– Но… почему…
– Твой отец… Не думаю, что…
– Мне все равно, – сказала она. – Я не могу… разве ты не понимаешь…
Какое-то время мы молча смотрели друг на друга, потом я притянул ее ближе, и мы поцеловались. Я провел руками по ее лодыжкам, икрам, бедрам. На ней не было ничего под трикотажным платьем, серым и пушистым, словно ее накрыло облако или клуб дыма. Я снял его; она вздрогнула под моими пальцами от прикосновения воздуха, от прикосновения прохлады.
Кожа мужчин и женщин – разная.
Кожа Майры была мягче, чем я мог себе представить. Сегодня вечером она пропиталась запахом болот, их тайнами и дикостью. Она села и прижалась ко мне, быстрыми холодными руками стянула с меня джемпер, расстегнула рубашку, потянулась к ремню.
Это всегда так: мир сжимается от прикосновения.
Внезапная влажность, скопление на языке всего, что я чувствовал и проглатывал. Соленость, как у морской воды. Шум волн, волнистость спин. Внезапный звук между нашими телами, громкий, непристойный, будто кто-то выпустил воздух. Наш смех. Бодрящая тяжесть в руках и ногах.
– Подожди, – сказала она и остановила меня. Слезла с кровати, открыла дверцу шкафа, чтобы его зеркало отражало нас в свете маленькой низкой лампы. Оно наблюдало за нами, нашими движениями, Майрой, повернутой к нему лицом, изгибом ее плеч, и мной, стоявшим за ней, вытянувшим руки по всей длине ее спины. Мы смотрели на самих себя. Пока узел между нами, становившийся туже и туже, не взорвался, заполнив весь мир.
Потом она выключила лампу и закурила сигарету, булавочной головкой горевшую в темноте. Почему-то мне вспомнился Калсанг, его длинные конечности, похожие на ветви дерева.
Глядя в потолок, не поворачиваясь ко мне, она спросила:
– Почему ты любил Николаса?
Ответ был только один. И я искал его столько, сколько себя помнил.
– Для тебя он был дыханием, для меня – прекрасным словом, которое я научился говорить, и мой язык навсегда изменился, потому что я смог произнести это слово.
Какое-то время мы молчали. Тишину прервал шорох на крыше над нами и ее голос:
– Секс тоже был отличным, да?
– Да.
Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Она положила голову на мое плечо, на мой шрам, белую линию.
– Почему он говорил, что спас тебя?
– Потому что… так оно и было, – я рассказал ей о друге, которого потерял.
– Как его звали?
– Ленни.
Он похоронен на кладбище в моем родном городе, куда я не приезжал много лет. Это оказалось слишком тяжело – вернуться.
Да, сказала она, для нее тоже. После того как не стало ее матери, она почти не возвращалась домой, не навещала отца.
– А теперь я тут так надолго… – она подняла глаза, посмотрела на картину, будто хотела к ней прикоснуться. – Она преподавала рисование в школе, директором которой был папа. Никто не понимал, почему они сошлись, тем более – почему поженились, родили ребенка. Они были такими разными…
Майра с отцом никогда не были близки. Теперь их сблизили обстоятельства. Иногда уйти от них даже труднее.
Когда не стало матери, Майре было девятнадцать. Она решила заниматься музыкой, потому что не умела рисовать.
Я медленно провел рукой по ее телу, запоминая контуры, чтобы они навсегда остались со мной.
– Он когда-нибудь говорил что-то… обо мне?
– Кто? – спросила она, хотя знала ответ.
– Николас… он говорил, почему уехал из Дели?
Она прижалась к подушке, поправила сигарету, чтобы пепел не сыпался на простыни.
– Не о тебе, нет… Ну то есть не то чтобы я его спрашивала, – поспешно добавила она. – Но как-то раз он сказал, что, если бы не остался, это бы его убило.
– Город? Или лето? Или я?
– Лето, – ответила она очень серьезно. – Уверена, он имел в виду лето.
Я громко рассмеялся.
– Что? – спросила Майра. – Что такое?
Вместо ответа я прижался губами к ее лбу. Она потушила сигарету о прикроватный столик.
– Я еще раз поговорила с папой… насчет того, чтобы ты здесь остался. Все в порядке, честно. Он нисколько не возражает.
Почему-то я так и не мог в это поверить.
– И потом, разве ты не будешь скучать по мне? – она прижалась ко мне, обвилась вокруг меня ногами, положила мои руки себе на спину, и я сдался.
В поздний, тихий час я выбрался из кровати, чтобы налить себе воды. В комнате было так натоплено, что у меня во рту была настоящая пустыня; я постоянно хотел пить.
Майра лежала на боку и спала, ее волосы, как пламя, разметались по подушке. Я подошел к окну. Филип, судя по всему, спал очень мало. В его комнате горел свет, и я разглядел его силуэт сквозь щель между штор. Он сидел за компьютером, свет падал на его лицо. Какое-то время я смотрел на его профиль, а потом он поднялся и исчез из моего поля зрения.
Проснувшись утром, я увидел, что Майра ушла, а мир стал белым.
За ночь нанесло несколько дюймов снега, хотя непохоже было, что это надолго. Большая его часть уже превратилась в мутную грязь.
Я вышел на улицу, набрал пригоршню снега. Я не в первый раз его видел – как-то в январе родители возили нас в Таванг, город на холмах Аруначал-Прадеша, но это было двадцать лет назад. Снег обжигал пальцы, растворяясь в тепле моей кожи.
За завтраком слушали радио, настроенное на местный канал. Прогноз сообщал, что погода испортится, особенно на юго-западе, куда мы планировали поехать.
– Лучше нам остаться, – сказала Майра. – Терпеть не могу вести машину по обледеневшей дороге. Потом, если хочешь, можем пройтись, тут неподалеку развалины замка.
Это, сказал я, лучшая альтернатива – я слишком хорошо осознавал, что Филип, сидевший во главе стола и намазывавший маслом тост, пристально наблюдает за нами.
– Почему бы тебе не прокатиться верхом? – спросил он. – Я надеялся сегодня вывести обеих лошадей. Они устали за выходные торчать взаперти.
Майра сказала, что это хороший план. Мне ведь он тоже нравится, да?
– Хотя в тот раз твои мышцы сильно болели, – добавила она.
– И сейчас немного болят, – заметил я. – Не уверен, что справлюсь…
– Ну, – сказал Филип, – чем больше практики, тем легче становится.
Переодевшись для верховой езды, надев шлем и резиновые сапоги, я встретился с Филипом возле конюшни. Мне вновь досталась Леди.
– В этот раз уж постарайся ничего ей не сломать.
Я так и не смог понять, шутит Филип или говорит всерьез. Слишком тонкая грань отделяла его шутки от издевательств. Мое настроение внезапно испортилось, и я вновь задался вопросом, почему согласился кататься верхом. Хотя я же не согласился. Меня в это втянули. А я был слишком вежлив, чтобы отказать. Филип медленно и методично оседлал лошадей, мы сели на них и выехали из ворот.
– Сегодня поедем по другому маршруту, – сказал он, и я последовал за ним. Вскоре мы свернули на тропинку, до того узкую, что пришлось ехать гуськом. Она вывела нас на тропу, заваленную грудой камней, за которой разворачивалось огромное пустое поле.
Я чуть расслабился, напряжение понемногу начало отпускать. Вот почему я согласился. Мне это очень нравилось. Свежий воздух, ветер, щиплющий лицо. Ощущение хрупкого баланса. Внезапная, ошеломляющая свобода.
– Осторожнее, – сказал Филип. – Крепче прижми лодыжки к боку Леди.
– Да… простите.
В свете дня черты лица Филипа были проще, грубее, более плоскими. В тот самый первый вечер, когда я назвал его пожилым Гераклом, я был неправ. Теперь я видел, что он абсолютный, совершеннейший человек. Не скульптура сильного и великолепного бога. Мельче, ничтожнее, реальнее.
Я вновь взглянул на него: крупный нос, странно нежные губы. Окружившую нас тишину нарушал только сбивчивый топот копыт. Птицы зимой молчат.
Тропа наконец стала шире, и мы смогли ехать бок о бок.
– Значит, Майра говорит, что ты остаешься на Рождество.
Я крепче сжал поводья, гадая, какое направление примет наш разговор.
– Она очень добра ко мне… и сама предложила мне остаться.
Филип рассмеялся, но не похоже, чтобы ему было искренне весело.
– Но, конечно, если вы против… – начал я.
– Я много чего против, но не все в жизни складывается так, как мы хотим, верно?
Во мне что-то кольнуло – вспышка злости.
– Нет. Мне кажется, нет.
– Не знаю, на что ты там рассчитываешь, но на мою дочь – не смей.
– Боюсь, что…
– Это не мое дело? Нет уж, это стало моим делом, когда она заявилась сюда на восьмом месяце, как самая настоящая…
Шлюха. Это слово ему можно было не произносить, оно было очевидно. Леди прибавила шаг, словно чувствуя, как по всему моему телу пробегает дрожь.
– Она не может даже ответить, кто отец моего внука.
Она ему не сказала. Николас.
– Я вновь поставил ее на ноги… ты знаешь, чего это стоит? Заново собрать человека?
Я опустил взгляд; земля под ногами казалась жидкостью.
Собрать в форму, в которую она не вмещается… может быть, поэтому люди и разбиваются на части. Может быть, вот почему они ищут подземелья, полные тайн.
– А теперь ты заявляешься сюда в ритме вальса, – продолжал Филип резко и твердо, – и думаешь, что только трахаться с тобой ей и не хватает для полного счастья.
Слова повисли в воздухе, застыв, как снежинки. Вряд ли мне показалось, какое отвращение звучало в его голосе. Я старался оставаться спокойным, но гнев бурлил в моем горле.
– Вы же не думаете, что у Майры нет свободы воли, собственного мнения. Она…
– Может, есть, а может, и нет… но ты не должен думать, что можешь забрать ее отсюда. Или, – добавил он тихо, – стать частью всего этого.
– Я не думаю, что…
– Я не думаю, что ты меня понял. Ты как следует повеселился, прогулялся до болот, посмотрел на снег, поразвлекался с моей дочерью, а теперь – это очень просто – веселью конец. Позволь вновь задать тебе вопрос… ты остаешься на Рождество?
Тропа вывела нас на другую сторону поля, где вместо стены стояла ограда из колючей проволоки, а за ней начиналась дорога. Если бы я посмотрел вниз, я подумал бы, что упаду. Леди перешла на галоп. Генерал изо всех сил старался не отставать. Я попытался крепче сжать поводья, но руки горели, как и все мое тело, странным жаром.