— А документ есть? Уж не краденый ли бык-то? — спрашивает барыня.
— Как же! — спохватился я и достаю квитанцию жандармскую.
Читаю вслух — сам впервые узнал, что там написано: «Взыскано с крестьянина Григория Патрикеева за допущение ему принадлежащего быка на линию железной дороги три рубля». И печать с орлом.
Барыня у меня квитанцию взяла, прочла, осталась довольна, потому — печать! Я — в одну сторону, она с быком — в другую; не успел я с ним как следует проститься. Ходил я весь день по проспекту, по трактирам — думал, найду, да так и не нашел хозяина. Как в воду канул и он, и хлопцы, и волы. Что будешь делать?!
В трактире с органом напился чаю с лимоном, купил в лавке пуховую шляпу с золоченой пряжкой и отправился на Семеновский плац. Гляжу: дом с башней, на башне громадные часы — стрелки в сажень! Расспросил, как и что, — говорят, машина скоро пойдет. Место в карете стоит два с полтиной ассигнациями, в дилижансе (это вроде второго класса) — рубль шесть гривен, а на открытой платформе — три двугривенных: это третий класс. Кассир меня и спрашивать не стал, какого я классу, выдает круглую жестянку и добавляет:
— Береги билет, а потеряешь — три рубля штрафу.
Зажал я жестянку в кулак. Выхожу на платформу. А машина уже готова.
Кондуктор засвистал. Заиграла шарманка. Грянула музыка. Бухнул пар из трубы. Искры посыпались. Машина покатилась. Я шляпу рукой держу. А уж впереди огороды, и тот переезд на шоссе, и знакомый инвалид. Драгун с флажком скачет впереди поезда — «путь очищает».
Думаю, что не больше чем в полчаса докатила машина до Павловска. Чистая публика — в вокзал. Я тоже сунулся. А в дверях жандармы парой стоят:
— Куда, серый черт, прешь? Не видишь?
Вижу, вывеска: «Нижним чинам и простолюдинам вход воспрещен».
Походил я вокруг, да с той же машиной в Питер воротился! Купил там мамыньке гарусный платок, батеньке — складной ножик, девушке одной — колечко да ситцевый платок с напечатанной на нем картинкой. Пошел я затем на почтовую станцию. Купил себе верхнее место в почтовой карете до Хотиловского Яму — и домой! Да тут и соблазнился: увидал в часовом магазине часы серебряные с шейной цепочкой да и купил за двенадцать с полтиной серебром. Взобрался на карету, часы вынимаю, поглядываю: скоро ли почта пойдет?..
Так домой и воротился. Мамынька мне обрадовалась. А батенька все деньги спрятал и часы отобрать хотел. Но я ему так объяснил: не миновать-де моему хозяину то ли назад домой, то ли в будущее лето мимо нас скотину гнать — он ведь этим живет. Увижу его и отдам по-честному часы, — человек самостоятельный, а вместо часов петуха возит! Просто срам глядеть.
Батенька согласился:
— Ну, носи покуда!
Да так до сей поры и ношу».
Дед достал часы, щелкнул крышкой и, поднеся по очереди к уху каждого из внучат, дал послушать, как тикают часы.
— Идут часы, не становятся! — вздохнув, закончил дед свою повесть.
РЖАВА ПРАВАЯ(История одного изобретения)
I
Стоит мне вспомнить работы на Ржаве Правой, как я сейчас же и прежде всего вижу Дылду и Головастика.
Вижу сожженную генералом Шкуро станцию, на путях наши теплушки, четыре горбатых пролетных строения моста и высокие курчавые берега речки Ржавы с осыпями золотистого песка.
На работах моста ударил колокол смены. Если у аппарата дежурил Дылда, он непременно, хоть на минутку, вылезет из теплушки в порыжелой и прожженной фуражке начальника станции с тремя галунами по околышу и с тульей из огненно-красного когда-то сукна. Заложив руки за спину, Дылда важно проходит по платформе, исковерканной фугасными снарядами, и начальственно поглядывает по сторонам. Встретишься с Дылдой в эту минуту, он поддернет штаны, приложит руку к козырьку и басом спросит:
— Ну, служба пути и зданий, как дела? Когда ж наконец вы поднимете ферму? Пора, давно пора, а то опять из штаба будет нагоняй депешей.
Дылда говорит со мной строго. Дылде двенадцать лет.
— Ферму, — отвечаю, — поднимем в свое время. Работы идут хорошо…
Навстречу нам уже бежит Головастик. Он сует под крышу теплушки два длинных бамбуковых удилища, подбегает к Дылде и еще издали, запаленно дыша, кричит:
— Сымай!
Дылда неохотно снимает с головы фуражку и отдает ее Головастику.
— Опять насовал всякой дряни! — сердится Головастик на Дылду, выкидывая из глубины фуражки набитую туда мятую бумагу; дело в том, что Дылде фуражка чересчур велика, а Головастику, наоборот, мала.
Отдав фуражку, Дылда сразу теряет всю важность и спрашивает:
— Клевало?
— Довольно прилично, на уху натаскал, только все мелочь. Какой у меня язь ушел, фунтов пяти! Лопни глазыньки, не вру. К вечеру тоже клев будет…
Головастик напяливает фуражку, охорашивается, надувается индюком и спрашивает:
— Ну как, товарищ технорук, работы? Скоро ли откроем движение? Давно пора!
Головастик говорит еще строже Дылды. Ему минуло тринадцать лет.
В теплушке четко застрекотал морз. Все трое мы знаем на слух вызов:
«Ржв… ржв… ржв…»
Это зовут Ржаву Правую. Мы с Головастиком поспешно лезем в теплушку. Головастик хватается за ключ, отвечает:
— Я — Ржава Правая.
Аппарат у нас пишущий, но ленты давно нет: надо принимать на слух, как с клопфера, что мне тогда было внове. Поэтому Головастик читает мне вслух стрекотню телеграфа и повторяет, выбивая, мои ответы.
— Здесь Николаев порт. Позовите аппарату технорука, — говорят нам.
— Здесь технорук Астахов. Кто аппарата? — отвечаю я.
— Аппарата политрук Старчинов. Здравствуй, Астахов!
— Здравствуй.
— Дело, брат, плохо. Нашел всего четыре пресса, они негодны: с поршней сняты уплотнительные воротники.
Я свистнул. Головастик выбивает, повторяя вслух:
— Технорук свистнул.
Аппарат трещит:
— Свисти не свисти, дело — дрянь. Приказ: поставить ферму на место двадцатому. В каком положении работы?
— Ферма уровне подпятных камней. Надо еще сто — сто тридцать сантиметров. А дальше — тпру…
— Повторить, что дальше.
— Дальше технорук говорит «тпру», — повторяет Головастик.
— В чем же дело, Астахов?
— В прессах, как ты их называешь, то есть в гидравлических домкратах… Да и «бароны» перестали выходить на работу.
— У них есть основания. А как Хрящ?
— Хрящ ничего, ворчит.
— «Крючков-то ему достал? — спрашивает технорук Астахов», — выстукивает, подмигивая мне, Головастик, так как я и не думаю спрашивать о крючках.
— Астахов, брось пустяки, — отвечает Старчинов.
Я не успеваю ответить, а уже Головастик выстукивает:
— Тебе-то пустяки, а нам важно.
— Кто передает? Головастик? Я тебе дам крючки! Перестань охалить. Я тебе такую дам взбучку, — быстро трещит аппарат.
— Руки коротки, — дерзко отвечает Головастик на угрозу Старчинова.
И в самом деле, руки коротки: Старчинов говорит чуть не за триста километров. Минуту аппарат, как бы захлебнувшись от злости, молчит. И опять Головастик под трескотню аппарата добросовестно повторяет:
— У аппарата Старчинов. У аппарата технорук Астахов…
Вдруг Головастик смолк и оставил ключ, хотя аппарат повторяет, я слышу, несколько раз подряд одно и то же.
Наконец я сам разбираю:
— Дай ему по загривку! Дай ему по затылку!
Очевидно, там, у Старчинова, передает тоже какой-нибудь Головастик и пришел в восхищение от предстоящей драки по телеграфу.
Головастик пригибается к столу в ожидании моего удара. Даю ему крепкий подзатыльник. Головастик преувеличенно клюет носом в стол, поправляет на голове красную фуражку и, выстукивая, говорит вслух:
— Получил. Сдача за мной.
— Довольно озоровать. К делу. Здесь технорук Астахов. Поезжай, Старчинов, Луганск.
— Ладно. Продукты будут. До свиданья, Астахов.
— До свиданья, Старчинов.
— Здесь Николаев порт. Разговор окончен. Линия свободна.
— Здесь Ржава Правая. Разговор окончен. Линия свободна.
Уверенный теперь, что Старчинов никак не может услыхать, Головастик, оставив ключ, бурчит по адресу Старчинова:
— Еще политрук называется, а по загривку! Чуть шапку с башки не сшиб.
Все это ко мне не относится, и Головастик на меня ничуть не сердит.
II
Отступая перед нашим натиском, германцы-оккупанты уронили в речку Ржаву крайнюю ферму моста, подорвав опоры на береговом устое. Ферма упала в воду одним концом, а другим уперлась в первый бык. Откуда-то, не знаю, до наших рабочих дошла басня, что после подрыва моста бывший с немцами русский генерал Шергин кинул с берегового устоя в воду золотой червонец и сказал:
— Легче найти на дне реки этот золотой, чем красным поднять подорванную ферму.
У белых в то время, как и у нас, была бумажная валюта. Однако же люди верили в басню о золотом червонце. Один золотой в пересказах вырос в горсть червонцев. Вода ушла. Вышли наружу золотые речные пески. Мы взяли фермы на клетки, и ребята в свободные часы занимались тем, что перекапывали высыхающий песок, пересыпали, бороздили сапогами — всё искали шергинских золотых.
Ферму мы ставили по приказу командарма. Меня назначили производителем работ — по-старому, а по-новому — техноруком, а политруком Старчинова, чтобы было кого бояться. Я только что соскочил со скамейки института. Политического опыта у меня никогда не было, да и инженером я был «ускоренного выпуска» из-за войны. Вся сила у нас была в моем помощнике. Иван Иванович Хрящ — техник путей сообщения из дорожных мастеров, старый путеец, — конечно, знал в мостовом деле в тысячу раз больше меня. Он был стар, сед, крепок, хрящеват и больше всего любил удить рыбу. На постройку он привез с собой два предлинных, метров по восьми, бамбуковых удилища, а в лубяном саквояжике своем всякий рыболовный припас: плетенные из натурального шелка лески, жилки для навязывания крючков, грузильца, поплавочки и что главное — о чем дознались тотчас Дылда и Головастик — целую коллекцию настоящих английских крючков.