– В тюрягу его!! – истерично визжал Дзюба, с трудом поднимаясь на ноги. – Немедленно!! В карцер эту суку!! Иголки ему под ногти!! Почки ему отбить, чтоб кровью ссал!! Селезенку ему разорвать на кусочки!! Сгноить!! Задушить!!
Я первый раз в жизни видел, чтобы человек от злости стал зеленым. Подскочив ко мне, Дзюба замахнулся, чтобы ударить меня по лицу, но промахнулся, его кулак надломился и лишь касательно прошелся по краю моего подбородка. Камуфляжные дебилы стали исправлять ошибку своего шефа и несколькими сильными ударами свалили меня на пол. Я лежал, плюясь кровью на линолеум, а Дзюба все еще визжал, топал ногами и колотил кулаками по столу.
– Замордовать его! Искалечить!
– Сделаем, шеф, – пробубнил из-под маски дебил.
– Бить до тех пор, пока не согласится! А если будет плохо говорить, то снова бить, а потом снимать все заново! Десять, двадцать дублей, но чтобы к утру у меня материал был!!
– Будет, шеф.
Они еще попинали меня ногами. Один удар пришелся в плечо, а второй – в живот, отчего я долго корчился на полу, и тупая боль не давала мне вздохнуть.
Потом меня подняли на ноги, скрутили руки и надели наручники. Один из дебилов обыскал меня, выкинув на пол все, что он нашел в карманах: мобильный телефон, какие-то деньги, паспорт, ключи от квартиры. Наконец мне на голову накинули тряпку и вывели из кабинета. Когда меня спускали по лестнице, я очень не хотел, чтобы Ирина меня увидела и узнала. «Похоже, я отыграл свое», – подумал я, когда меня затолкнули в провонявший бомжами фургон машины. Захлопнулась дверь, щелкнул замок. Потом заскрежетала коробка передач, и машина тронулась с места.
Глава 32Выбор
Дебилы сидели по обе стороны от меня и, коротая время, развлекались тем, что по очереди били меня по чему попало. Мало того, что мои руки были скованы за спиной. На моих глазах по-прежнему была повязана тряпка, и я не мог угадать, с какой стороны и по какому месту придется очередной удар. Дебилы хихикали, наблюдая за тем, как я сжимаюсь, подобно пружине.
– А вот и не угадал! – радостно произносил кто-то из них, ударив меня коленом в подбородок. – Ну-ка, а теперь куда я попаду?
Я напрягался, и следовал новый удар – в солнечное сплетение. Я складывался пополам, плевал на пол соленой вязкой кровью. Дебилы веселились еще больше.
– Стой, стой! Теперь моя очередь! – спорили они между собой. – Ты уже пять раз его долбанул, а я всего три!
– Зато ты два раза по почкам его достал, а удар по почкам приравнивается к двум ударам в живот!
Я пытался внушить себе, что не чувствую боли, что превратился в мешок, набитый старыми газетами, и удары дебилов выбивают из моих внутренностей лишь пыль. Но прав был Дзюба – если б только от физической боли я страдал! Развлечение дебилов вызывало лишь относительно небольшой дискомфорт. Мысли – вот что было самым страшным! Мучительные мысли, которые едва ли не подводили меня к умопомешательству. Слезы наворачивались у меня на глаза, когда я представлял Ирину, сидящую в «обезьяннике». Сердце разрывалось от осознания безграничной подлости Дзюбы. Но я проклинал не столько его, сколько себя – за самонадеянность. Мое положение виделось мне настолько безвыходным и отчаянным, что я даже начал подумывать о том, не принять ли условие Дзюбы. Я пытался оправдать себя: конечно, я предам Бари, но предам немножечко, чуть-чуть; я сделаю это временно; а потом, когда Дзюба отпустит и меня, и Ирину на свободу, вот тогда я снова стану честным и неподкупным, и все верну на круги своя, и вызволю Бари из тюрьмы, и дам опровержение по телевидению, и во всеуслышанье объявлю, что оговорить Селимова меня вынудили под пытками… А потом? Что будет потом? Потом я удавлюсь от стыда и позора на вонючем осиновом суку в вонючем овраге, вот что будет потом… Ибо предать немножечко, чуть-чуть, нельзя. Предательство – оно или есть, или его нет.
– Ты глянь, он плачет! – обрадовался один из дебилов. – Или это у него глаза вытекают?
– Точно плачет! – отозвался другой. – Ах, какие мы нежные! Как нам себя жалко! Дай-ка я ему еще разок врежу!
Ну и что? – думал я с ошеломляющим равнодушием. Если удавлюсь, невелика будет утрата. Собственно, я уже умер, меня похоронили. И что? Светопреставления не произошло, город как жил, так и продолжает жить. А пользы сколько будет! Ирина наконец вздохнет свободно и найдет себе настоящего, сильного и верного мужика. И Дзюба откажется от своей страшной затеи. Все равно мне не жить. Дзюба сказал слишком много такого, чего я не должен был знать.
И я уже внушал себе, что своей смертью принесу людям благо, и предательство уже не казалось мне таким страшным… Но длилось это безумие лишь мгновение, и стоило мне только представить себя перед радужной лупой телекамеры, где я бормочу про Бари с канистрой бензина, как снова сознание заливали адова чернота и ужас.
Я отупел от боли, которую вызывали мысли. Я мечтал потерять сознание или сойти с ума. А еще лучше – превратиться в животное. Сильное, свирепое животное, которое не боится будущего, не умеет переживать, которое не терзает совесть, и дерется оно с самоотверженной храбростью за свою нишу, отведенную ему на земле.
Насыщаясь этой животной идеей, я даже привстал, чтобы начать крушить все вокруг собственной головой, но дебилы возмутились, закричали, и тут мне показалось, что они сильно толкнули меня на скамейку – настолько сильно, что я крепко припечатался щекой к железной перегородке. Вдобавок оба навалились на меня, ругаясь и грохоча ботинками по рифленому полу. И тогда я понял, что это слишком резко затормозила машина.
– Не слонов везешь! – крикнул кто-то из дебилов.
Мне в плечо уперлось колено. Звонко стукнул о скамейку приклад автомата. Дебилы ворчали, кряхтели. Двигатель машины не работал. Снаружи доносились приглушенные голоса. Должно быть, мы въехали во двор тюрьмы… Но я тотчас усомнился в этом. События разворачивались как-то не так, возникла какая-то неувязочка. Я мечтал сорвать с глаз повязку.
Дебилы вполголоса переговаривались между собой. Тут я услышал, как со скрипом отворилась дверь, и тотчас раздался пронзительный вопль:
– Лежать!! Всем лежать!! Руки за головы!!
Я стоял на коленях и не знал, что мне делать. Рядом со мной тяжело сопели дебилы. Металлические детали экипировки скрежетали о пол. Разрывая барабанные перепонки, прогремела оглушительная очередь, от которой у меня еще долго звенело в ушах. Кто-то схватил меня за воротник пиджака. И я, не зная, что происходит и что мне делать, подчинился чужой воле.
– Вылезай! Вылезай! – орал мне кто-то над ухом, и тотчас снова: – Лежать!! Всем лежать!!
Я на четвереньках прополз вперед, нащупал край кузова и съехал по нему вниз. Почувствовав под ногами твердую опору, выпрямился. С меня рывком сорвали повязку. От ослепительного света я зажмурился, успев увидеть лишь мутную зелень зарослей. Толчок в спину заставил меня побежать вперед. Меня качало, словно я стоял на палубе в шторм, перед глазами плыл серый фургон милицейской машины с распахнутыми настежь дверями.
– Давай, давай! Шевели ногами, узкоглазый!
Удивленный, я обернулся. Размахивая тяжелым пулеметом, за мной стоял Пацан. Он был бы вылитым голливудским супергероем, если бы не узенькие плечи и впалая грудь и если бы не желтоватые руки, покрытые редкими рыжими волосиками. А во всем остальном – вылитый Рэмбо.
Я обрадовался, не задавая себе вопроса, а чему, собственно, радоваться? Ну, разве что мгновениям относительной свободы… Пацан во все стороны крутил головой, размахивал горячим стволом, из которого еще выползал дымок. Водитель милицейской машины сидел на своем месте неподвижно, как убитый, положив голову на руль. Рядом с ним трясся от страха представитель телеканала, прижимая к груди, как дитя, камеру. Слегка сплющенным передком милицейская машина упиралась в белый автофургон с надписью «Хлеб» на борту. Дверь фургона была распахнута, и можно было разглядеть стопки деревянных отполированных лотков.
– В кузов! Живо! – скомандовал мне Пацан.
Я попытался под шумок раздвинуть границы своей свободы.
– Ты мне хоть руки освободи! – попросил я, но Пацан, сверкая болотными глазами и золотой коронкой, ткнул мне в живот пулеметный ствол.
– Молчать, чукча, а то подпалю в твоей заднице лед!
И тут я понял, что этот скоротечный поток событий уносит от меня бесценное и временно бесхозное сокровище. Я оттолкнул ствол и, подгоняемый несущимися мне в спину изощренными ругательствами, кинулся к кабине милицейской машины, заскочил на подножку и по-собачьи ловко вцепился зубами в мочку уха телевизионщика. Тот взвыл от боли и страха, справедливо полагая, что сейчас я перегрызу ему горло. Продолжая удерживать мягкую, чуть солоноватую мякоть в зубах, я тихо процедил:
– Кассету мне под рубашку…
Телевизионщик подчинился беспрекословно. Боясь пошевелить головой, чтобы не оставить свое ухо в моей пасти, он извлек из камеры кассету и принялся торопливо проталкивать ее между пуговицами моей некогда свежей и белой рубашки. Пацан за моей спиной орал, как на футболе, и тыкал мне пулеметом в то место, которое находилось непосредственно перед его лицом. Я знал, что он не выстрелит. Не для того же он выкрал меня у милиции, чтобы прострелить мне ягодицу?
Наконец кассета провалилась мне под рубашку и налипла к потному животу. Я спрыгнул с подножки.
– А-а-а! Да ты еще и голубой! – хрипел посаженными голосовыми связками Пацан, уверенный, что я на прощанье осчастливил телевизионщика долгим поцелуем, и точным движением, преисполненным презрения, дал мне под зад пинка. Это помогло мне забраться в хлебный фургон. Пацан захлопнул дверь. От пулеметной очереди задрожали в нишах лотки.
Прошло немного времени, и загудел мотор. Все вокруг меня заскрипело, закачалось, пахнущий свежим хлебом лоток низвергнулся откуда-то из-под потолка и двинул меня по голове. Я сидел на полу, обалдевший от того, что произошло, и спрашивал себя, готов ли я сотрудничать с бандитами, готов ли рассказать им все, о чем меня спросят, если я получу гарантии, что они помогут мне освободить Ирину? А они смогут это сделать! Вон какой у них пулемет – от одного его вида хочется встать на цыпочки и изобразить умирающего лебедя. И Пацан отчаянно храбр. Блеском своей золотой коронки и хриплым голосом он запросто парализует всю охрану управления… Я вспомнил, как когда-то Игнат умолял меня ввязаться в драку с бандитами и освободить яхту: «Ты ж