Она быстро собрала вещи: футляр с виолой, сумку, стильное зимнее пальто. В баре я заказал себе виски, ей – сверкающий лайм. Она попросила меня объяснить все медленно и подробно. И я объяснил. Это оказалось легко. Николас каким-то образом узнал о мероприятии в Блумсбери – он преподавал буддийское искусство на факультете истории искусств в известном университете и, возможно, был в списке рассылки мероприятий «Азиатского дома» в Лондоне. Они рассылали приглашения на мероприятие, список выступающих и их произведений.
Я сказал, что приятно снова ее увидеть. Было бы неплохо увидеть и Николаса.
Когда я закончил, она долго молчала. Людей стало меньше, бармен сидел в углу и разговаривал по телефону. Пара парила над бокалами с вином. Судя по табличке «Часы работы», бар скоро закрывался.
– Так где он?
Майра допила свой напиток. Кусочек лайма упал на дно стакана, между кубиками тающего льда.
– Я не знаю.
Я не сомневался, что она примет его сторону, ведь они были братом и сестрой, а кровь, даже наполовину родная, сильнее приятельских связей десятилетней давности.
– Ладно, – сказал я. – Прости, что отнял у тебя время. Просто твой брат… я думал…
Майра рассмеялась – глубоким, ничем не сдерживаемым смехом. Бармен оборвал разговор, пара подняла на нас глаза, на их лицах читалось неодобрение. Я ощутил уже знакомую вспышку гнева. За ее шутку, в чем бы она ни заключалась, пришлось заплатить – мне. Я допил виски – алкоголь горел в моем горле, и мне очень хотелось еще, но бар уже не принимал заказов.
– Прости, – сказала она, коснувшись моей руки. Даже сквозь рубашку я ощутил холод ее пальцев. – Дело в том… ну… я не могу поверить… это просто…
– Что?
Ее глаза стали чернильно-графитовыми, с синими крапинками.
– Он мне не брат.
Я вежливо улыбнулся и сказал, что да, я порой тоже так говорил о старшей сестре. Складки рта Майры чуть смягчились. Она накрыла мою ладонь своей, ледяной, словно вырванной у зимней ночи.
– Нет. Он действительно не мой брат.
Если я не поверил ей вначале, теперь я поверил.
На лестнице показалась фигура в серебристо-зеленом.
– Майра, нам пора.
Майра стала собирать вещи, натягивать пальто.
– Подожди, – сказал я. – Ты… ты уходишь?
– Боюсь, что да.
– Но… я… у нас…
Она что-то сказала, но я уже не услышал. Ее ждала Элейн.
– Подожди… мы можем встретиться?
Майра остановилась, нерешительно посмотрела на меня.
– Пожалуйста.
– Хорошо. Завтра. В одиннадцать часов. «Коста», Паддингтон-стейшн.
Она взяла виолу и побрела вслед за Элейн. Когда они спускались по лестнице, она повернулась, как будто что-то вспомнила, но двинулась дальше.
Если мы скорее врастаем в свое прошлое, чем вырастаем из него, то, по сути, живем вымышленной жизнью. Воспоминания, когда они тускнеют, должны быть приукрашены, дополнены с помощью вымысла. Вот почему становится невозможно различить границы, их разделительные линии. Хотя вопрос в том, хотели бы мы?
Избавьтесь от повествований о своей жизни. Позвольте себе этот маленький отважный бунт. Останьтесь лишенными, униженными, сжимающими в руке холодные, твердые самородки правды.
Это действительно случилось?
Это имеет значение?
Однажды утром на рассвете веранду затопил свет, идущий из ниоткуда и отовсюду. Его лил далекий тайный источник, невидимое солнце. Мы смотрели и ждали, неподвижно и молча. Сквозь вселенную аквариума скользили рыбы, клевали невидимые точки, гонялись друг за другом вокруг скал. Вскоре после восхода солнца морские коньки начали танцевать – веранда теперь пылала новым светом, неровным и сияющим. Мы сидели у аквариума, где вода была синей и прозрачной. Мы смотрели на морских коньков. Они сближались, их хвосты переплетались, двигаясь в медленном спиральном танце. Они остановились, повернулись друг к другу, поклонились – один, за ним другой – плывя по кругу, двигаясь по воздуху.
Это сон.
Я лежал на диване среди подушек, когда Николас одним изящным движением скользнул ко мне, прижал палец к моим губам. Его прикосновения были прохладными, будто он только что вышел из душа или моря. Как всегда, в такие минуты я не мог дышать.
Я был прав; он явно побывал в воде, потому что вкус и текстура его кожи стали другими. Мокрыми, древесными, как подводная пещера.
– Почему именно я? – спросил я.
Он провел пальцем по моей щеке, шее, плечу, изгибу шрама.
– У японцев есть подходящее слово: кинцукурой. Искусство чинить разбитую керамику и понимать, что она становится еще красивее от того, что разбита.
Откуда-то, как давно забытая песня, по веранде прошел легкий ветерок, неся с собой слабый аромат лилий. Казалось, что в мире нет больше звуков, кроме нашего дыхания.
Это был наш аквариум.
То, что мы видели утром… то, как двигались морские коньки – это был их танец?
– Да, это их рассветный ритуал ухаживания. Они странные и прекрасные.
Как мы, подумал я. Как мы.
III
В такие утра, как это, Лондон может быть самым серым городом в мире. Небо давит огромным животом на крыши и дымоходы зданий, бледный свет льется на стены и окна, тускло оседая на земле. Пустые, покинутые парки, съежившиеся озера застывшей серой воды, потухшие деревья, чьи листья погасила сырость. Шел дождь – неясная морось, ради которой люди не сочли нужным раскрывать зонты. Они кутались в пальто, желая согреться, защитить лица от бледности безжизненного неба. Город проснулся монохромным, лишенным всех цветов, и лишь изредка мелькали редкие пятна – телефонная будка, автобус, внезапный серебристый блеск проезжавших машин. Город, скорбящий по лету.
Внутри остова Паддингтон-стэйшн, скованного стальными ребрами, было чуть оживленнее. Пассажиры сновали вокруг, заходя в поезда и выходя из них, стоя на эскалаторах, увозивших их в темноту. Уличная музыкантша играла на скрипке, руки, спрятанные в потрепанных рукавицах, сжимали смычок, и звук взмывал в воздух, как птица, заточенная в брюхе огромного зверя.
Надо мной висела доска объявлений: поезд на Кардифф отходит в 10:45 с платформы 5; поезд на Ридинг в 10:57 задержится на двадцать минут, приносим свои извинения за доставленные неудобства; поезд на Оксфорд отходит в 11:06 с платформы 3; поезд на Бристоль отходит в 11:15…
Я заказал кофе, за ним еще один. Насколько я мог его растянуть? Я медленно пил, сжимая стакан в руках. Проблема заключалась в том, что в такую погоду он быстро остывал, кружился у меня во рту, некрепкий и безвкусный. Я сидел за маленьким столиком у входа, рядом с магазинами, выстроенными по одну сторону вокзала. Над парадным дверным проемом слева викторианские часы с тремя циферблатами отсчитывали минуты между объявлениями.
Она придет, сказал я себе. Она предложила мне встретиться здесь. Она должна появиться. Я не хотел сейчас об этом думать, но понимал, что, если она не придет, у нас не будет никакой возможности поддерживать связь. Мы не обменялись ни адресами, ни телефонами. У нас не было времени – или скорее это просто не пришло мне в голову, так я был поражен ее признанием.
Он мне не брат.
Я все еще слышал ее голос, спокойный, как безветренное море.
Если бы я не пришел на концерт, остался дома, я мог никогда не узнать. Нет, точки, в которых можно было бы выбрать момент обреченной уловки, лежат еще дальше – бесчисленное множество. Это место было по крайней мере подходящим. Станции, аэропорты и доки – свидетели бесконечных отъездов, резервуары потенциальных путешествий, возможных событий, скользких и мимолетных, прерванных и почти рожденных миров. Я смотрел на железнодорожные пути, которые соединялись и разбегались, отражали свет.
Сложно ли понять эту паутину связей, это запутанное пересечение линий?
В какой-то момент мы чувствуем себя обязанными учитывать каждое решение, каждое обстоятельство, которое приводит нас к определенному моменту. Закрашиваем поверхность и не оставляем свободных мест.
Horror vacui. Боязнь пустоты.
В конце мы все становимся картографами, оглядываемся на карту нашей жизни. Отмечаем неравномерность нашего существования, надеемся, что никто больше не исчезнет – ни мы сами, ни люди, которых мы любим.
– Вы закончили? – спросил жизнерадостный молодой голос. Официантка в опрятном красном фартуке, светлые волосы которой были стянуты в конский хвост, стояла у моего правого плеча и смотрела на недопитый кофе. – Ой, извините.
Раздался гудок поезда, уходившего на Оксфорд.
– Нет, я все, спасибо, – я жестом показал, что можно убирать посуду.
– Хотите что-нибудь еще?
Я ответил не сразу. Три циферблата смеялись над моими ожиданиями.
– Нет, спасибо.
Я натянул пальто, застегнул его, обмотал шею шерстяным шарфом. Когда я уже уходил, направлялся к платформе мимо эскалаторов, я услышал крик:
– Извините… простите… извините меня…
Обернувшись, я увидел, что официантка приближается ко мне, сжимая в руке клочок бумаги.
– Я чуть не забыла спросить – вы, случайно, не ждали кого-то по имени… – она сверилась с листком, – Майра?
– Да, ждал.
– А вы, – она вновь заглянула в листок, – Неемия?
– Да, это я.
Она улыбнулась с радостью и облегчением.
– Сегодня утром заходила женщина и просила кого-то из нас вам передать. Сказала, что ей пришлось уехать раньше, чем она собиралась.
– Спасибо.
– Не за что. Я чуть не забыла, но тут никто не сидел так долго, кроме вас… надо было спросить вас пораньше… а я забыла.
Она была совсем юной, похоже, только после школы, и я не мог даже представить, какие приключения ей пришлось пережить. Я сказал, что это очень мило с ее стороны и что она очень мне помогла.
– Не за что, – она пожелала мне хорошего дня, прежде чем умчаться обратно. Лист бумаги был вырван из блокнота, его края – неровными. На нем был нацарапан имейл и два слова: напиши мне.
Помню, как-то вечером, в бунгало, Майра была полна кипучей энергии. Ее настроения витали в воздухе под влиянием чего-то неуловимого. Он заявила, что нужно устроить здесь концерт. Переделать гардеробную в сцену. Включить как можно больше обогревателей, пусть горят и излучают тепло. Мини-бар открыть. Занавески задернуть. В центре будет ее личное пространство. Стул и нотный пюпитр. И все, добавила она в заключение, на ее концерте должны быть в костюмах.