их нас лить горячую воду в шкивы блоков, чтобы заставить их вертеться и свободнее пропускать снасти, которыми нельзя было управлять вследствие оледенения; холод не позволял даже и капитану делать нам честь своим появлением на шканцы более одного раза в сутки.
Мы стали на якорь у берега, не находившегося в оборонительном положении; жители, не будучи защищаемы своим правительством, считали себя нейтральными и в изобилии доставляли нам рыбу, птиц и зелень. Капитан и офицеры часто ездили в короткое время на берег, не повергаясь никакой опасности. Однажды вечером, по возвращении капитана на фрегат, налетел сильный шквал со снегом, и потом начал дуть крепкий ветер. Капитанская гичка, которую следовало бы поднять заблаговременно, оставалась на воде; ее оторвало ветром и унесло прежде, чем имели время позаботиться о ней. На следующее утро мы узнали, что она выброшена на берег в нескольких милях от нашего якорного места и взята американцами, которые увели ее на неприятельскую часть берега за двадцать две мили далее. Потеря гички чрезвычайно огорчила капитана, считавшего ее своею собственностью, хотя она была построена на фрегате казенными людьми и из казенных досок и гвоздей.
— Так как это моя собственность, — сказал его лордство, — то, понимаете, они должны возвратить ее.
Я не хотел сказать ему, что видел, как распиливали якорный шток на доски, из коих она была построена, и которые показаны в расходных ведомостях употребленными на другие поделки. Это было не мое дело. Но я никак не полагал, чтобы потеря небольшой шлюпки едва не сделалась причиной злополучного конца моих дней и вообще повлекла бы столь важные последствия.
— Они, понимаете, должны уважать частную собственность, — сказал капитан старшему лейтенанту.
— Конечно, — отвечал лейтенант, — но он не знают, что гичка — частная собственность.
— Справедливо; поэтому я пошлю сказать им. И он отправился в каюту обедать.
Отдано было приказание изготовить небольшую шлюпку, поднятую на бакансы еще засветло, и мне дали знать, что я должен буду отправиться на ней. На следующее утро, около одиннадцати часов, капитан позвал меня к себе.
Его лордство находился еще в постели, которая была плотно задернута зеленым занавесом.
— Мистер, как бишь вас зовут, — сказал его лордство, — возьмите, как это по-вашему, вы понимаете?
— Слушаю, милорд, — сказал я.
— Вы отправитесь в этот город и спросите мою, как бишь оно.
— Вашу гичку, милорд? — сказал я.
— Да, больше ничего.
— Но положим, милорд, что они не захотят мне отдать ее?
— В таком случае возьмите ее силою.
— Положим, что гичка не там, милорд; или если и там, то положим, что они откажут возвратить мне ее?
— Тогда завладейте первым попавшимся вам в гавани судном.
— Слушаю, милорд. Не прикажете ли взять мне с собою кальконет? Или одни только ружья?
— О, нет, нет, пожалуйста без оружия. Возьмите перемирный флаг. № 8 (белый флаг) все сделает.
— Положим, что они не захотят принять перемирного флага, милорд? — спросил я.
— О, нет, примут: они всегда уважают перемирный флаг, понимаете?
— Извините меня, милорд, это не всегда случается, и мне кажется, несколько ружей будет нам весьма нелишнее.
— Нет, нет, нет, не надобно ружей. Вы начнете еще сражаться из-за пустяков. Вы получили приказание. Можете отправляться, сэр.
— Да, — подумал я, — получил. Если дело удастся, я буду вор; если же попадусь, то должен быть готов к тому, что буду повешен на первом дереве.
Я вышел из каюты и отправился передать старшему лейтенанту отданное мне приказание.
Этот офицер, как я сказал прежде, не имел покровителей, следовательно, производство его совершенно зависело от капитана, и потому он боялся противоречить приказаниям его лордства, хотя бы они были безрассудны. Я сказал ему, что, несмотря на отданное капитаном приказание, не отправлюсь без оружия.
— Приказание его лордства должно быть исполнено в точности, — сказал мне лейтенант.
— Вы, верно, такой же умница, как и капитан, — сказал я, рассерженный такою глупостью.
Он счел это за величайшее оскорбление, и побежал в свою каюту, крича:
— Я разделаюсь с вами, сэр!
Я полагал, что за подобное неосторожное выражение, навлекавшее на меня законное наказание, он захочет переведаться со мной военным судом; но, между прочим, отправившись на шканцы, в продолжение его отсутствия, положил в шлюпку приличное число ружей и патронов. Все это было окончено прежде, нежели лейтенант опять вышел наверх и вручил мне маленькую записку, заключавшую в себе вежливое извещение, что, по возвращении моем, я должен буду удовлетворить его за нанесенную ему обиду. Ожидая худших последствий, я обрадовался ей и смеялся над подобной угрозой; потому что так как вся сила оскорбления заключалась только в сравнении старшего лейтенанта с капитаном, то он не мог открыто мстить мне, от опасения не понравиться своему покровителю; одним общаться этим, значило бы величайшим образом оскорбить человека, от которого зависело его производство, и тем разрушить все свои золотые надежды.
Положивши в карман это скромный вызов на поединок, я спустился в шлюпку и отвалил. За час до захода солнца мы прибыли к тому месту, где, как полагали, находится проклятая наша гичка; между тем небо предвещало скорое наступление сильного ветра. Я не думаю, чтобы во флоте нашелся другой капитан, который рискнул бы, в такое время года, послать гребное судно так далеко от корабля на неприятельский и притом еще подветренный берег, за такою ничтожною вещью. Команда моя состояла из двенадцати человек матросов и мичмана. Подъехавши к гавани, мы увидели четыре судна, стоящие на якоре, и прямо погребли к ним, но не имели времени поднять наш белый флаг, потому что едва успели приблизиться на ружейный выстрел, как двести скрытых милиционных солдат приветствовали нас залпом и убили у меня четырех человек. Нам оставалось тогда только одно — взять на абордаж и увести суда. Два из них были на мели, потому что мы, благодаря замедлению нашего отправления с фрегата, прибыли туда в мелководье. Я зажег их, причем у меня ранили еще несколько человек; другими двумя судами мы завладели. Пославши на одно из них мичмана, бывшего почти еще ребенком, я отдал ему шлюпку со всеми людьми, оставя у себя только четырех человек, и велел ему снять с якоря. Бедняк, вероятно, после того еще претерпел потерю в людях, потому что обрубил канат и вышел из гавани прежде меня. Я держался за ним, но при подъеме якоря, сам лишился одного человека, убитого ружейной пулей. Отошедши мили четыре от берега, мы встретили сильный противный шквал с снегом; старые паруса моего судна все разлетелись в клочки; мне оставалось одно средство — бросить якорь, и поэтому я отдал его на пятисаженной банке. Другое судно также потеряло все паруса, но не имея якоря, брошено было на берег, где и разбилось совершенно, как я после узнал о том. Люди частью замерзли насмерть, а другие были ранены или взяты в плен.
На следующее утро мы увидели выброшенные на берег обломки судна, покрытые льдом; я не знал еще в то время о судьбе, постигшей находившихся на нем людей, и этот вид крушения произвел на меня самое горестное впечатление. Мое собственное положение было немногим лучше. Старое судно, тяжело нагруженное солью, самым гибельным грузом в случае подмочки, — потому что не может быть выкачано помпами и делается тяжелым, как свинец, — не представляло никаких средств к его спасению от потопления; и к тому еще у нас не было шлюпки для спасения, если б подобное несчастие постигло нас. Со мной было три человека, кроме убитого. В каюте и буфете мы не нашли ни крошки съестного. Я был в четырех милях от берега, выдерживая крепкий ветер, и это удовольствие довершалось снегом и жестоким холодом, какого я никогда еще не переносил. Отправившись осмотреть палубу, мы нашли множество парусины и негодных парусов, купленных с намерением переделать их для судна, в случае надобности, а также множество пальмовых игл, гвоздей и ворсеного каната; но, по-прежнему, ничего для желудка, кроме соли и одной бочки пресной воды. Мы разложили в каюте огонь и грелись около него сколько могли, выходя только по временам наверх посматривать не дрейфует ли нас, или не стих ли ветер. Судно жестоко било носом; валы вкатывались на баке, и вода замерзала на палубе. Поутру мы увидели, что нас продрейфовало на одну милю к берегу, и ветер продолжался с одинаковой силой. Другое судно лежало на прежнем месте; мачты свалились у него.
Ужаснейший голод мучил нас. В каюте мы по возможности занимались составлением парусов, и для согревания пили горячую воду; но на другой день, не имея чем топить, принуждены были разломать переборки. Работа наша не могла продолжаться долго: погода сделалась еще холоднее, и мы, усиливая огонь в камине, два раза зажигали судно. На поверхности воды в котелке, поставленном на огонь, появлялся лед, пока жар не топил его. Вторая ночь прошла подобно первой, и к утру нас подтащило еще на две мили ближе к берегу. В этот день мы исправили паруса и с большим трудом привязали их.
Люди до того были изнурены холодом и голодом, что предлагали мне отрубить канат и пуститься на берег; но так как NO ветры редко продолжатся там долго, то я просил их обождать до следующего утра. Они согласились, и мы опять забрались в каюту греться, причем сидевший ближе к дверям матрос, вместо покрывала, надвинул на себя тело убитого товарища. Волнение в эту ночь стихло, утром погода была хорошая, хотя ветер по-прежнему противный, и невозможно было идти к фрегату. От беспрестанных всплесков и замерзания воды, кливер и все веревки покрылись льдом на пять или на шесть дюймов толщиною; бак тоже был покрыт льдом на два фута, и сквозь него просвечивали свернутые под ним бухты веревок.
Нам не оставалось ничего более делать, как пуститься на берег, и потому, решившись на это, я приказал людям обрубить канат; мы поставили фок. Мое намерение было сдаться в большом приморском городе, находившемся, как мне было известно, в двенадцати милях от нас. Сдаться же в том месте, где захватили мы суда, я считал неблагоразумным.