ародности, проживающей в Советской России и клянущейся в вечной ненависти к проклятым большевикам, в промежутках между размазыванием кровавых соплей по битой морде, может как-то пригодиться. Правда, пользы в итоге оказалось немного, но свое невеликое жалованье Селедко честно отрабатывал, вначале составляя листовки „на ридной мове“, которые одно время подбрасывали в те населенные пункты, где были переселенцы из Малороссии (как указывалось в личном деле, составленном с истинно японской скрупулезностью, эффекта от призывов Селедко совершать акты саботажа и поднимать восстания против большевиков не отмечено), а потом, освоив японский язык, начал переводить допросы русских эмигрантов, подозреваемых в симпатиях к СССР.
Вторым был Петр Бородинский – автор бездарных ура-большевистских стишков, исправно публиковавшихся дальневосточными газетами русских, за что сочинитель, получая приличные деньги, возомнил себя оппозиционером. Причем у горе-поэта хватило ума орать о своих антисталинских взглядах в пьяной компании таких же, как он сам, приближенных к большевистскому столу сочинителей. Финал мог быть вполне закономерным, но Бородинского спасли случай, география и развитый инстинкт самосохранения. Выразилось это в том, что проживавший в Петропавловске-Камчатском „поэт“ встретил на улице соседа, сообщившего ему о приезде людей из НКВД – и не теряя ни минуты, кинулся к причалу, возле которого стояли японские рыболовные суда. Сообщив капитану одного из траулеров о своей великой любви к Японии, знании множества большевистских секретов и преследовании кровожадными чекистами – именно в таком порядке – Бородинский попросил вывезти его на территорию империи, клянясь посвятить всю свою жизнь борьбе с большевизмом. Капитан траулера (лейтенант запаса Императорского Флота) не слишком поверил рассказу перепуганного насмерть штафирки – было весьма сомнительно и само наличие в Петропавловске-Камчатском каких-либо великих тайн, и знание их Бородинским. Но дело происходило в сентябре 1938 года – и, посоветовавшись с присутствовавшим среди японских рыбаков флотским разведчиком, наслышанным об оглушительном успехе армейских конкурентов[149], решил все же вывезти Бородинского. Логика в этом была – прихлебатель большевистских руководителей мог слышать что-то интересное. Но, к разочарованию разведки флота, ничего нового Бородинский им не сообщил, а его заверения в вечной преданности империи и вовсе никого не заинтересовали. Как и действительно доскональное знание Петропавловска – офицеры Императорского Флота не без веских на то оснований полагали, что при необходимости они утопят все русские корыта, базирующиеся там, без малейших сложностей. Потому Бородинского попросту вышвырнули на улицу – где его тут же подобрала разведка армии, по тому же принципу, „а вдруг хоть шерсти клок“.
А вот армейской разведке Бородинский пригодился в качестве эксперта по советской гуманитарной интеллигенции – экспертом он был средней паршивости, но в этом, решительно непонятном самураям явлении следовало разобраться. Сам Инукаи, читая обзорные материалы по этой самой интеллигенции, понял одно – он совершенно ничего не понимает. В Японии имелись инженеры, ученые – это были представители необходимых империи профессий, требовавших отличного образования и высокого интеллекта, безусловно, заслуживавшие уважения самураев, поскольку на этих людях держалась промышленность империи и оснащение технических видов войск; были преподаватели – от учителей деревенских школ до профессуры столичных университетов, тут тоже все было очевидно, они воспитывают и учат самураев; наличествовали врачи, которые лечат самураев. Как человек широких взглядов, майор не просто готов был терпеть, но и признавал полезность разнообразных борзописцев, бумагомарателей и лицедеев, которые воспитывали простонародье и разъясняли ему волю императора – конечно, они не имели права на такое уважение, как актеры театра кабуки, свято хранящие традиции страны Ямато, – но при соблюдении тех условий, что они занимались прославлением подвигов воинов империи и знали свое место, они могли рассчитывать на некоторую благожелательность по отношению к себе.
Но объединять вместе безусловно почтенных людей и сомнительную шушеру – на том основании, что они получают плату не за физический труд?! Позволить каким-то борзописцам, должным исправно освещать политику своего государства в прессе, иметь мнение, отличное от мнения воинов, перед которыми эти обязаны покорно склонять головы, если, конечно, они не хотят их лишиться?! Это просто не укладывалось в голове майора Инукаи – такое просто не имело права на существование в государстве, заслуживающем такого определения, по мнению офицера Империи восходящего солнца.
Выслушав Бородинского, майор пришел к некоторым выводам – во-первых, если бы этот субъект, по недосмотру светлой богини Аматерасу, родился бы японцем, то его, за выражение неприкрытой ненависти и презрения к своему государству и народу, в старые времена убили бы на месте как бешеную собаку; во-вторых, господин Сталин, судя по тому, что подобным организмам начали указывать их место – хотя, по мнению Инукаи, делали это, проявляя непозволительный либерализм и вопиющую мягкотелость, – заслуживал уважения как руководитель страны, пресекающий деятельность подрывных элементов; в-третьих, Бородинский явно не понимал своего места, будучи предателем на жалованье, пока еще приносящим некоторую пользу воинам Империи, и, только поэтому остававшийся в живых, – но майор твердо решил немного вразумить непонятливого.
Третьим был уникальный даже для повидавшего многое майора тип – Мойша Гарцберг. До сей поры Инукаи не мог похвастаться глубокими познаниями по части еврейского народа – его знакомство с представителями такового ограничивалось длительным противостоянием с начальником одной из русских пограничных застав Гринбергом, в засадах, устроенных которым, погиб добрый десяток сформированных из эмигрантов разведывательно-диверсионных групп и одна группа, состоявшая из подчиненных самого Инукаи, а также несчетно простых контрабандистов; еще был офицер ГПУ Кацнельсон, которого Инукаи, после долгой охоты, сумел все-таки подловить на таежной дороге – к чести большевиков, весь отряд отстреливался до последней возможности, а оставшийся последним командир, раненный, подорвал себя гранатой. Инукаи умел ценить воинскую доблесть врага, поэтому приказал своим подчиненным похоронить убитых и поставить табличку с именами убитых чекистов и отметкой, что они погибли смертью храбрых[150]. Исходя из этого опыта, майор и судил о евреях – нет, он был образованным человеком и знал, что это народ, весьма склонный к коммерции и хорошо умеющий зарабатывать деньги, – но это была чистая теория, поскольку такие евреи на его жизненном пути не встречались. Но Гарцберг был выдающимся экземпляром – прочитав личное дело, Инукаи сначала не вполне поверил написанному – такой тип просто физически не мог выжить, его давно должны были прикончить. Лишь побеседовав с Мойшей – причем в ходе разговора Инукаи приходилось постоянно напоминать себе максиму полковника Николаи „Отбросов нет – есть кадры!“ и преодолевать желание вызвать денщика, чтобы приказать ему приготовить ванну, поскольку от Гарцберга исходило ощущение абсолютной моральной нечистоплотности – майор поверил написанному.
Гарцберг родился во Владивостоке, в благополучной, обеспеченной, еврейской семье, окончил гимназию, писал стихи – без особого успеха, из-за происков антисемитов, как он с пеной у рта уверял майора Инукаи. Поверить в это было сложно, поскольку семья Гарцбергов вполне процветала на ниве коммерции, и злобным антисемитам следовало бы притеснять главу семейства, чье дело приносило приличные доходы, а не одного из его отпрысков, чьи возможные гонорары составляли гроши. Судя по всему, стихи Мойши попросту ничем особенным не выделялись – может быть, они и не были безнадежно плохи, но „искра гения“ у Гарцберга-младшего отсутствовала начисто. Будь Гарцберг адекватным человеком, он бы сделал своей профессией какое-то другое ремесло, балуясь написанием стихов на досуге. Инукаи, как любой самурай, учился писать танка, и по сию пору в редкие часы досуга упражнялся в пейзажной лирике, пытаясь подражать Ли Бо, воплощать образы, созданные великим китайским поэтом в классических танка, – но, в отличие от Гарцберга, хорошо понимал, насколько скромны его поэтические способности. Однако Гарцберг всерьез счел себя великим поэтом, а когда окружающие отказались это признавать, начал мстить всем подряд, не стесняясь в средствах – поскольку же Мойша был неглуп, имел приличное среднее образование, не был лишен таланта лицедея, и, последнее по счету, но не важности, был напрочь лишен хоть каких-то моральных принципов, то результат впечатлил даже Инукаи, насмотревшегося на осведомителей всех мастей.
Во время прошлой Великой войны Мойша был освобожден от службы в армии, благодаря взятке, данной отцом, и пристроен на теплое местечко, на котором можно было набивать себе карман, занимаясь снабжением армии. Там Гарцберг с глубокой печалью обнаружил, что ему достаются лишь крошки от жирного пирога, поскольку самые выгодные места заняты более влиятельными людьми или их отпрысками. Тогда он для начала втерся в доверие, убедительно изображая „скромного еврея, готового довольствоваться копеечкой, которую уделят ему великороссы – и, разумеется, готов тащить на себе всю работу“. А затем, войдя в курс дел, нашел продажного офицера русской жандармерии, тогдашнего Кэмпейтай еще Российской империи, и договорился с ним. Используя собранный Мойшей компромат, этот продажный офицер попросту начал шантажировать тех, кто имел глупость поверить словам Гарцберга – и вынудил их уступить „кусок“ преступного бизнеса. За это, по мнению майора (и его кумира, генерала Тодзио), всю компанию, что Гарцберга, что его подельника, что тех, кого он обманул, следовало не торопясь, по сантиметру, опускать в кипящее масло – ибо воровство у воинов своей империи, проливающих кровь в смертельной схватке с превосходящим врагом, есть тягчайшее преступление, позорящее семьи всех причастных на вечные времена, заслуживающее самой мучительной и позорной казни.