Тут Федор Иосифович Кравченко улыбнулся и вручил мне письмо. Это случилось где-то через неделю, как я оказался у партизан.
– Плохая примета – заранее, вот как только вы у нас оказались, мы в Москву радировали, и товарищи сразу к вашей семье. У них все в порядке, «любим и ждем»! А касаемо вас пока указаний не было, чтобы немедленно вас туда – и чувствую, ждет вас еще здесь работа, вот Центр и не спешит. Так, может быть, поможете, раз уж подлечились?
Отряд стремительно разрастался в бригаду. Особенно густо люди пошли после прихода немцев – гитлеровцы не стеснялись вести себя в Италии, как в завоеванной стране: грабили, насиловали, жгли за малейшую «нелояльность». Если в городах, особенно крупных промышленных центрах, они еще как-то соблюдали приличия, то в деревне часто было, как мне рассказывали товарищи-партизаны, у нас в сорок первом: «Эй, матка, курка, яйки!» Это был неорганизованный грабеж – официально же немецкие интенданты приезжали заготавливать продукты для войск, в сопровождении взвода солдат, и, отбирая у крестьян мясо, молоко, сыр, хлеб, взамен вручали «евро» – ничего не стоящие бумажки, должные, как на них написано, «быть обменены на рейхсмарки после победы рейха в войне». Именно эти «продотряды» чаще всего становились нашей добычей – и лучшей агитацией для итальянцев вступать в ряды гарибальдийских партизан. В ответ немцы не придумали ничего лучше, как брать заложников, в число которых попадали, как правило, наиболее уважаемые на месте люди – и расстреливали их десятками, по каждому поводу. Результатом же было то, что уже к середине февраля в одной лишь нашей Третьей Гарибальдийской было свыше тысячи бойцов – надо было знать итальянцев и силу их родственных связей, семьи тут большие, и родственники расстрелянных сразу становились убежденными врагами рейха, нам приходилось даже сдерживать желание людей идти в бой до завершения курса подготовки. Немцы вели себя как бандиты – хотя формально это была территория союзника, в любую деревню мог ворваться карательный отряд и учинить расправу, причем представителей местной власти не слушали, избивали, и даже могли расстрелять. И это было еще до отречения Муссолини, до переворота в Риме и захвата Ватикана! Гитлеровцы хотели устрашить итальянский народ – в ответ получали лишь ненависть и желание мстить.
Я был у Кравченко кем-то вроде зама по разведке, приходилось заниматься и штабной работой. Боевая подготовка и политвоспитание личного состава были чрезвычайно интенсивными. Как сказал Федор Иосифович, надо думать не об одной Победе, но и о том, что придет после нее. Нам совсем не нужно, чтобы Гарибальдийские бригады завтра легли все, штурмуя Рим, нам надо, чтобы эти ребята стали бы итальянской Красной гвардией, закаленной победами, фанатично преданной делу коммунизма и готовой рвать в клочья любого классового врага! Такая сейчас линия, одобренная Москвой: Коминтерн объявлен наследием троцкизма, а мировая революция должна прийти не на штыках Красной Армии, а по добровольному выбору народа своей страны, но долг наш помочь, чтобы этот выбор был правильный. Короче – где ступила нога советского солдата, там капитализму должен быть хрен! А если народ не захочет – значит, мы его убедить не смогли, показать его же, а не наш, интерес – мы же не фашисты, одной силой свою идею пропихивать, словом не меньше можно сделать, особенно если оно нашим оружием поддержано.
И лучшая агитация – это наши победы! Немцев бьют на Одере, в Чехии, под Веной. Лишь на итальянской границе затишье, как перед грозой. И разговоры – что будет, если завтра начнется? И что советские собрали там огромную силу, причем за них и итальянцы воюют – в русской форме, но по-итальянски говорят. И что раньше там на передовой едва до братания не доходило – теперь немцы узнали, и ставят на фронте своих, а итальянцев в тыл.
Пятнадцатого февраля вызывает меня Кравченко и говорит: «По твою душу прилетели». У прибывших товарищей все инструкции, мне же приказано оказать полное содействие. Два дня на подготовку – и в Рим!
Капитан Юрий Смоленцев, Брюс. Италия, по пути в Рим, 17 февраля 1944 года
А смог бы я так, как он?
Сначала два года ценнейшей работы! С тридцать четвертого по тридцать шестой, после прихода Гитлера, немцы с нами военное сотрудничество уже свернули, но у себя поначалу открыто нарушать Версальские ограничения боялись и разрабатывали новейшие вооружения в «шарашкиных конторах» на стороне – в Голландии, в Швеции, в Испании, а особенно в Италии, все ж союзник! А проверить, как это работает в реальных боевых условиях, можно было лишь на войне же – Эфиопия, Испания. Ну а владелец патентного бюро просто обязан быть в курсе всех технических новинок.
Два года, на которые пришелся прорыв в авиации, смена поколений боевых самолетов. Если в начале тридцатых в строю стояли бипланы, мало отличающиеся от тех, что сражались в прошлую войну, то в тридцать шестом на чертежных досках, на испытательных полигонах, а кое-где и в войсках уже появлялись машины «новой волны» – монопланы с убирающимся шасси, закрытыми кабинами и мощными моторами: «харикейны», «спитфайры», «мессершмиты». СССР тогда отставал, наши И-16 и «чайки» были вроде промежуточного звена – от старого ушли, к новому не пришли, сохранив еще многие прежние черты. Очень много было неясно – например, какой мотор на истребителе выгоднее, воздушного или жидкостного охлаждения? Вооружение пушечное или пулеметное – ответ не очевиден: пушечные модификации истребителей имели, как правило, больший вес и худшие летные данные. Какой должна быть защита – броня, протектированные бензобаки? Какая схема уборки шасси выгоднее – в фюзеляж, в крыло, по размаху или с разворотом назад? Вопросов было море, ответы на них можно было добыть лишь опытным путем. И Кертнер-Маневич, сумев завести многочисленные знакомства на авиазаводах и даже в строевых авиачастях, добывал и слал в Москву бесценную информацию о состоянии дел у нашего будущего противника.
Его выдал предатель. Но даже заключенным в тюрьму, Маневич сумел совершить невозможное! Сохранив через остатки своей сети связь с нашим посольством, а порядки в итальянской тюрьме все же куда свободнее, чем, например, в немецкой – и имея в соседях по камере, по этажу арестованных рабочих-коммунистов с авиазаводов, сохраняющих через родственников связь с волей и с товарищами, он сумел наладить получение информации – анализировал обрывки, делал выводы и отсылал донесения в Центр!
Тогда ему пришел прямой приказ из Москвы подать прошение о помиловании. Он отказался! Заявив, что прошение может быть отклонено, но доверие товарищей по тюрьме он тогда терял бы однозначно. И не только доверие.
Он говорил (в той истории, эти слова дошли до нас через одного из его товарищей, вышедших на волю), что политзаключенные делятся на четыре категории. Выше всех – бойцы, кто даже в неволе ищут малейшую возможность для протеста. Затем, «законсервировавшиеся», рассматривающие себя как резерв во временном отпуску и готовые продолжить борьбу, когда выйдут на волю. Затем уставшие, еще не просящие пощады, но уже мечтающие с тоской лишь о доме, о семье – им ничего уже больше не надо, оставьте их в покое! И ниже всех сломленные, кто просит пощады у врага – внутренне они уже готовы на любое предательство.
И он видел, что сам будучи бойцом, дает веру другим, помогает не скатиться вниз. Что будет, если товарищи примут его поступок за малодушие – и ведь он не сможет объяснить истинную причину!
Готовился план его освобождения. И снова он сам категорически отказался! Заявив, что при малых шансах на успех, операция с высокой вероятностью приведет к гибели нескольких наших товарищей ради его одного. Поскольку сам он, при том физическом состоянии, будет обузой. Нас там не было, блин! Тюрьма Санто-Стефано – это старый форт на острове, размером в треть квадратного километра, гарнизон там едва взвод тюремщиков, береговой обороны и военно-морской базы нет! Высадиться с подлодки или с какой-нибудь яхты ночью, при должном планировании и разведке, пожалуй, что и одной нашей команды, девять человек, при внезапном нападении хватило бы, чтобы без потерь перебить всех полицаев, освободить из камер хоть десяток наших и исчезнуть еще до утра! Но у СССР тогда не было военно-морского спецназа и не было флота в Средиземке.
В иной истории он так и не вернется домой, освобожденный из Санто-Стефано американцами в сентябре сорок третьего – чтобы в Италии попасться уже немцам и угодить в Маутхаузен. Там его туберкулез, начавшийся еще в итальянской тюрьме, обострится – и он умрет в мае сорок пятого, еще успев на несколько дней пережить свое освобождение и конец войны. Останется лишь папка в архиве Разведупра в Москве с грифом «хранить вечно» и документальный роман «Земля, до востребования», бывший в шкафу моего отца. Выходит, мы, попав в это время, перевели стрелку истории и тут. И быть полковнику Маневичу (на звание аттестован в тридцать седьмом, когда был в заключении, приказ подписал сам знаменитый Берзин – Старик), конечно, уже не разведчиком-нелегалом, а сидеть во Втором ГУ Генштаба (военная разведка), в той самой конторе, которую Суворов-Резун «Аквариум» назвал, на управлении, координации, анализе информации – будет ему и награда, по совокупности уж на Звезду Героя точно заслужил! – и генеральские погоны, и персональная пенсия, когда выйдет срок. Очень нужны такие люди новому СССР – поскольку войн и конфликтов в это мире будет как бы не больше, чем в нашем! Только для этого нужно, чтобы он свою миссию в Риме выполнил и вернулся живым. А вот для того мы есть – я, Валька и Скунс, Серега Куницын, из местных, «первого состава» (самые продвинутые из нашего пополнения, с нами еще с сорок второго, натренированы почти до нашего уровня). Куницына взяли, во-первых, за хороший немецкий, а во-вторых, он отлично сработался с Валькой, друг друга понимают с полуслова – в бою качество ценнейшее. Ну, а я как старший – надеюсь, деквалифицироваться не успел!
Огромной проблемой было, что готовили операцию буквально «с колес». Но времени осталось крайне мало, на той стороне уже б