— Изменник своему отечеству есть изменник и Богу. Я прощаю тебя за зло, которое ты хотел сделать мне, тем более, что сам я подал к тому повод и вполне чувствую это; но не могу обесчестить себя, протянув тебе руку приязни.
Сказав это, он спустился в шлюпку за капитаном Петерсом. Я проводил их на перевозное судно и, удостоверившись в удобном помещении их, простился с ними. Грин был до того тронут, что не мог говорить, а бедный Мунго был в состоянии только произнести: «Good by, massa leitenant, me tinkee you berry good man (Прощайте, масса лейтенант, я считаю вас весьма добрым человеком)».
Я возвратился на свое судно и направил путь в Англию. Еще раз мне суждено было приветствовать белые утесы Албиона, столь дорогие каждому истинному англичанину. Один только тот, кто был удален от берегов отечества может оценить нашу радость. Мы пролетели мимо Нидльсов и стали на якорь в Спитгеде, после четырнадцатимесячного отсутствия. Я явился адмиралу, представил ему данное мне предписание и донес о преступниках, которых он приказал перевести на флагманский корабль.
— А вам, — сказал он, — после нашего необыкновенного спасения, я позволяю съездить к родным, которые, без сомнения, весьма беспокоятся о вас.
Здесь необходимо маленькое отступление.
ГЛАВА XXII
Таков был и брат мой,
Который отправился в водяную могилу.
Но если духи могут принимать разный вид.
Ты пришел, чтоб испугать меня.
Вскоре после того, как фрегат, взявший меня из Нью-Провиденса, разошелся с американским призом, на который я был назначен, его матросы начали хвастаться перед американскими пленными, сколько призовых денег должны они будут получить.
— Вы никогда не увидите ни призового судна, ни того, что было на нем, — ответили им янки.
Слова эти были переданы капитану фрегата; он начал расспрашивать мета и матросов и узнал от них все в подробности. Они сказали ему, что судно тонуло уже при отбытии их с него, и это было причиной поспешности, с какой они садились в шлюпку. Мет говорил, что оно должно было пойти ко дну через двенадцать часов, после того, как его покинули, что невозможно было добраться до отверстий, находившихся в носовой и кормовой частях трюма, и удивлялся, почему капитан Грин не предуведомил его, должно полагать, был пьян.
Капитан донес адмиралтейству об этом печальном происшествии, и оно официально сообщено было бедному моему отцу. Пять месяцев прошло со времени получения известия, и вся надежда на мое спасение исчезла. Вот причина, почему я нашел в трауре слугу, отворившего мне двери в доме батюшки. Он не знал меня, потому что поступил в услужение во время моего отсутствия и поэтому не изъявил удивления, увидевши меня.
— Боже праведный, — сказал я, — кто умер?
— Единственный сын моего барина, мистер Франк, утонул в море, сударь, — отвечал слуга.
— Так только это? — сказал я. — Ну, очень рад, что не случилось чего-нибудь хуже.
Слуга, без сомнения, почел меня за какого-нибудь бесчувственного негодяя и глупо смотрел на меня, когда я прошел мимо его и побежал по лестнице в гостиную. Мне следовало быть осторожнее; но по обыкновению я последовал движению своих чувств. Отворивши дверь, я нашел сестру, сидящую за столом с одной молодой женщиной, обращенной ко мне спиной. Сестра, увидевши меня, вскрикнула; в это время оборотилась другая дама, и я увидел мою Эмилию, мою милую, несравненную Эмилию. Обе они были в глубоком трауре. Сестра упала на пол в обмороке. Эмилия немедленно последовала ее примеру, и обе они лежали, как каменные королевы в Вестминстерском аббатстве, представляя интересный вид, «прекрасный, хотя и печальный».
Я сам перепугался и понял, что сделал величайшую глупость; но так как некогда было терять времени, то сильно позвонил в колокольчик. Увидевши несколько ваз с свежими цветами, я схватил их и усердно начал лить из них воду на лица и шеи девиц. На Эмилию, впрочем, я лил гораздо более, и это доказывает, что я не потерял ни присутствия духа, ни любви к ней.
Горничная моей сестры, Гиггинс, первая прибежала на звон колокольчика, дававшего знать своею жестокостью о чем-то необыкновенном. Она с шумом влетела в комнату, подобно выстрелу. Горничная была моя старая знакомая; я часто целовал ее, когда был мальчиком, и она столь же часто дирала меня за уши. Я обыкновенно давал ей ленту подвязывать рот, говоря в это время, что она слишком много работает им. Эта особа, увидевши меня и сочтя за привидение, увидевши притом обеих девиц, распростертых на полу, и которых сочла умершими, испустила громкий и пронзительный визг и со всех сил побежала из комнаты; встретив в дверях слугу, она едва не сбила его с ног.
Этот деревенский парень, сын одного из крестьян, живших на земле моего отца, решился просунуть в дверь только одну голову; он, вероятно, сделал не слишком хорошее обо мне заключение по первым моим словам, с каким я встретил известие о моей смерти. Он только кивнул головой и не тронулся с места.
— Пошли сюда проворнее кого-нибудь из женщин, — сказал я, — кого-нибудь, кто бы мог пособить здесь; вели им принести склянки со спиртом, одеколону, всего, что есть. Что ж ты стоишь, выпуча глаза? Болван! Беги скорее!
Слуга посмотрел на меня, потом на считаемые им мертвыми тела барышень, вероятно, полагая, что я убил их, и, или был поражен этим, как громом, или, сомневаясь, имеет ли он право слушаться меня, оставался в прежнем положении, высунув из-за двери одну голову и стоя, как у позорного столба. Увидевши, что он требует пояснений, я закричал ему:
— Я Франк! Будешь ли ты слушать меня? Смотри, я кину в тебя этой вазой? — И я схватил в руки китайскую вазу.
Если бы я в самом деле хотел кинуть в него, то, наверное, не попал бы, потому что он скрылся, подобно раненой белуге, и побежал к отцу в библиотеку.
— Ох, сэр… хорошие вести… дурные вести… хорошие вести! — орал он.
— Какие вести, дурак? — сказал батюшка, вставая с поспешностью с кресел.
— О, сэр, я ничего не знаю, сэр; но думаю, сударь, что мистер Франк ожили, а обе барышни умер.
Бедный отец, не поправившись еще в здоровье, после удара, нанесенного вестью о моей смерти, шатаясь прислонился к столу и, упершись в него обеими руками, приказал слуге повторить свои слова. Слуга повторил, и батюшка, понявши в чем дело, бросился наверх. Я бы кинулся в его объятия, но мои руки были заняты ухаживанием за моей несравненной Эмилией. Бедная же сестра лежала без чувств возле меня по другую сторону. У Клары не было налицо возлюбленного, и она была оставлена мною ожидать его.
Между тем вызвали всех наверх; каждый суетился, и все живые существа в доме, не исключая даже собаки, собрались в гостиную. Служанки, знавшие меня прежде, кричали и всхлипывали самым жалостным голосом, а поступившая недавно вторила им из симпатии; кучер, повар, дворник, все пришли глазеть на меня; один нес воду, другой чашку, а парень-слуга еще нечто, чего я не назову по имени. В замешательстве своем он схватил первую попавшуюся ему посуду, которую счел необходимою к тому случаю; я похвалил его усердие и приказал унести. На его несчастье, служанка увидела эту ошибку, происшедшую от недоразумения и, схвативши левой рукой вещь, которую он нес, спрятала ее под свой передник, а правой отвесила бедняку такую пощечину, что напомнила мне хвост кита, опустившийся на нашу шлюпку в Бермудах.
— Какой ты дурак, — сказала она, — этого никому не надо.
— В пощечине этой есть что-то похожее на свадьбу, — подумал я, и не ошибся. На следующее воскресенье их оглашали в церкви.
Спирты, холодная вода, жженые тряпки, растирание висков и освобождение от шнуровок произвели желаемые действия. Все руки и языки были в движении; наконец, глаза прекрасной Эмилии открылись и остановились на мне, разливая веселье и радость всюду, куда они не обращались, подобно солнцу, выходящему из недр Атлантического океана, чтобы обрадовать жителей Антильских островов, после грозного урагана. Через полчаса все пришло в порядок; орудия были закреплены, и мы ударили отбой; слуги удалились; я сделался центром картины. Эмилия держала мою правую руку, батюшка — левую, а Клара повисла мне на шею. Мне делали беспрестанные вопросы, на которые я отвечал так скоро, как всхлипывания и слезы могли позволить выслушивать. Интермедии наполнены были сладчайшими поцелуями самых розовых из всех губ в мире, и в эти полчаса я был вознагражден за все претерпенное мною со времени отплытия из Англии на проклятом бриге в Барбадос.
Сознаюсь, я поступил весьма неблагоразумно, взявши приступом мое семейство, когда знал, что оно находится по мне в трауре. Я просил извинения; меня целовали, опять и опять целовали, и простили. О стоило делаться виноватым, чтоб быть потом прощаему такими губками и глазами. Но я боюсь, не заимствовал ли этих выражений из какой-нибудь прозы или стихов; если заимствовал, пусть читатель простит меня, равно как и автор, кото-рый может быть уверен, что я в другой раз не воспользуюсь ими.
Я рассказывал свои приключения, по возможности кратко, одним словом, так, как позволяли тогда время и обстоятельства. Немедленно послали кучера на лучшей лошади к мистеру Сомервилю с известием о моем возвращении; а с почтой были разосланы письма ко всем друзьям и родственникам нашего семейства.
По отправлении писем, все разошлись по своим комнатам одеваться к обеду. Какую перемену произвел один час в этом доме печали, теперь внезапно обратившемся в дом радости! Увы! Как часто переменяются картины человеческой жизни! Сестра и Эмилия вскоре возвратились в белых, без единого пятнышка, чистых платьях, эмблеме чистоты их мыслей; отец мой надел свои соболи, а слуги явились во всегдашних, весьма нарядных, платьях.
Когда доложили об обеде, батюшка взял под руку Эмилию, а я пошел за ним с сестрой. Эмилия посмотрела на меня через плечо и сказала:
— Не будьте ревнивы, Франк.
Отец засмеялся, а я дал себе обещание отмстить за эту маленькую насмешку.