– Советским Союзом, – поправляет Юрка, – куда кроме России еще четырнадцать республик входят. Или больше уже?
А в самом деле, сколько? Читала в «Правде», что с Монголией и Словакией переговоры ведутся, хотя принципиально вроде решили уже? Зато Карелию в автономные перевели, и Украину вот разделили, хотя восток – это уже АССР. И вроде бы какая-то разница будет между старыми республиками и новопринятыми – например, пограничный контроль сохранится? Особенно на границе с Галичиной, куда Кук скорее всего и сбежал.
Самой теперь вспомнить страшно, как на меня двое бандеровцев там… А тогда действовала на автопилоте, тренировками вбитом. И русбой бросать не намерена категорически – вдруг еще раз жизнь спасет? Когда я Михаилу Петровичу о своих киевских приключениях рассказывала (и то не о всех), то отчего-то неприятно мне было думать, а вдруг он расшумится, скажет: «больше ни ногой», к Пономаренко пойдет разбираться? А он лишь меня обнял и сказал: «Солнышко, ты себя береги!» И я разревелась – благо в номере было, без свидетелей! А он меня по волосам гладит, успокаивает – а я еще больше в слезы, а потом… И сейчас идем – я руки его не отпускаю, на шаг отойти не хочу! Потому что знаю, что, может быть, завтра снова он туда, я сюда – и чтобы хватило мне на время ожидания… ой, опять разревусь, нельзя при всех!
Юрка с Лючией о том не думают! Взрослые люди, а играют, как дети – вот он ее поцеловать хотел, она из его объятий вывернулась и бегает, смеясь, вокруг нас, чинно идущих по дорожке! Шляпку потеряла, Юрка на лету подхватил, протянул – Лючия остановилась, взяла, надела, улыбается. А затем Смоленцев ее на руки взял и понес, она его за шею обнимала. И целовались, нас не стесняясь. Знаю, что в мире будущего нравы проще, но здесь так прилюдно не принято, ну если только родного человека с войны встречая. Но здесь некому замечания делать нашим влюбленным – суббота, будний день[55] и рабочее время, так что гуляющих нет, кроме нас, никого вокруг не видно. Теперь, набегавшись, впереди идут, Юрка незаметно Лючию обнимает за талию, просунув руку под ее плащ, расстегнутый с боков, чем и удобен фасон «летучая мышь». Я с Михаилом Петровичем больше привыкла, чтобы его ладонь в моей, или под руку, как у своих родителей видела – а если и так попробовать, чтобы его рука на моей талии, мне было бы очень приятно?
Лючия в сторону попыталась упорхнуть, Юрка ее за край плаща схватил и нечаянно весь сдернул! Тогда она остановилась и царственно плечи подставила, Смоленцев ей накидку как мантию подал, набросил, помог застегнуть – застудишься, свежо тут! С реки ветерок тянет, я шляпку придерживаю, не хочу сейчас ее ловить! А Юрка с Лючией снова бегают друг за другом, смеясь – она-то ладно, двадцати не исполнилось, но Смоленцеву уже под тридцатник, майор, Герой, с личным кладбищем в несколько сотен врагов. Ой, как там на Севмаше Ленка без меня, как девчонки? И что я им отвечу – сказала, что в Ленинград уехала, а в Киеве и Москве побывала? А Юрка с Лючией бегают и смеются, не думая ни о чем!
Или я сама уже на жизнь смотрю будто мне сорок, а не двадцать два? Хотя и не седая, как Наташа, моя ровесница (или даже моложе на год), которая на Севмаш после ленинградской Блокады попала. Но стала, в сравнении с довоенной Анечкой, суть вещей глубже видеть. Что войну выиграли – но это лишь первый этап, дальше без войны война будет, по результату столь же страшная, и мы в ней тоже выстоять должны, или уже дети наши, каких мы воспитаем. И солнце сейчас над нами – а завтра снова тучи набегут. Хотя, наверное, той Анечкой мне легче было бы не задумываться, не видеть – нет, вот предложили бы мне снова такой, отказалась бы! И моему адмиралу, вот кажется мне, я такая, как сейчас, нужна!
– Ну вот, пришли, – сказал Валька, – тут будет смотровая площадка. Вон там стадион Лужники встанет, самый большой в СССР. А позади нас уже скоро построят высотное здание Московского университета. Самое высокое в Москве – двести сорок метров, вполне себе небоскреб!
Даже выговаривать Вальке за язык сейчас не хочется. Я пытаюсь представить новую Москву. Какую видела уже на фото «из будущего». Сейчас на том берегу какие-то сараи, старая застройка. Но будет он скоро – лучший город Земли! И за это мы тоже дрались насмерть. Вот только – ну, построили новые проспекты и кварталы, и во что это выродилось, в Москвабад – пусть только попробует при мне кто-то так этот город назвать! Чего нам в том мире не хватило? Слышала – что и во всяких там Греции и Риме тоже парфеноны, колизеи и триумфальные колонны – это уже время упадка, почивания на лаврах, – а когда те же римляне шли вперед, к славе, им не до памятников было?
– У историков надо уточнить, – отвечает Михаил Петрович, – а вообще похоже. Петербург при Петре больше на сегодняшний Молотовск был похож, город-казарма при верфи. А все его архитектурные ансамбли – это в большинстве при Николае Первом построили, тоже в «блистательный застой», закончившийся Крымской войной. Но вовсе не в неблагодарности дело – мне кажется, что современники величия своих дел просто не замечают.
– Верно, – тут же встрял Валька, – книжка запомнилась, увлекался я когда-то исторической фантастикой. Времена гомеровские, какой-то там принц, или как у них там знать называлась, из Вавилона бежит, где престол не поделили, и попадает в Афины. И не нравится ему там решительно ничего: и город – куча глиняных лачуг, и народ ну совсем не героический, и армия, которую одна ассиро-вавилонская сотня запросто разгонит пинками. Но нет под рукой ничего другого – и стал по книге этот вавиловянин каким-то жутко легендарным греческим царем, чье имя поминают в веках[56]. Анка, да не бери ты в голову! Решать проблемы будем по мере поступления, все разом все равно не разрулишь, лишь нервы тратишь. На Смоленцева с нашей римлянкой глянь – вот ей-богу завидно, люди жизни радуются, пока она у них есть!
– Вот, Валь, ты скажешь! – отвечаю я. – Начало за здравие, а конец за упокой.
Юрка и Лючия нашли тем временем новую забаву, обнаружив, что от реки вверх по склону дует ветер, ровный и сильный. Там, где мы идем, уступ затеняет и кусты, а на самом краю такие восходящие потоки, что стоять можно, лишь наклоняясь вперед, будто на ветер ложась – смотреть страшно, упадут ведь! Или взлетят в порывах – Лючия на бабочку похожа, на ней одежды раздувает, как крылья, плащ с плеч рвет над головой, юбку-клеш вокруг ног треплет, а посреди тонкая талия, перехваченная Юркиной рукой, смеется итальяночка, совершенно не боясь! Ко мне обернулась, волосы вокруг лица беснуются, шляпку сорвало уже, не уследила – и машет мне рукой:
– Ань, к нам иди! Тут так хорошо!
– А в самом деле, солнышко? – обращается ко мне Михаил Петрович. – Ну что ты беспокойная сегодня? Пойдем!
Я улыбаюсь. И что я, в самом деле, как товарищ Брекс, так в старушку превращусь, не заметив! А ведь я всего на три года старше Лючии! Только шляпку снимаю и вешаю на куст. И крепче вцепляюсь в руку моего адмирала.
А тут не опасно. Вниз склон уходит полого, это издали кажется, что обрыв. Зато ветер словно приподнимает над землей, ощущение как при полете, голову кружит, пьянит как вино! Мне кажется, я лечу над Москвой, внизу проплывают пароходик на реке, улицы, дома, железная дорога! И облака навстречу, и ветер в лицо. А я ощущаю себя летающим человеком из романа Грина, или девушкой из книги какого-то болгарина, мне Михаил Петрович рассказывал, ему фильм понравился, про «перешагнуть барьер»[57]. На миг страшно становится, а вдруг по разные стороны останемся, как там в конце – нет, мой Адмирал всегда со мной, даже когда мы далеко, я знаю! И не нужен мне никто другой!
А вот если люди будут когда-нибудь летать, как птицы… Если там, в будущем, изобретут дельтаплан… или параплан? Смоленцев что-то говорил, у него друг всерьез увлекался. А ведь это не только для спорта, но и для разведчиков, диверсантов подойдет! Удобно очень – в большой рюкзак влезает. И если у нас это тоже сделают, вот попробовать бы! Я до войны еще дважды с парашютом прыгала в Осоавиахиме, но там мне жутко страшно было… только еще страшней, если бы все после со значком парашютиста ходили, а надо мной смеялись бы, как над трусихой! А к партизанам в сорок втором мы на самолете с посадкой летели, повезло. Сейчас, наверное, не боялась бы. Все просто так кажется, против ветра, и волну поймать, с небом слиться. Крылья не вырастут, и волшебный дар не появится – но страх исчезнет.
– Солнышко, ты что? – кричит мне в ухо Михаил Петрович. – С тобой все в порядке?
Я снова вижу себя стоящей на земле. Твердо и устойчиво, хотя ветер толкает меня, треплет одежду и волосы. Ой, не смотри на меня сейчас – наверное, я на косматую бабу-ягу похожа! А что случилось?
– Ты танцевать начала. И взгляд у тебя был… как будто смотришь уже издалека. А лицо – как с иконы.
Я улыбаюсь. В душе покой, будто я и в самом деле летала под облаками. Ощущаю в себе спокойную силу и уверенность. А чувство времени пропало, как остановились часы – если бы мне сказали, что прошел час или два, я бы не удивилась. Что это было вообще?
– Все хорошо! – отвечаю. – Пойдем? Больше уже так не будет.
Я поворачиваюсь, и ветер, который только что поддерживал, набрасывается на меня, как в обиде, что я решила уйти. Хочет закружить и повалить, не получается, и тогда задирает плащ выше головы, захлестывает лицо тканью, как волной – ой, задохнусь сейчас! Пытаюсь выпутаться, расстегнуться – вдруг дышать легко, и перед глазами свет, а плаща на мне нет, сорвало и кружит в воздухе, как большую птицу! Юбку грозит закинуть на плечи, поспешно прижимаю у ног – все равно, настроение такое радостное, ну просто петь хочется, я не огорчилась потере, а улыбнулась: ну что за хулиган, ветер, любит женщин раздевать! Небольшая это плата за то, что было – память полета, ощущение покоя и внутренней силы остались со мной.