.
– Есть что-то еще? – я не смог сказать «кто-то».
Я не видел ее лица, но ее голос был слабым и напряженным.
– Я не знаю… – внезапно рассердившись на себя, она резко повернулась, – нет, так сказать я не имею права… – Она мерила шагами мою студию, ей негде было спрятаться, укрыться. – Как же я старалась, Нем… Я всех избегала, не ходила ни на какие встречи, ну… знаешь японскую пословицу – сожги свой дом, чтобы мыши не завелись… я делала все возможное, лишь бы не попасть в ситуацию, когда… ну, что-нибудь может случиться… – Она остановилась и рассмеялась. – Однажды я даже отказалась встретиться с Сантану.
Я пытался представить себе лицо человека, который мог появиться в ее жизни, но оно оставалось туманным.
– Я сидела дома все выходные, все праздники, когда не могла уехать и увидеться со Стефаном. Не встречалась с друзьями… хотя мне и встречаться-то было не с кем. Кому нужна зануда, которая постоянно говорит о том, кого здесь даже нет? В конце концов я стала работать сверхурочно, лишь бы чем-то себя занять, и тут к нам устроилась Тамсин.
Она взглянула на меня, словно пытаясь понять, как я отреагирую на упоминание этого имени.
– Мы быстро подружились… она недавно переехала из Корнуолла и почти никого здесь не знала. Она меня подбивала… на всякие глупости, ее приводила в восторг даже прогулка по рынку Портобелло. Думаю, она и вернула мне интерес к Лондону. Город, в котором я прожила почти всю свою жизнь, стал новым местом. Я снова начала чувствовать себя живой. Медленно, как и ты, мы стали открывать для себя новые места: то скамейку, то кафе, то бар. Мы… сблизились. Это было как спасательный круг…
Лондон может быть самым одиноким городом в мире.
Ева вновь опустилась на стул, ее лицо было бледным от усталости. На этот раз я слегка коснулся ее плеча.
Она повернулась ко мне:
– Нем, я не знаю, понял ли ты…
– Не надо объяснять.
В ее глазах было все.
После того как она ушла, я еще долго сидел за столом, во внезапной пустоте комнаты.
Все, что осталось – тончайший аромат ее духов. Было поздно, но сон казался дальше, чем рассвет. Я вылил остатки вина в свой бокал, наполнил его до краев. Откинувшись на стуле, дал тишине меня успокоить.
Она сказала – сблизились. Сблизились. Слово повисло между нами, как снежинка, безо всяких объяснений. Теперь оно лежало у меня на руке, податливое.
Тамсин часто приходила к ней, сказала она. Проводила в ее квартире долгие вечера, полные домашних суши, сакэ и смеха. Иногда ей было слишком поздно ехать домой, в квартиру в Тафнелл-парке, которую она снимала с кем-то пополам. Они смотрели фильмы, засиживались допоздна и болтали. Это вышло, сказала Ева, так просто.
Мне вдруг вспомнилась далекая ночь, вечеринка, на которой я побывал в университете. Или это был сон? Комната в свете лампы. Маленькое окно. Две фигуры на кровати. Пальцы, кружащие по одежде и коже. Нежные деликатные круги. Переплетения. Наклон головы. Вкус ментола и желания. Здесь нет начала и нет конца…
Может быть, так же легко было Тамсин и Еве.
Их близость стала щитом, заслонившим от всего мира.
– Ты раньше когда-нибудь…
– Нет, – она вспыхнула. С обеими, тихо сказала она, такое произошло впервые.
– А как же…
– Стефан? – долгая тишина. Внезапная резкая обида. Неужели я не понимаю, что если бы не он, этого бы не случилось.
Я знаю, что значит быть оставленным.
И когда я проводил ее вниз, к ожидавшему такси, мелькнула последняя вспышка недоверия.
– Это невозможно.
По-настоящему увидеть себя. Составить точную карту, чтобы двигаться по комнатам, которые мы сами вырезаем в своем сердце.
Я чувствовал, как на меня давит усталость и странное, пустое желание.
Я вспомнил художника из Непала. Его гладкую, как раковина, кожу. Невесомое, как листок, тело. Я хотел, чтобы он держал меня в объятиях, и он не разжал их даже во сне. Я думал о Николасе. Его океаническом поцелуе. О запахе, который не мог назвать. Мне захотелось, чтобы кто-то лежал рядом со мной. Вытеснил его из моей памяти и занял его место собой, целиком. Почему мы не можем сделать это сами? Я обвел глазами комнату, поразившись ее безликости. Как она могла быть настолько физически лишена своего прошлого? Я сжал в руке нефритовую фигурку, и мне внезапно захотелось запустить ей в стену, чтобы она раскололась на куски. Николас был неправ; предметы, даже произведения искусства, не несут в себе груз прошлого.
Только люди.
Я поставил на стол полупустой стакан, открыл ноутбук. Может быть, подумал я, написать художнику, спросить, не хочет ли он встретиться. Я мог бы со временем перебраться в его квартиру в Хаммерсмите. Или пригласить его сюда. Экран вспыхнул, всплыла страница. Та, которую открыла Ева. Струнный квартет «Орфей». Список участников. Эндрю Драммонд, Майра Темплтон, Элейн Паркер, Оуэн Ли. Я впился в экран, притянутый именем.
Майра.
Я открыл несколько новых страниц, прошел по ссылкам. Это была она. Сводная сестра Николаса.
Все это время я был так поглощен запиской, что и не подумал взглянуть на билет.
Разгадка. Она все это время лежала на поверхности. Я поднял нефритовую статуэтку. Она легла на мою ладонь, гладкая поверхность отражала свет.
За неимением лучшего любой предмет может стать амулетом.
Попытаться заполнить нас там, где мы чувствуем себя неполными.
Я повертел фигурку в руке. Она была прохладной и тяжелой, как воспоминание.
Май-ра. Имя, быстрое, как сердцебиение.
Когда мы с сестрой были детьми, отец иногда водил нас на ежегодную ярмарку. Великолепно, думал я в то время, глядя на киоски, продающие ядовито-розовую сахарную вату, острые-преострые чипсы, жирные куриные рулетики, сомнительного вида мороженое и содовую, и на палатки, где можно было вытянуть лотерейный билет, поймать бутылку, запустить мяч в корзину. Моя сестра обожала эти палатки, а я бродил в поисках Волшебника, у которого был стереоскоп – в восьмидесятые этот прибор совсем не казался винтажным. Я проводил часы напролет, разглядывая «Самых крупных млекопитающих», «Самые большие города» и мои любимые «Чудеса света».
Яркие, грубоватые картинки появлялись и исчезали, стоило лишь нажать кнопку. Стоунхендж, Тадж-Махал, Колизей и – самое удивительное – пирамиды. Они поднимались из песка, заполняя небо.
– Невероятно, – восклицал я.
И Волшебник, чьи черты стерлись у меня из памяти, и теперь я представляю его невысоким, седым и морщинистым, отвечал мне – да, но лишь благодаря людям.
– Каким людям? – спрашивал я.
Тем, что стоят, и тем, что идут, тем, кто на заднем плане, но без которых ничего не вышло бы. Без них, говорил он, пирамиды были бы просто кучами верблюжьего помета.
Вот так я вспомнил Майру, увидев ее имя. Сдвиг, смена перспективы, и из-под линзы выплыло размытое, нечеткое лицо.
Я почти ее не вспоминал до этого дня.
В начале декабря в Дели приходила прохладная, мягкая, янтарная зима. Настроения улучшались, сады расцветали, и город возвращался к жизни, успокоенный погодой. В определенном смысле это была весна.
И я полагаю, Майра неожиданно появилась в апреле.
До этого большую часть времени я проводил в бунгало на Раджпур-роуд. Хотя я старался как можно чаще бывать в общежитии на случай, если у кого-то возникнут подозрения или Калсанг начнет задавать вопросы. Но это было маловероятно – я тихо возвращался в нашу комнату, и мой сосед, если он вообще там был, едва меня замечал. И все же я провел в бунгало достаточно много времени, чтобы привыкнуть.