– Экс-бойфренду, надеюсь? – спросил Сантану. – Иначе его жена расстроится.
– Пожалуй, – она игриво потрепала его по щеке, – он и его жена несколько иначе смотрят на то, что большинству людей представляется нормальным.
– А, свободные отношения?
– Ну, можно и так сказать.
– Я не очень разбираюсь в этих терминах.
Она улыбнулась широко и беззаботно.
– Есть много других, хабиби[46]… поищи.
Мы молча чокнулись нашими пинтами. Толпа студентов вокруг нас все разрасталась, группа по соседству заказывала и заказывала текилу, кто-то ликующе вопил.
– Несколько недель назад, – продолжал Сантану, – я встретил ее в Брикстоне… помнишь?
После того, как мы в Кэмдене встретились с Евой в «Мексике». Он покружил стаут в стакане – крошечный темный водоворот.
– Мы много говорили… и в конце вечера она дала мне это, – он вынул из кармана бумажную салфетку с карандашным наброском.
– Бесконечное сердце?
– Оно символизирует полиаморию.
Бумага лежала в моих пальцах, тонкая, мягкая, незначительная. Она сказала ему, что хочет быть с ним честной. Она любит многих.
Махер со своей женой жил в Хакни. У Лианы там тоже был возлюбленный. Никаких секретов. Никакого вычитания привязанностей. Только бесконечное умножение.
– Она сказала, что не одобряет иерархических терминов, но так проще будет мне объяснить. Махер и Лиана – «первичные», а они с Махером – «вторичные», так же как и Лиана со своим бойфрендом… ты слушаешь?
Я кивнул.
– Проблема, сказала она, в навешивании ярлыков, поскольку это нельзя описать как формальную структуру, это абсолютно органично… то, что нельзя предсказать или продиктовать. Я, конечно, понял намек и о нас с ней не стал спрашивать.
– И что? – спросил я. – Тебя это устраивает?
Он допил пиво, поставил стакан в дальний угол стойки.
– Я сказал ей, что да… сначала это не ощущалось как вторжение, понимаешь? Мне даже понравилось быть частью чего-то такого… радикального. Но на прошлой неделе она сказала, что Махер, наверное, приедет к ней на Рождество, и внезапно я начал сомневаться. Как я должен реагировать? Беззаботно? Познакомиться с ним? Тусить втроем? Или держаться подальше? – по нему было видно, что он предпочел бы третий вариант.
– А как тебе больше нравится?
Он поднял глаза на пузатых улыбавшихся Сант и дешевые веселые леденцы.
– Я не знаю, Нем. Я просто не хочу казаться… некрутым.
Когда мы приехали, рождественская вечеринка была в самом разгаре: в колонках играл Майкл Бабл, в воздухе носились болтовня и смех. Вечеринка была не такой экстравагантной, как я ожидал. (Полагаю, что все меркнет в сравнении с блеском улиц центрального Лондона.) Все собрались во внутреннем дворике на первом этаже; в углу стояло нарядное дерево, увешанное мишурой и гирляндами. Фуршетный стол, украшенный венком из падуба, был заставлен вином, глинтвейном и прочим, радовал широким ассортиментом сезонных блюд. Я и подумать не мог, что будет такая толпа – я видел очень немногих, и в основном только с литературного факультета.
Ева и Тамсин уже пришли. Они беседовали с деканом, маленьким лысеющим очкариком с очаровательными эльфийскими ушами. Я внимательно наблюдал за ними; даже на публике были видны намеки на их близость. Или, может быть, каждый жест – то, как рука Тамсин на мгновение коснулась спины Евы, как Ева приобняла подругу за плечи – теперь был наполнен новым смыслом. Я вспомнил вечер в своей комнате, тихую грусть Евы. Сегодня на ней было красное шелковое платье с высоким воротом, полностью скрывавшее ее тело до колен, как кокон, изящный гипс, который удерживал ее на месте, делал неуязвимой. Однако, когда она повернулась, я увидел на ее платье длинный вырез. Заостренный овал, элегантную ахиллесову пяту.
– Лондон, – сказал я им, – стал сумасшедшим городом.
– Но, как мне сказали, не таким сумасшедшим, как Токио, – ответила Тамсин. Она была одета менее экстравагантно – в платье с цветочным принтом, с поясом на талии и широкими рукавами. Я подумал, что она вписалась бы в какую-нибудь картину Моне, изображающую японский сад.
Ева улыбнулась.
– Что ж, скоро ты сама узнаешь.
Она объяснила, что они едут в Японию на две недели. Импульсивное решение, принятое в последнюю минуту. Когда Тамсин повернулась, чтобы поприветствовать кого-то еще, Ева тихо добавила:
– Мне не хотелось проводить Рождество в Бейруте.
И прежде чем я успел осознать, что услышал в ее словах – вину, смущение или самообвинение, – она сама же от них отмахнулась.
– А ты что надумал? – она была обеспокоена моими (несуществующими) планами на отпуск. Ева была безжалостна к знаменательным датам – дням рождения и годовщинам, Канда-мацури[47] и Пасхе – но именно это и помогло мне быстрее свернуть разговор. – Ты же не можешь все праздники торчать тут один и скучать?
Я заверил ее, что не буду.
– Ну а что тогда ты будешь делать?
Я промямлил что-то неопределенное – встречусь с друзьями, поработаю.
– Да и Сантану будет рядом.
Она с сомнением посмотрела на меня.
– Со своей поэтессой.
И Махером, хотел добавить я, но сдержался.
Я стоял в стороне, наблюдая за вечеринкой; Бабл уже в третий раз пел о зимней стране чудес, кто-то задел елку, и она накренилась набок, стол почти опустел, как и бар. Я украдкой проверял свой телефон, но он молчал, мрачный и пустой, лишь однажды обнадеживающе вспыхнув.
Письмо от сестры. Молитва матери Терезы, которую надо переслать по цепочке нескольким людям, а если я этого не сделаю, мне грозят всевозможные катастрофы, смерть, потеря работы, потеря семьи.
Я нажал «удалить».
Я уже много лет не возвращался домой на Рождество. Отец ушел на пенсию. Мать говорила, что он проводит большую часть времени в саду, выращивая пурпурные гортензии, бледные розы и орхидеи всех сортов. Наверное, садоводство нравилось ему, потому что было таким же требовавшим уединения занятием, как медицина. Мать сначала спрашивала, не хочу ли я их навестить, но потом, как мне показалось, свыклась; я слышал это в ее голосе, даже скорее в молчании, заменившем вопросы. Сестра давно вышла замуж, обзавелась детьми, работала медсестрой в той же больнице, где и отец до пенсии.
Как близки и как далеки нити наших дорог.
Однажды вечером, спустя целый век ожидания, я наконец его увидел.
Новое непрочитанное сообщение. Яркое и сияющее.
Майра не утруждала себя извинениями – может быть, по ее меркам она ответила почти сразу – и с ходу спрашивала, есть ли у меня планы на декабрьские праздники. Не дыша, я скользил глазами по строчкам. Может, ты хочешь приехать в деревню, где я живу?
Она, конечно, понимала, что я могу быть занят, и в таком случае предлагала наметить встречу уже в новом году. Я хотел сразу же ответить – приеду приеду приеду, – но сдержался и зашагал по комнате, пытаясь справиться с внезапно нахлынувшим приливом энергии. У меня все еще оставался выбор бездействовать, пустить все на самотек, как герой «Действия без слов». Не делать ничего. Но я уже бросил камень в пруд, и это был один из неизбежных разбежавшихся кругов. Где-то вдалеке я слышал звон церковных колоколов. Из ниоткуда появилась девушка у подножия каменной башни, девушка с золотистыми, как пшеница, волосами, свежая, как деревенское английское утро. Майра в сером платье сонно прошла по залитой солнцем лужайке. И Николас. Николас навсегда.
Я ответил ей поздно вечером. Сказал, что я с радостью отдохну от города. Если она пришлет мне свой адрес, подскажет, где можно с комфортом разместиться… Уже на следующее утро меня ожидал ответ.
Она предложила остановиться в гостинице неподалеку от ее дома, небольшой, но насколько ей известно, очень уютной, на три дня, чтобы мы могли, вне зависимости от погоды, съездить на болота… которые стоит посетить. Я забронировал онлайн гостиницу и билеты и стал ждать.
Спустя неделю после Рождества я выехал из Лондона. Дорога пролетела как одна секунда. Прибытие на вокзал Паддингтон, огромные черные табло с оранжевыми буквами – поезда задерживаются или отменяются из-за наводнения, мой каким-то чудом отправлялся вовремя – и наконец распахнувшиеся передо мной дверцы турникета.
В вагоне я нашел место у окна, поставил стаканчик с кофе на складной поднос и выглянул наружу. На мгновение, остановившись во времени, я подумал, что мы уже движемся; как бесшумно это произошло, как быстро. Но потом я понял, что это отъезжает поезд на соседней платформе – он уехал в затихающем облаке шума и лязганья, а я так и остался на том же месте.
Вагон пропах сыростью, и я сомневался, что он когда-нибудь высохнет. Мужчина в развевающемся черном пальто читал «Таймс», женщина кормила малыша, сидевшего в коляске, две совсем юные девушки хихикали друг другу в уши, делясь тайной за тайной, долговязый молодой человек с гитарой в футляре вошел, огляделся и вышел.
У меня не было при себе книги, только задание для журнала. Нити, подумал я, придется подождать. Я не был уверен, что у меня будет время поработать над статьей. И вообще не совсем понимал, чего ожидать от следующих нескольких дней.
Уезжать из Лондона поездом было все равно что выбраться из внутренностей города, все еще покрытого индустриальной грязью Викторианской эпохи. Дорожные пути, похожие на бесконечные обнаженные жилы, пересекались и пересекались у подножия многоэтажных зданий с шумными комнатами за грязными занавесками. Сквозь некоторые окна я мог разглядеть людей, смотревших телевизор. Это навевало воспоминания о полузабытой антиутопии. Иногда в пустых комнатах оставляли экран включенным, и фигуры на нем танцевали, как безумные призраки.
Порой на пути попадались склады с автостоянками, огражденными высокими заборами. На некоторых сияли красочные призывы перевешать всех банкиров.
В этот город приплыл кит и погиб.