Формально не состоя на военно-морской службе, я был избавлен от необходимости слишком часто иметь дело с оккупационными властями. Вопреки широко известному фильму, я не имел никакого отношения к убийству адмирала Тиле – хотя, по воле судьбы, был знаком с мадам Мари Липской, бывал в ее «салоне» и даже присутствовал в ресторане «Шарлемань» в тот вечер 6 декабря[98]. Но я не подозревал, что эта особа, широко известная в высших кругах тулонского и марсельского общества, имела какое-то отношение к подполью – мои же работы в то время не представляли никакого интереса для УСО. Наша цель была более высокого порядка, чем одна из банальных европейских войн. Скажу лишь, что хотя Тиле был, бесспорно, мерзавцем и хамом – что стоила одна лишь его выходка поставить всех нас в зале «Шарлеманя» по стойке смирно и кричать по команде «хайль, Гитлер», или его неуместная для просвещенного двадцатого века жестокость расстреливать и рубить винтами тех, кто спасался с потопленных им кораблей – я не могу оправдать и его убийства. Не ради этого негодяя – а потому, что отныне война шла по другим правилам, где было гораздо меньше благородства.
И воцарился ад. Даже сегодня в Марселе, как и во всей южной Франции, подоккупацией обычно имеют в виду период с декабря сорок третьего года. Раньше тоже были репрессии и существовали концлагеря, самым крупным из которых был Роменвиль – но прежде все же соблюдалась законность, и наказанию подвергались действительно виновные. При Достлере же угодить за решетку и даже быть расстрелянным мог абсолютно любой, понадуманному поводу, мельчайшему подозрению, лживому доносу, родству или даже знакомству с арестованным ранее, весьма распространенным было и взятие заложников по любой причине. Это было ужасно – немцы вели себя с нами, культурной европейской нацией, так, как мы позволяли себе разве что при завоевании Индокитая или Мадагаскара! Оттого при первой возможности наша команда поспешила перебраться в итальянскую зону оккупации, куда входил Лазурный Берег. Там было гораздо безопаснее – если бы не маниакальная подозрительность итальянцев ко всему, связанному с подводным плаванием! Сняв виллу в пригороде Ниццы, мы скучали в безделье, утешая себя лишь тем, что все когда-нибудь кончается. Очень трудно было с питанием, выручали лишь случайно добытые почти два центнера сушеных бобов, да рыба, пойманная с берега. Попытки же отплыть на лодке от причала вызывали угрожающие крики, а затем и стрельбу итальянского патруля. Хотя на берегу итальянцы вели себя гораздо приличнее и приветливее, чем немцы.
Мы ничего почти не знали про Восточный фронт, война казалась от нас бесконечно далеко, если не считать налетов англо-американской авиации на Марсель, Тулон, Лион, Тулузу. Новый 1944 год мы отмечали очень скромно, казалось невероятным, что это Лазурный берег, где совсем недавно кипела веселая жизнь. В январе мимо шли немецкие войска, походными колоннами, на восток, но им не было никакого дела до нас. Затем куда-то пропали итальянцы, и наступила тишина. Радиоприемники были конфискованы, и мы могли узнавать о том, что творится в окружающем мире, лишь со слов немногих соседей и из случайно попавших в руки газет. Информация была самой недостоверной. Вдруг оказалось, что русские уже на Одере и вот-вот возьмут Берлин. Что они уже в Италии, уже рядом. Что они вот-вот ворвутся во Францию и перережут тут всех, не хуже африканских людоедов (о чем особенно много писали немецкие и пронемецкие газеты). Практическим же результатом был визит немецкого офицера, отвечающего за охрану этого участка побережья, с приказом о записи в «фолькспатруль», один человек от квартала был повинен выходить на пляж, чтобы поднять тревогу при попытке высадки русских или английских диверсантов. Мы согласились, тем более что охраннику полагалось оружие – а на опустевших виллах уже случались грабежи.
В тот день нас было на вилле двенадцать человек: Дюма, Тайе с женой и ребенком, кинооператор Клод Хульбрек с женой, мы с Симоной и нашими двумя малышами, еще приехал с женой наш старый друг Роже Гарри, директор марсельской фабрики анилиновых красителей, игравший для нас роль некоего окна в большой свет. Он привез нам не только новости, но и один из аппаратов, переделанный по нашей просьбе в Марселе. Мы не теряли надежды, что завтра все же удастся нырнуть, не привлекая внимания немецкого мотопатруля – ночное погружение считалось слишком опасным. Был обычный скучный вечер, все новости были уже рассказаны. Мы стояли во дворе и смотрели на припозднившихся детей.
Вдруг нас окружили какие-то вооруженные люди, появившиеся ниоткуда, как призраки. Много позже я узнал, как нам повезло, что дети еще не спали – иначе нас бы приняли за немецкую спецкоманду и могли уничтожить без всякого предупреждения. Сначала я решил, что это британские коммандос, и пытался втолковать им, что мы все гражданские лица, не имеющие никакого отношения к этой войне. Затем мы узнали, что это русские – и в первую минуту сильно напугались.
Мне приходилось бывать в России, в тридцатом. И у нас во Франции было много эмигрантов оттуда, и мы знали, что, вопреки сказкам Геббельса, там живут вовсе не дикари-людоеды, а белые люди, внешне похожие на нас. Однако же эта огромная страна, нависающая над европейской цивилизацией, была нам непонятна – в то время как Европа это в большей степени традиция, поступательное плавное движение, русские развиваются скачкообразно. Россия – это постоянный оборотень, метаморфозы которого неожиданны для нее самой, каждую эпоху она иная. Еще мне было известно, что русские совершенно не признают нашего индивидуализма – когда ты, «отдав обществу долг», дальше можешь жить в свое удовольствие. И отличаются крайней нетерпимостью к тем, кто не разделяет их принципов, и беспощадностью к врагам – вдруг они сочтут нас, формально граждан страны, входящей в Еврорейх, ответственными за бесчинства немцев на Остфронте? Будь на их месте солдаты Достлера, они могли бы расстрелять нас всех прямо тут. Мне было страшно – но я считал ниже своего достоинства показывать это, тем более понимая, что не спасло бы.
К моему удивлению, командир русских, услышав мое имя, стал очень любезен. Он совершенно не владел французским – но мы смогли кое-как объясниться на довольно плохом итальянском, вставляя английские и немецкие слова. Прежде он спросил, что мне известно о немцах, где находятся их войска. Я честно ответил, что ближайшая комендатура в четырех километрах по побережью, там же находится один из «опорных пунктов», занятый, насколько я мог видеть, ротой солдат с несколькими полевыми пушками. Шесть таких импровизированных фортов прикрывают почти стокилометровый участок берега, дальше к западу начинается уже зона ответственности морской крепости Тулон. На маяке у входа в порт Ниццы – гарнизон из немецких моряков, а не солдат, но их там мало, десятка два. И еще по приморской дороге ездят мобильные патрули из единственного моторизованного немецкого батальона. Танков и бронеавтомобилей нет, обычные гражданские машины с солдатами в кузовах. Я искренне рассказывал все, что знал – у меня не было никаких причин любить немцев.
– Благодарю! – сказал русский. – А теперь лучше спуститесь в подвал, мсье Кусто, со всеми. Сейчас тут будет очень жарко. А вам еще фильм про какое-нибудь «подводное путешествие» снимать. И не возражаете, если мы временно воспользуемся вашим транспортом – прокатиться до комендатуры?
В подвале было тихо и полутемно, лампочка едва горела. Прошло полчаса или час, и вдруг раздался страшный грохот. С моря стреляли линкоры и крейсера, судя по калибру, тяжелые снаряды рвались, как казалось, совсем недалеко, дом трясся, как при землетрясении, осыпалась штукатурка.
– Стекол не останется, – сказала Симона, едва успокоив напуганных детей, – эти русские могли бы и предупредить, я бы срочно оклеила бумагой!
Обстрел прекратился. Но стали слышны пулеметные очереди в той стороне, где был немецкий опорный пункт и комендатура. И шум с берега, похожий на прибой. Я решился все же выглянуть наружу, дверь не была заперта, и часовой отсутствовал – значит, русские все же не считали нас пленниками?
Пляж и причалы были заняты множеством плавсредств самого разного вида, от яхт и рыбачьих лодок до буксиров и самоходных барж, и с них горохом прыгали на берег солдаты. При кажущемся хаосе, в итоге был железный порядок, толпа мгновенно превращалась в взводы, роты, имеющие свои задачи, с пляжа исчезали бегом, таща минометы, пулеметы, ящики с боеприпасами, какие-то части бежали по дороге, влево или вправо, или за дома. Вдали снова вспыхнула стрельба, быстро завершившаяся, очевидно это были последние минуты немецкого патруля, что десяток немцев мог противопоставить такой силе? В той стороне, где комендатура, что-то сильно горело, и я мысленно поблагодарил себя, что не снял виллу там. Тогда я просто желал реже видеть немцев, сейчас же представлял, какой ад там творится, ведь несколько бортовых залпов линкора должны были снести не только немецкие укрепления, но и несколько кварталов вокруг.
– Идите спать, мсье Кусто, – сказал мне уже другой русский на столь же ломаном итальянском языке, – если немцы прорвутся, мы вас разбудим и вывезем в безопасное место. Конечно же, с вашей семьей и командой.
Утром я обнаружил вокруг оживление. На соседней вилле, похоже, расположился русский штаб, на берегу и во дворе стояли малокалиберные автоматические зенитки, задрав стволы к небу, на причале кипела работа, русские солдаты разгружали баржу, таская ящики и мешки, тут же их грузили в подъезжающие автомобили – американские «доджи» и реквизированные немецкие – в одном из них, со следами пуль на кузове, я узнал «Опель-блиц», в котором еще вчера мимо проезжал патруль. Наша же вилла была занята той самой командой, что побеспокоила нас ночью. Впрочем, они не сильно нас стеснили – самым неприятным для меня было то, что русские заняли нашу мастерскую, вместе с оборудованием, и не дозволяли туда заходить. Зато нас кормили завтраком и обедом из полевой кухни, пища была простая, но сытная – очень густой суп, который русские называли «борщ», подобие мясной каши, именуемое «гуляш», картошка, черный хлеб. На востоке гремело, все сильней и ближе, на западе было тихо. Два или три раза появля