– Но мои ноги… – я сомневался, что смогу проделать такой далекий путь. Но Майра считала, что чем больше я буду двигаться, тем быстрее утихнет боль (обычно, пробормотал я, так говорят в армии).
Мы прошли по главной дороге, свернули на грунтовую, окруженную терновником. Трудно было поверить, что мир может быть таким тихим, погруженным в звуки наших голосов, звуки шагов по камню, грязи и траве. По дороге мы встретили пожилую пару, выгуливавшую черного лабрадора. Я удивился тому, какой легкой была их одежда: на мужчине была темно-зеленая кожаная куртка, на даме – фиолетовый флисовый джемпер. Они казались олицетворением стойкости, их кожа покраснела от зимнего воздуха, шаги были ровными и целеустремленными. Мужчина коротко кивнул нам, а его жена оказалась более разговорчивой.
– Рада видеть тебя, милая… твой сынок так вырос… а как себя чувствует твой отец?
Майра представила меня им – Джеффу и Элизабет – как своего друга из Лондона.
– Откуда вы родом? – спросил Джефф.
– Из…
– Лондона, – перебила Майра. – Родился там и вырос.
Я не смог поймать ее взгляд, так что улыбнулся и сделал вид, что нимало не удивлен и не озадачен. Дама лучше, чем ее супруг, скрывала свое недоверие. После нескольких минут разговора, на протяжении которого мы с Эллиотом гладили собаку, мы попрощались.
– Это Джефф Ричи, – шепнула мне Майра. – Помнишь? Папа рассказывал, что он судится с ним из-за клочка земли, – она обернулась и метнула взгляд в сторону пары. – Будь я их соседкой, я бы протаранила забором их самих.
– Они бы и не заметили. Вон как легко оделись.
– Прости, что наврала насчет твоего происхождения.
– Да, кстати, зачем?
Она состроила гримасу, лукавую, как корчат дети.
– Даже не знаю… встряхнуть их немного? Зная их, не сомневаюсь, что они за разные гадости, ну типа Англия для англичан и тому подобное.
– Может, они подумали, что я отец Эллиота?
– Ну нет, он слишком красивый, чтобы быть твоим сыном.
Добравшись до конца тропинки, где заканчивался терновник и начинался берег ручья, мы свернули налево. Пойдя направо, мы добрались бы до плакучих ив. Эллиоту не разрешили подходить к кромке воды. По словам его матери, было холодно и небезопасно, поскольку ручей слишком уж вздулся. Эллиот был явно разочарован.
– Как насчет интересного рассказа? – предложил я.
– О человеке, который мог говорить с птицами?
Я рассмеялся, впечатленный его памятью.
– Не вопрос.
Он поднял глаза, большие и сияющие, как кусочки мрамора. Майра взяла меня под руку.
– Как-то один человек шел через лес…
– Как его звали?
– Его звали… Стефан. Ну так вот, Стефан шел через лес, и тут начался шторм, поднялся ветер, небо затянуло тучами, вспыхнула молния. Он рванул под дерево…
– А дедушка говорит, нельзя стоять под деревом, когда молния.
Майра рассмеялась, прикрыв рот рукой.
– И твой дедушка прав. Он хотел пробежать мимо дерева и поискать укрытие, но тут… что же он увидел в ветвях? Гнездо птицы…
– Какой птицы?
Мы продолжали в том же духе, пока не добрались до лужайки, где Майра решила сделать привал.
– Еще, пожалуйста, расскажите еще! – умолял Эллиот. В конце концов мы нашли компромисс: я обещал ему рассказать историю, но попозже, перед сном.
Мы сели на скамейку с вырезанной надписью «Артуру, любившему это место» и распаковали наши запасы: сэндвичи с беконом, пирожки с мясом, кусочки бисквита и горячий шоколад в приземистой фляжке. По ту сторону грязной воды расстилалась сельская местность, участки поля, огороженные аккуратной живой изгородью, далекие невысокие холмы и тополя, словно тонкие карандашные рисунки, выгравированные в небе. Это было редкое счастье. Ощущение, что каким-то образом это и только это место было тем, где мы должны были оказаться, и никакое другое заменить его не могло.
После пикника я показал Эллиоту, как скользить по камням у воды – один, два, иногда три быстрых прыжка. Ему пришлось как следует ссутулиться, балансировать на подушечках ног и – прыг!
– Прыг! – повторил он радостно, восхищенный этим словом, его беззаботностью. – Прыг! Прыг!
Прежде чем стемнело, мы направились обратно. Было слишком холодно, чтобы продолжать прогулку; ветер хлестал нас, теребил наши пальто, кусал за лица.
– В следующий раз, – сказала Майра, – мы пойдем к болотам. Попросите миссис Хаммонд, чтобы рассказала вам болотные легенды – о гигантских черных собаках, о призрачных огнях, о человеке, которого ведьма превратила в камень.
Болота, как и леса, полны мистики.
Когда мы почти добрались до дома, полил дождь, холодные, острые капли посыпались на землю. Я посадил Эллиота себе на спину и побежал через ворота – он смеялся до слез.
В тот вечер мы зажгли огонь в комнате в задней части дома, поменьше, чем гостиная, и не такой строгой. Здесь были масляно-желтые стены и занавески в цветочек. Изначально, объяснила Майра, эта комната представляла собой кабинет хозяйки дома, место, где женщины писали письма.
– Представляешь, что знали эти стены?
На ужин мы разогрели картофельный суп с пореем, намазали маслом булочки и ели, сидя на полу, наши лица мерцали в свете огня.
– Вы всегда так делаете, когда Филипа нет?
Майра радостно кивнула.
И в духе праздничных излишеств, хотя мы все были сыты, она вытащила из холодильника остатки яблочного пирога с заварным кремом. В прошлый раз я слишком устал, чтобы сполна им насладиться, но теперь понял, до чего он вкусный, терпкий и сладкий, сливочный и рассыпчатый. Потом мы немного поиграли в карты, в «змейки-лесенки», и Эллиот уснул, прижавшись к подушке, сунув большой палец в рот. Я отнес наверх его легонькое, птичье тельце, переодел его в пижаму, как следует подоткнул одеяло.
Его кудрявые темные волосы, форма его носа.
В тусклом свете ночника можно было разглядеть что угодно.
Спустившись вниз, я увидел, что Майра открывает бутылку вина.
– Лучшее из папиной коллекции.
Прозрачный каберне совиньон из коллекции Шато Сен-Пьер, Сен-Жюльен. Мы просидели за ним до поздней ночи, на улице бушевала сильная буря, и дождь обрушивался на стены и окна резкими, враждебными порывами.
– Расскажи мне о своей жизни в Лондоне, – попросила Майра. – О работе, о друзьях… обо всем.
И я рассказал, сперва медленно и сбивчиво, не привыкший рассказывать о себе, – о журнале, куда устроился по настоянию Нити, о том, как он чуть не закрылся, о том, как мне на год захотелось уехать из Лондона, и о поразительном совпадении.
– Все это благодаря Сантану, конечно…
– А Сантану чем занимается?
Я рассказал и об этом.
– Какой он?
Я рассмеялся.
– Немного нелюдим, влюблен в творческую личность.
– Как и все мы.
Я не стал рассказывать о том, что он сообщил мне незадолго до того, как я покинул Лондон. Когда мы зашли в бар по пути на Рождественскую вечеринку. О Яре и бесконечном сердце. О дерзкой, красивой Яре, ее темных глазах с серебристыми искрами. Может быть, Майра сказала бы, что они пробыли вместе совсем недолго, что ему будет не так больно с ней расстаться. Но любовь имеет мало общего со временем. Иногда любовь – вспышка света, и одной недели, месяца или года хватит, чтобы озарить целую жизнь. Не стоит считать краткость лишенной глубины. Иначе чего стоят восход солнца, ариетта, хайку?
В жизни все мимолетно, и любовь тоже.
Больше мы с Сантану с тех пор не виделись. Может быть, Ева стала бы для него лучшей компанией, но она была далеко, в Японии с Тамсин.
Я рассказал Майре о Еве. О ее шелковых пестрых платьях. Безукоризненной прическе. Глубокой зияющей пустоте. Я рассказал ей о Стефане.
– Он посылает ей цветы, отмечая время.
Любовь в форме лилий.
Майра вздохнула.
– Разве я могу назвать ее глупой? Я не имею права.
И я не имел.
Мы сжигали бревно за бревном, чтобы поддерживать пламя. Я рассказал ей о том, как в детстве мы с сестрой сушили на солнце апельсиновые корки, а потом бросали в камин. Они вспыхивали в огне – крошечный фейерверк, каждый раз приводивший нас в восторг. Апельсины были запахом моего детства.
– Краска, – сказала она. – Моего – краска. Я сидела рядом с матерью и часами играла со старыми тюбиками и кистями. Она называла меня своей маленькой помощницей, – и Майра рассмеялась, поднеся стакан к губам. Она посмотрела на меня, ее глаза были цвета летнего вечера, глубокого, бесконечного синего цвета. Ее волосы сияли расплавленной бронзой. Как деревья в Лондоне осенью, в мой потерянный сезон. На мгновение мне захотелось прикоснуться к ней, к изгибу ее щеки, на которую падал свет, к плоскости ее руки в отблесках костра.
– Как ты думаешь, – спросила она, – воспоминания о прошедшем счастье – радостные или грустные?
Густое вино жгло мне язык.
– Ни то, ни другое, – сказал я. – И то, и другое.
Память возвращает нам то, что у нас было, только при условии, что мы признаем это потерянным.
Чтобы изменить мир, сперва нужно понять, что он закончился.
Потом, ощущая во всем теле тихое мелодичное жужжание, я поднялся по лестнице на чердак, скользя по мокрым деревянным ступеням. Комната лежала в непроглядной мгле, дождь стучал громче, ближе, барабанил по окнам, вырезанным в крыше. Впусти меня.
Когда я начал засыпать, убаюканный вином и ветром, мне показалось, будто я услышал, как открылась дверь, услышал тихий звук шагов, шелест дыхания. Мне привиделось, как теплое, мокрое от дождя тело скользнуло в кровать и прижалось ко мне.
Это был Николас.
Это был кто-то меньше, легче, его волосы были длиннее, губы – нежнее. Шелковый халат легко соскользнул. Кто-то с гладкой, как прибрежный камень, кожей, с гибкой шеей, кто-то полный глубокой, бесконечной влаги. Она взобралась на меня в темноте, ее губы раскрылись, как лепестки, она была такой легкой под моими прикосновениями, такой неловкой. Крошечная родинка на ее шее стала маяком, к которому я возвращался снова и снова. Она была вином и огнем. Яростным восхождением. В ту ночь существа над нами молчали, и наблюдали за нами только дождь и тьма, и что-то еще выше, над звездами. Когда все закончилось, я зарылся лицом в ее плечо, и она, тихо застонав, впилась в меня пальцами, легкими, как бабочки.