– В костюмах?
– Возьми напрокат, милый, или одолжи у кого-то.
– Но…
– Найди. Укради.
Николас, тихо сидевший в углу, сказал, что найдет для меня что-нибудь подходящее. Метнулся к шкафу, стал бросать на кровать его содержимое. Брюки, слишком длинные, но сойдут. Изысканная рубашка цвета слоновой кости.
– Ты уверен… – начал я. Он отмахнулся от моих слов.
Наконец я был одет как надо. Наряд сидел, пожалуй, не особенно по фигуре, но галстук-бабочка, заявил Николас, была идеальна. Мы ждали в гостиной и пили, чуть позже к нам подключилась Майра. Она стянула волосы серебряной лентой, переплетенной с ниткой жемчуга, а ее бледно-серебристое платье было цвета неба после дождя. Для нее Николас открыл бутылку вина, последнюю бутылку «Неббиоло». Майра и без вина была в веселом настроении, но теперь ее щеки разгорелись.
Она села рядом со мной на диван, провела пальцами по моей руке, смерила меня ясным, спокойным взглядом. Наклонилась ниже, ее вырез был низким, ткань – тонкой. Ее духи кружили голову, пахли лилиями.
Что он подумает?
Я заметил, как она посматривает на Николаса, сидевшего в кресле в стороне от нас, но не смог разгадать выражения их лиц.
Она хочет его разозлить?
– Почему ты не начинаешь концерт? Разве не за этим мы собрались? – его голос был мягким, как виски, которое мы пили.
– Когда буду готова, начну, – она повернулась ко мне. – Будешь моим виночерпием, мое сокровище? Нальешь мне еще?
Я наполнил ее бокал, свой тоже. Комната сильно нагрелась, в костюмах нам стало не по себе. Но она не разрешила нам ни ослабить галстуки, ни снять пиджаки. Когда уже как следует перевалило за девять, она объявила, что сольный концерт начинается. На сегодня она приготовила кое-что из Брамса…
– Кто бы сомневался, – пробормотал Николас. – А нельзя сыграть что-нибудь другое?
Она чуть шлепнула его, будто ветер хлестнул море.
– Я буду играть то, что указано в программе. Брамс, соната фа минор. Соч. 120, номер 1. Виваче[44].
Зазвучало живое, бурное крещендо – то долгая нервная меланхолия, то вспышки кипучей энергии. Оно было почти шизофренично в своей способности сочетать то и другое на одной нотной странице.
Оно было таким, как сама Майра.
Я видел, как она смотрит, как мы смотрим на нее – обнаженные руки, голую шею, грудь в вырезе декольте. Желание имеет форму виолы. Оно помчалось по струнам инструмента, заняло собой всю комнату, весь мир. Оно соскользнуло в темноту бурным потоком, прежде чем вернуться на струны. Желанием кипели резонаторное отверстие и длинный смычок, встречаясь и расставаясь.
В нас сливались бутылки вина и виски. Золотая жидкость и теплая кровь. Где-то к полночи – всплеск шампанского, залившего ей платье, приникшего, как бледная вторая кожа, к изгибам ее грудей, ее животу. Николас принес толстые, изысканные сигары, дым роскошно извивался между наших пальцев, наших губ. Мы плыли, как корабли, навстречу чему-то звучавшему внутри граммофона, какому-то блюзовому джазу, игравшему снаружи и внутри моей головы. Она танцевала со мной, мои руки обнимали ее талию, изгибы ее бедер – а он смотрел. Ее груди прижались ко мне, когда она откинулась назад и рассмеялась. Внезапно мы все трое повалились друг на друга – алкоголь вскружил нам головы, и чтобы встать, мы цеплялись за руки и плечи. Ночь разлетелась похожими на снежинки цветными хлопьями, засыпавшими наши воспоминания.
Помню, как я вернулся в гостевую комнату, растянулся на кровати, чувствуя, что алкоголь выжег из меня всю жизнь. Незадолго до рассвета, до того, как свет затопил небо, ко мне кто-то скользнул, потянулся к моей рубашке, моим брюкам, стал расстегивать их дрожащими пальцами. В воздухе витал запах ее духов, сильный и головокружительный, сладкий, как лилии. Я позвал ее по имени, и темный силуэт наклонился ко мне.
– Это я, – прошептал Николас мне в ухо.
– Майра, – сказал я, – ты пахнешь, как Майра.
Трудно было выбросить из головы эти воспоминания, целомудренно печатая: Дорогая Майра… Надеюсь, ты получила мое письмо… Ты планируешь в ближайшее время вновь приехать в Лондон? Честно говоря, все было далеко не так гладко. С чего начать? Как закончить? С любовью, Нем? С наилучшими пожеланиями? Я провел целый день, переписывая середину. В конце концов письмо вышло вежливым и кратким – в общем-то оно и нужно было только затем, чтобы мы начали переписку. Несколько дней спустя она ответила кучей извинений, любезностей и объяснений. Да, она приедет в Лондон, но выступать с концертами перед Рождеством, будет очень занята. Может быть, нам лучше будет встретиться где-нибудь еще – могу я заглянуть к ней?
Сперва мне понравилась идея отправиться в гости – я был не прочь уехать в сельскую местность, и мне вспомнились слова Сантану, что мне нужно ради разнообразия выехать из города. Но я не стал. Мне почему-то казалось, что придется постараться, чтобы не спугнуть ее ни словом, ни жестом. Так что я сдержанно обозначил ей свое расписание и закончил письмо беззаботно: как тебе будет удобно. Наши письма были полны несказанных слов и неотвеченных вопросов. Я решил, что мы обсудим все это, когда встретимся. Но, несмотря на мою осторожность, она не ответила.
Я перестал выключать ноутбук, ожидая, когда щелкнет новое сообщение. Бросался к нему, когда оно щелкало, только чтобы увидеть рекламу очередной выставки или письмо от Нити, связанное с работой – статьей, которую надо написать, текстом, который надо отредактировать. Находясь вне доступа к ноутбуку, я, как одержимый, проверял свой телефон. Что, если я так и не получу ответа от Майры? Что, если она решила оборвать наше общение? Экран смеялся надо мной в своей пустоте, отражении ее молчания.
Прошла неделя; она показалась мне бесконечной. Вдобавок на нас свалилась аномально влажная погода. И Рождество.
Все это началось задолго до двадцать пятого декабря. Из всех магазинов звучали рождественские песни, напоминая, что нужно быть хорошим, что Христос родился и что мы все должны в радостном унисоне мечтать о снеге. Оксфорд-стрит заполонили веселые палатки с подарками, сделанными преимущественно в Китае, и город просел под беспощадным наплывом покупателей. Напоминает Дивали[45] в Дели, сказал я Сантану. Мы продирались через Ковент-Гарден. Над нами с арочного потолка свисали гигантские серебристо-красные шары, увитые питонами зеленой мишуры.
– Мне кажется, мне бы больше понравилось это место в восемнадцатом веке. Ты же знаешь, – сказал я, – что тут был печально известный богемный квартал красных фонарей?
– Что? – спросил Сантану. – А, ну да.
Я не в первый раз отметил, что он рассеян; в последнее время он казался чем-то обеспокоенным.
– К тому же, – продолжал я, – сейчас, очевидно, самый влажный декабрь за всю историю наблюдений.
– Они всегда так говорят, – пробормотал он. – В этой стране каждый месяц ставится новый рекорд плохой погоды.
– Яра придет?
– Нет.
– Ты, кажется, говорил…
– Она вроде собиралась, но сегодня написала, что не может.
– Почему?
Он пожал плечами.
– Не знаю.
Мы шли мимо магазинов и зевак, пряча руки в карманы. Холод колол нам лица, как невидимая крапива.
– Ты когда-нибудь в детстве играл в такое? – вдруг спросил он. – В семь камней… один участник расставляет их, а другой пытается повалить.
Да, ответил я, давным-давно, с сестрой и соседскими ребятишками. Вместо того чтобы рассказать, почему он вдруг об этом вспомнил, Сантану пробурчал:
– Лучше бы мы туда не тащились.
Мы шли в институт на ежегодную рождественскую вечеринку. «Разделите с нами радость праздника!» – гласило приглашение, которое пришло мне на почту, и Сантану явно был не настроен на такое. Когда мы прошли мимо старого здания издательства «Фабер & Фабер», он резко остановился.
– Нем, – сказал он, – не хочешь по-быстрому выпить?
Я хотел напомнить, что мы с этой целью и идем на вечеринку, но что-то в нем – выражение его лица, его жесты – вынудило меня согласиться.
В тот вечер наш безымянный бар был на удивление полон студентов, жаждущих повеселиться в конце семестра. Владельцы бара приложили немало усилий, чтобы все украсить как следует, и когда мы с Сантану нашли себе уголок в конце барной стойки, над нашими головами нависли пластиковые леденцы и толстые Санта-Клаусы. Все столики вокруг были забиты, воздух наполнен смехом и разговорами.
Мы заказали по пинте «Сент-Петерса», мягкого и гладкого темного стаута, и я стал терпеливо ждать, когда Сантану заговорит. Я впервые видел его молчаливым. Сколько я его знал, он всегда был разговорчив, а порой жизнерадостно болтлив. Теперь он смотрел на свой стакан, на деревянную стойку, на краны с пивом, будто ища у них вдохновения.
– У вас все в порядке? – спросил я, решив, что так ему будет легче начать. – Ну, с Ярой…
– В том-то и дело – я не знаю, – он отхлебнул эль. – Мне кажется, все началось тогда в «Квинсхеде».
Я не понимал, куда он клонит. В этом пабе мы провели несколько вечеров. Там было симпатичнее, чем здесь, атмосфернее – камин, пианино, превосходный выбор виски и пива. Но он был дальше расположен, спрятан среди бледных небесно-серых зданий вдоль по Актон-Стрит возле Кингс-Кросс.
– Помнишь тот вечер? Я, ты и Яра…
Вскоре после того, как они впервые встретились. Они пригласили меня на аперитив, и, придя, я обнаружил, что у них важное событие – публикация ее сборника поэзии. Я ушел домой хорошо за полночь.
– Мы говорили о посвящении…
– Каком посвящении?
– Ее книги.
Я смутно помнил тот вечер. Она сунула мне экземпляр в темно-синей обложке с картинкой. Сантану листал свой.
– Махеру и Лиане… твоим папе и маме?
Яра сделала глоток вина; ее щеки были того же цвета, что ее пыльно-розовый свитер.
– Нет. Моему бойфренду и его жене.