– Ну, – пробормотал я, – я не умею ездить верхом.
Это было слабо сказано. Я никогда в жизни не приближался к лошади.
На этот раз Николас подал голос.
– Не волнуйся, все, что от тебя требуется – понять, где у коня перед.
Хотелось бы мне, чтобы все в самом деле оказалось так просто.
Клуб верховой езды располагался в зеленых окрестностях центрального западного Дели, отрезанного от Риджа. Что меня ошарашило, так это высота лошадей. Я никогда не думал, что они такие большие. Такие далекие от земли.
Я смотрелся нелепо во всем этом снаряжении, в блестящих сапогах, в облегающих брюках, в ореховидном шлеме. Все это было наспех собрано из гардероба Николаса и магазинов в переулках Коннот-плейс. На арене, пока Майра натягивала сапоги, Николас договаривался с инструктором. Я услышал, как он говорит: два опытных и один совершенный новичок.
Когда вывели наших лошадей, я с облегчением отметил, что мне досталась самая маленькая – черная кобыла с добрыми глазами и очаровательно изогнутым ртом. Нам велели познакомиться с животными, ласково поговорить с ними, погладить их длинные носы. Вскоре Майра оседлала свою лошадь и радостно засмеялась. Было очевидно, что она опытная наездница, сидит в седле легко и уверенно, как будто всю жизнь только и ездила верхом. За ареной простирались акры лесной земли, по извилистым тропам бродили шакалы и павлины; вот куда, заявила она, ей хотелось бы отправиться. Николас согласился, тоже сел на лошадь и двинулся вперед легкой рысью.
– Вы раньше садились на лошадь? – спросил инструктор, небольшого роста мужчина, похожий на эльфа, с большими, крепкими ладонями.
Разве вы не слышали, как он сказал «абсолютный новичок»?
– Нет, ни разу.
– Ну, не волнуйтесь, – он улыбнулся, и я постарался хоть немного расслабиться. Прежде чем позволить мне сесть в седло, он сначала рассказал мне, что значит каждая деталь снаряжения: недоуздок, уздечка, поводья и стремена. К тому времени, как я наконец поставил ногу в стремя, Николас и Майра скрылись из вида. Он медленно и уверенно водил меня по арене, то и дело выкрикивая указания. Держите локти согнутыми… сидите прямо посередине седла, держите руки на одном уровне при удержании поводьев…
…опустите пятки вниз и направьте пальцы ног к небу…
Час спустя он позволил мне ехать одному. Это было страшно и захватывающе. Мне нравилось, что движение зависит от маленьких жестов, мягких движений в седле синхронно с ритмом лошади. Это было легче, чем плавать; не так чуждо, не так незнакомо.
– Хорошо… хорошо, – сказал инструктор. К нам быстрым галопом ехали Николас и Майра. Николас спустился, спешился, посмотрел на меня, прислонившись к изгороди, и улыбнулся.
– Ты прирожденный наездник.
Я ощутил, как меня распирают радость и гордость.
Замедлите ход, медленно прижимаясь бедрами к лошади…
Инструктор помог мне спешиться. Я снял шлем, повернулся к Николасу, посмотрел на Майру – ведь это ее нужно было благодарить за то, что она меня пригласила, но я не смог – она хмуро смотрела на нас, ее лицо было перекошено жестокой яростью.
Может быть, вот почему я здесь оказался. Потому что она надеялась, что я выставлю себя дураком.
Так же внезапно, как появилось, это выражение исчезло. Может быть, мне просто показалось. Она отмахнулась, рассмеялась. Будто туча на миг заслонила солнце или птичья тень мелькнула на воде.
В первое утро в Винтеруэйле завтракал я на чердаке.
Майра сказала, что будет рада, если я составлю им компанию, но завтрак у них ранний, в полседьмого. Может, я лучше подольше посплю?
Я не сомневался, что Филип посчитал меня нюней, поэтому твердо вознамерился встать вовремя и доказать, что он неправ. Но к тому времени как я наконец уснул, уже начало рассветать. Я видел, как светлеет небо, совершается медленное чудо. Когда я открыл глаза, часы показывали половину десятого. Если у меня и был шанс впечатлить Филипа своей строгой самодисциплиной, то я безнадежно потерял этот шанс.
Взяв тост и чай, я вышел на улицу, сел на деревянную ступеньку. Был холодный, но переменчиво солнечный зимний день. За каменной стеной по краям сада виднелась живая изгородь, вдоль дороги росли кусты боярышника, дальше шли, расширяясь, фермерские угодья, то тут, то там отмеченные высокими и стройными стволами тополей, крепкими округлостями дубов. Винтеруэйл был отрезан от других деревень, его окружали продуваемые всеми ветрами поля. Что больше всего меня поразило, так это не непривычная тишина, не непривычные звуки – настойчивое мычание далеких коров, жужжание машин, – а запах сельской местности. Воздух здесь был таким насыщенным. Каждый порыв ветра приносил или аромат земли и травы, или глубокий, острый запах навоза и мокрых листьев. Как ни странно, он не казался мне отталкивающим.
В доме стояла такая тишина, будто все жильцы окаменели, и я подумал – может, я тут один, но во дворе катался на велосипеде, ровными неутомимыми кругами, Эллиот. До сих пор у меня еще не было возможности как следует разглядеть его. Я смотрел на мальчика, его волнистые темные волосы, изучал форму его носа, черты лица. При дневном свете все становилось куда яснее.
Вскоре из дома вышла Майра и подошла к сыну. Ее ботинки сильно скрипели по гравию, свитер, охристо-синий, в бледном солнечном свете казался вырванным куском неба. Она погладила Эллиота по голове, подняла глаза на меня.
– Доброе утро.
– Прости, что не смог встать к завтраку.
– Да все в порядке. Папа сказал, что ты нюня.
– Не удивлен.
– Шучу… хорошо спалось?
– Мне кто-то не давал спать – по-моему, летучие мыши.
– Ах да, собиралась тебя предупредить… Боюсь, нам нельзя их трогать – мы состоим в организации по защите летучих мышей. Волонтеры приходят и проверяют, как у них дела, так что если с ними что-то случится, виноват будешь ты.
– Ладно, сегодня спою им колыбельную.
Она рассмеялась, прищурившись и глядя на меня. Солнце светило ей в глаза.
– Не хочешь прогуляться? А потом к лошадям…
Я отхлебнул чая.
– Давай.
Я быстро умылся, переоделся и двадцать минут спустя, проходя мимо брошенного велосипеда Эллиота, обнаружил, что Майра изучает груду грязных резиновых сапог цвета хаки.
– Не знаю, какой у тебя размер.
Ни одни не подошли, поэтому я надел две пары носков и выбрал те сапоги, что были слишком велики. Майра натянула черные.
– А Эллиот пойдет с нами?
Она покачала головой.
– Миссис Хаммонд за ним присмотрит.
– А твой отец?
– Он занят лошадьми.
Я надеялся, что мы не наткнемся на него по дороге.
Мы двинулись в путь, прошли немного по главной дороге, прежде чем свернуть на грунтовую, окруженную плотной изгородью терновника, ветви которого были голыми – его ягоды созревают в октябре. За нами разворачивались поля, побитые морозом, твердая, горько-коричневая почва, усыпанная платанами, которому ветер придал странную форму. Они тоже стояли голыми, и их ветви на фоне неба казались огромной сетью прожилок. Короткая жесткая трава хрустела под нашими сапогами.
– Сколько лет Эллиоту?
– Десять… почти одиннадцать.
– Он от Николаса, да?
Ее молчание ответило само за себя.
Дальше мы шли в тишине; я слышал вдалеке звук бегущей воды. Окружавшие нас заросли терновника становились все реже, реже и вскоре исчезли, тропа свернула направо, повела нас к проворному, чистому ручью.
– Нем, – начала она, – я позвала тебя сюда…
– Ты сказала, нам нужна помощь? Что ты имела в виду?
К моему удивлению, она рассмеялась. Мы приблизились к плакучим ивам с такими низкими и тяжелыми ветвями, что они словно сплелись в длинный навес, пустую коричневую клетку. Майра скользнула под этот навес, я прошел за ней.
– Разве ты не видишь? – Ее глаза были цвета утреннего инея.
– Я не совсем понял, о чем ты.
Майра потянула за ветку, плавно опустив ее вниз.
– Когда я встретила тебя на концерте и ты сказал, что пришел из-за Николаса, у тебя на лице была написана такая надежда… что он тоже придет. Ты надеялся там его увидеть, да?
Я не ответил.
– Сколько лет прошло?
– С чего?
– С тех пор, как вы жили в Дели, с тех… ну, не знаю, шести месяцев…
– Одиннадцати, – поправил я. Майра выудила из кармана сигарету и зажигалку. До этого я никогда не видел ее курящей. Ветви танцевали на ветру вокруг нас.
– Я была в точности такой же, как ты. Николас был для меня… как дыхание. Мы встретились в Лондоне, на концерте, где я выступала. Он сказал, что, пока я играла, смотрел лишь на мои пальцы и губы. – Она выдохнула тонкий клуб дыма. – Мне был двадцать один год, и я думала, что встретила бога. Он был так безукоризненно идеален… я не могла поверить, что он настоящий. Мы были не такими, как другие люди… другие пары… с ним я смотрела на мир издалека, чувствуя, что весь мой мир заключается в нем, что он – все, чего я хочу, и что я могу дотянуться до своей мечты, коснуться ее. Все было так просто. И это продолжалось… пока однажды он не сказал мне, что уезжает в Индию, чтобы заниматься научной работой, – она наклонила голову, посмотрела вдаль на что-то, чего я не видел. – Ты когда-нибудь считал время? Я имею в виду, по-настоящему считал минуты, дни, будто твоя голова превратилась в огромные песочные часы? Я каждый день писала ему письма… иногда рвала и выбрасывала, боясь, что они могут его расстроить… иногда отправляла.
– Ты писала ему письма?
– Постоянно.
Я хочу тебя во мне. С любовью, М.
Несмотря на то что был полдень, небо затянулось тучами, солнце быстро скрылось за низкими стегаными облаками. День светился тихим сиянием, идущим из ниоткуда.
– Одно время, – продолжала она, – я хотела устроить ему сюрприз, прилететь в Индию, чтобы его увидеть. Я была полна им, и только им, и в разлуке мне казалось, что в меня впились миллионы игл…
Я вспомнил тот день на лужайке, когда Майра в сером платье вышла нам навстречу, еще сонная.