но для него. И как раз умным выглядит предусмотреть свое отступление – разница в том, когда конкретно кто решится? Но предусматривают все. Ведь у тебя же, Генрих, тоже есть валенберговский паспорт? Только не принимай оскорбленный вид, это давно уже секрет Полишинеля, эти сине-желтые книжечки есть сейчас у всех сколько-нибудь значимых людей в Германии. Я не удивлюсь даже, если окажется, что и у самого…
– Ну, Руди… Благодари судьбу, что ты очень мне нужен. И конечно, что ты мой старый друг.
– Я так понимаю, что первое весомее второго? И ты вызвал меня не просто так, поболтать. Давай.
– Что?
– Картину преступления. Зачем тебе еще нужен старый сыскарь?
– Ну что ж… Ты понимаешь, что ни одно слово не должно покинуть этой комнаты?
– Тогда выключи свой магнитофон. Думаешь, я не знаю?
– Уже. Дело очень деликатное.
– Я весь внимание.
– Очередной заговор против фюрера.
– Кто на этот раз?
– Прочти. Всего один листок. Донесение нашего человека в Швейцарии.
Шелест бумаги.
– Дьявол. Дьявол, дьявол!
– Ты напуган, Руди? На тебя не похоже!
– Как я понимаю, ты хочешь, чтобы я установил, правда ли это? И если да, то размотал всю цепь?
– Ты абсолютно правильно понял.
– Так вот, Генрих, я отказываюсь. Не берусь. По причине полной бесперспективности. Это дело – стопроцентный, заведомый глухарь. И смею заверить, призови ты сюда самого Шерлока Холмса, он сказал бы тебе то же самое. Потому что нельзя схватить призрак – который материализуется, лишь когда наносит удар!
– Поясни.
– А что тут пояснять? Сколько лет нашей службе? А хваленой британской разведке? И ты думаешь, кто-то может играть против тех, чья традиция и опыт насчитывают века? Ты считаешь «опус деи» подобием обычной разведки обычного государства, всего лишь с именем Ватикан – ну так я тебя разочарую: то, что показалось миру под этим именем совсем недавно, это всего лишь одно из новых лиц того древнего и неназываемого. И орден иезуитов тоже, возможно, всего лишь оформил в себе уже существующее задолго до него. Ловя шпиона, всегда ищи, где и когда он был завербован. Подозрительным является тот, кто разделяет взгляды врага. И что ты будешь делать с тем, кто известен тебе с абсолютно безупречной биографией и может быть вполне достойным человеком во всех отношениях – вот только, когда ему придет приказ, он выполнит это, не задумываясь? Возьмешь под подозрение всех католиков – так, насколько мне известно, у них сохранилось правило иезуитов, адепту дозволено в жизни не притворяться, а реально быть человеком другой веры, и даже атеистом – служба Ордену искупает все грехи! И ни ты, ни я не сумеем догадаться, что абсолютно невинные слова, сказанные одним адептом другому, могут означать беспрекословный приказ совершить нечто, уже обусловленное?
– По крайней мере, похоже на правду то, что написано здесь?
– Это чертовски похоже на правду, Генрих! Считая, как наш бесноватый обошелся с Церковью, не исполняя им же взятых обязательств. Впрочем, для этих, в сутанах, вовсе не обязательно, чтобы ты перешел им путь – достаточно, если они решат, что ты помеха какой-то их игре, и тебя снимут с доски, как битую пешку. И бесполезно ловить исполнителей – прикажут другим, только и всего.
– Ну, а если… Был когда-то такой орден – тамплиеры?
– Ты сошел с ума, Генрих! Допустим – я сказал, допустим! – тебе это удастся. Даже если завтра умрут все те, кто собирается в Капелле. В твоей власти истребить всех, кто причастен? Выкорчевать всю сеть, пустившую метастазы повсюду? Это будет куда труднее, чем с евреями! А месть будет страшной.
– И что ты предлагаешь? Молиться и ждать, как баран на бойне? Я ведь тоже понимаю, чем это может кончиться, когда я доложу фюреру? Тебе сказать, какой приказ он отдаст, или сам догадаешься?
– Генрих, ты идиот?
– Нет, Руди, я очень жить хочу. Ведь если заговор есть, а мы о нем не знаем, не в игре – значит, нас уже списали? Или ты думаешь, что когда фюрер умрет и сюда войдут русские или англичане, без разницы, я не буду болтаться в петле – и ты тоже, Руди, за все твои дела! А может быть, это случится гораздо раньше – если информация о заговоре дойдет до фюрера помимо меня, как тогда, с «1 февраля»? Мы оба сейчас, как на горящем мосту, и под ногами вот-вот разверзнется бездна – нет другого выхода, кроме как вперед! Может быть, там конец, обрыв, но здесь смерть верная.
– Генрих, ты не хочешь отправить меня снова в подвал?
– За что?
– Просто так. Потому что для меня там будет куда безопаснее. Быть жертвой, арестованной еще до того, как главное событие произошло. Тогда, может быть, ко мне не будет претензий. А ты лучше беги сейчас. Потому что после – ты можешь спрятаться от русских, англичан, американцев. Если повезет, спрячешься даже от евреев. От этих же ты не укроешься никак, тебя везде найдут и предъявят счет. И тогда – я очень не хотел бы быть в твоей шкуре!
– Иди, Руди! Пока – не в подвал. Твоя голова мне еще пригодится. И не вздумай сбежать – я, хоть и не Папа, но тебя-то везде найду!
Лев Маневич, Этьен. Италия, январь-февраль 1944 года
Десять лет вдали от родины. С тридцать четвертого в Италии, «австрийский коммерсант Конрад Кертнер», владелец патентного бюро «Эврика». В декабре тридцать шестого арест, с июня сорок первого полная автономка, когда никаких вестей из дома нет. Но там меня, выходит, не забыли!
Фашистов бьют – ясно, что войну они проиграли. Еще осенью сорок третьего Италия начала осторожные переговоры с англичанами. Но союзники, к их чести, оказались едины с СССР – в меморандуме Трех держав одним из предварительных требований было освобождение политзаключенных, с высылкой и последующим интернированием в нейтральной стране – по списку, в котором было и мое имя. Об этом я узнал много позже – тогда же меня, без всяких объяснений, вытащили из камеры в тюрьме Санто-Стефано, привели в порядок, переодели и под конвоем погрузили на пароход, идущий на материк. Затем мне было объявлено, что меня высылают в Швейцарию, и в поезд, не арестантский вагон, а самый обычный, в сопровождении двух жандармов и какого-то штатского – он представился сотрудником консульства Швеции, представляющим в Италии интересы СССР во время войны, спрашивал, нет ли у меня претензий, восхищался победами советского оружия и даже пытался говорить по-русски. Я ответил по-немецки, что не понимаю. Я австриец Конрад Кертнер. Моя связь с Советским Союзом так и не была доказана на суде.
Поезд шел на север, к швейцарской границе. Что ж, если это не провокация – то я имею шансы вернуться домой не позднее чем через год, когда кончится война. Донимал кашель, итальянские тюрьмы не отапливаются, а зима здесь очень промозглая – но если я выдержал семь лет, то как-нибудь перенесу еще год. Наручники на меня надевали, лишь когда кто-то из жандармов спал или отлучался, в остальное время все скучали, глядя в окна и по сторонам. Публика в поезде была самой обычной, лишь удивляло обилие сумок и мешков – в Италии было уже плохо с продовольствием, и очень часто городские жители ехали к родственникам в деревню и везли что-то на обмен, а селяне спешили в город – что-то продать, совсем как у нас в Гражданскую! Как давно это было – я, комиссар бронепоезда, девятнадцатый год! После я заболел авиацией, стал красвоенлетом, затем Академия и предложение служить в Разведупре.
За окнами предгорья Альп. Уже скоро. И вдруг взрыв где-то впереди! Частые гудки паровоза, вагон дернуло, кто стоял – попадали с ног, полетели с полок мешки, поезд остановился. Выстрелы, причем и спереди, и сзади, с обеих сторон поезда. И в вагон врываются, четверо с одного конца, трое с другого, все с автоматами, в странной пятнистой одежде. Очередь в потолок, на головы сыплются щепки, истошный женский визг. И слова по-русски:
– Сидеть всем! Не двигаться!
Второй «пятнистый» прокричал это же по-итальянски. Затем по двое вошедших остались у концов вагона, а остальные пошли вдоль сидений, вглядываясь в лица пассажиров. Мундиры моих конвойных сразу привлекли внимание, и очень скоро все трое «проверяющих» стояли рядом. И на пилотках двоих, и на берете третьего были наши, красные звездочки! Неужели наши уже вошли в Италию, прорвав фронт?
Жандармы и не пытались сопротивляться. «Сопровождаем политического, исполняем приказ!» – «А ну, на выход, все!» Швед пытался объяснить, что он – дипработник нейтральной державы, но его очень невежливо ткнули в спину стволом автомата. И с жандармами тоже обращались без всякого почтения – а меня, когда я оступился, осторожно придержали под локоть, не дав упасть.
Старший спросил меня, по-русски:
– Вы Этьен?
И показал мою фотокарточку. Я узнал ее – из моего личного дела в Москве. Тогда лишь я поверил окончательно, что это наши. А старший козырнул мне и сказал:
– Мы, Осназ РККА, за вами. Скоро будете дома. – Затем спросил: – Тот, в штатском, действительно швед или сотрудник ОВРА[46]?
Я ответил, что представился шведом, а как на деле, не знаю.
– Так что, в расход его? – спросил второй осназовец.
– А если и в самом деле швед? – ответил старший. – Пусть живет. А вот полицаев…
И сделал жест рукой по горлу.
Из поезда вытащили еще нескольких в мундирах. Один оказался немцем, «интендантурратом», снабженцем какой-то части люфтваффе – его, подумав, захватили с собой. Шведа пихнули обратно в вагон: «Иди пока!» А шестерых итальянцев погнали куда-то за кусты, вскоре оттуда раздались автоматные очереди.
Так я попал в отряд товарища Кравченко, который тогда еще не был Третьей Гарибальдийской бригадой. Причем сразу после беседы с командиром меня повели в санчасть – оказывается, дома побеспокоились и о моем здоровье, персонально для меня прислали новейшие лекарства – антибиотики, от которых, как мне сказал фельдшер, «чахоточные бациллы дохнут, как тараканы от буры». Я действительно почувствовал себя много лучше! В отряде был аэродром, и самолеты летали тогда еще не каждую ночь, но достаточно регулярно. Пару часов – и за линией фронта, а дальше в Москву! Где меня ждут Надя с Танюшкой! Как они там, живы, здоровы ли?