– Живая форма должна соответствовать внешним условиям, – сказал Михаил Петрович, – изменятся условия, как на другой планете, или на Земле в прошлые эпохи, и формы жизни должны стать совсем другими. Но если эти законы соответствия везде и всегда постоянны, то и динозавры, строго говоря, не вымерли? Появись условия точно такие, как были – и они возродятся, поскольку будут к той гравитации, атмосфере, температуре, пищевой среде, чему там еще, наилучшим образом подходить? А сейчас эти формы просто выведены из активного состояния «в запас», но не исчезли. Или, может быть, существуют где-то в просторах Вселенной.
– Не все так просто, – ответил Ефремов, – вот вы только что сформулировали теорию Ламарка. Который, абсолютизируя изменчивость, вообще существование видов отрицал. Однако, во-первых, диалектический переход количества в качество дает устойчивое существование не непрерывного спектра изменений, а конечного множества «ступенек». Во-вторых, имеют значение не только условия, но и динамика, история их изменений, для полного тождества живых форм надо не только чтобы параметры среды совпали, но и в это состояние они пришли после такого же или близкого исторического процесса. Вот вы знаете, отчего у наземных организмов лишь четыре конечности? Ведь это неоптимально – шесть образуют при движении гораздо более устойчивую конструкцию и требуют более простую «систему управления», то есть мозг.
Мы дружно покачали головами. Это казалось само собой разумеющимся. Как в детской песенке: «У кошки четыре ноги».
– От кистеперых рыб, впервые вышедших на сушу, – сказал Ефремов, – что имело огромное значение. Потому что для поддержания равновесия на четырех ногах требования к мозгу не просто на порядок выше, чем для шести, но и мало уступают двуногости. То есть стало возможным освободить переднюю пару для более тонкой работы. А труд потребовал дальнейшего развития мозга – и обезьяна стала человеком. Ну, и в-третьих, названные вами законы справедливы для форм жизни с одинаковой основой. Теоретически же можно представить существование живых организмов, в фундаменте которых лежит другой элемент – например, не кислород, а фтор. Но говорить о том практически – сейчас не более реально, чем древнегреческим философам об атомах и молекулах. Когда-нибудь, если на другие планеты полетим…
– А вы не пробовали сами поставить эксперимент? – вступаю в разговор я. – Воображаемый, «что было бы, если». Написать о том рассказ, например в «Технику-молодежи», или в иной подобный журнал? Где изобразить в сюжете строго научную картину, какой может быть жизнь на другой планете. И как могут выглядеть инопланетные разумные существа.
– Отчего же рассказ? – спрашивает Ефремов. – Тогда уж монографию или статью.
А по глазам вижу – зацепило!
– Да потому, Иван Антонович, что полет фантазии легче, – объясняю я, – в научном труде ведь надо каждое слово проверить и подтвердить, и гипотеза там допускается лишь одна, которую вы этим трудом доказываете. А в художественном произведении вы сами свой мир творите – вот только закономерности и там должны быть, иначе читаться не будет.
– Точно! – вмешался Юрка. – «Если елки стали красными – значит, автору видней». Это так, к слову, товарищ профессор, песенка по поводу научных хулиганов. Вот слабо мне верится в динозавров на Венере, как у Беляева, «Прыжок в ничто», там же жарко должно быть, как в печи! А Богданов в «Красной Звезде» марсиан изобразил – тоже у меня большое сомнение. А если написать что-то такое – но правдоподобное, с научной точки зрения, ну о чем мы сейчас говорили? Чтобы – может, на Марсе и нет живых существ, но вот если есть, то они должны выглядеть так.
– Скажите, вы не думали о научной карьере после демобилизации? – ответил Ефремов. – У вас есть талант взглянуть на привычное под новым углом. И оригинальное, незашоренное мышление.
– К сожалению, дембель мне не грозит, – ответил Юрка, – служить мне, как при Петре Первом, «пока не увечен, глаз остр и рука тверда». И даже жена моя законная с этим смирилась.
И взглянул на Лючию. Она улыбнулась в ответ и взяла Юрку под руку. Будто показывая – не отдам.
– Простите за любопытство, вы – гречанка? – обратился к ней Ефремов. – Одесса, Крым? Хотя ваше произношение…
– Италия, Гарибальдийские бригады, – ответила Лючия и добавила гордо: – А теперь гражданка СССР.
– Морская пехота Средиземноморской эскадры, – сказал Смоленцев, – теперь вот прибыли за новым назначением и не знаем, куда пошлют. А война, товарищ профессор, это тоже такое дело – кто кого передумает, тот и победит.
– Война, – заметил Ефремов, – глотает самое лучшее. Поймите правильно, товарищи, то что вы совершили сейчас, дело святое. И готов даже признать, что военное дело толкает вперед технику. Но мне искренне жаль, что война, даже в мирное время, забирает у человечества умы. Тех, кто мог бы что-то открыть, придумать, изобрести.
– Не всем дано сделать выбор, как вы, между морем и наукой, – говорю я, – «иди, а море уже навсегда с тобой» – так ведь сказал вам Лухманов в двадцать пятом году?
– Откуда вы знаете? Вы знакомы с Дмитрием Афанасьевичем?
– Его знал мой отец, – отвечаю я (что истинная правда, он действительно виделся и разговаривал с Лухмановым, когда парусник «Товарищ» стоял у стенки Балтийского завода), – и позвольте, Иван Антонович, дать вам еще один совет.
Представляюсь еще раз – Лазарева Анна Петровна, не только супруга контр-адмирала Лазарева, но и инструктор ЦК ВКП(б), помощник члена Политбюро Пономаренко, отвечающего за идеологию и пропаганду. После мне с Пантелеймоном Кондратьевичем объясняться – думаю, поймет правильно, я ведь Тайну не раскрыла?
– Иван Антонович, прошу поверить: воспитание юношества (да и не только его) посредством приключенческих, исторических и даже фантастических книг значит для всей страны не меньше, чем научные открытия. Я сама почитаю за честь, что Яков Исидорович Перельман был одним из моих учителей. Попробуйте – вот отчего-то верю, что у вас получится. А партия вам поможет – если вы в Союз писателей пожелаете вступить.
Вспоминаю – там рекомендацию в Союз писателей успел дать Ефремову Алексей Толстой, уже тяжело больной, но прочитавший его рассказы. В этой истории все может сложиться по-другому – так что лучше подстраховаться. Пономаренко доложу обязательно, чтобы дело на карандаш взял, чтоб у писателя лишних проблем не возникало. Тем более мы в какой-то мере уже виноваты перед ним – очень может быть, что «Лезвие бритвы», Сталину понравившееся, гораздо раньше издадут, конечно же, в измененном виде, убрав явно «будущее». И вполне может быть, что курировать Ивана Антоновича придется мне же – зная подход Пономаренко «кто вопрос поднял – тот и решает».
А за окном солнце, дождь кончился, ветер стих. Можно уже и домой ехать. От нашего отпуска еще полсуток осталось.
Лазарев Михаил Петрович.
Москва, 9 июля 1944 г.
В наркомате с утра просто продлили командировку, не сказав ничего. У Анюты то же самое. И что интересно, у ребят так же.
А днем позвонил Пономаренко. Сказав, что нам четверым – мне, Анюте, Смоленцеву и, как ни странно, Лючии – к восемнадцати ноль-ноль надлежит в парадке быть… «в общем, машина за вами заедет за час до».
Анюта удивилась, она вчера вечером с Пантелеймоном Кондратьевичем говорила. И ничего не было сказано про сегодняшний день.
У нас сборы недолги – парадный мундир вычищен, побриться-умыться, и готов. У женщин сложнее – поскольку даже у Анюты парадки капитана ГБ не было, а Лючия вообще воинского звания не имела, однако же платья, в которых наши красавицы-жены уже неделю как наш взор услаждают, на мой взгляд, вполне подходят на официальный прием. Накладные плечики смотрятся непривычно, как и длинный рукав летом – привык все же к совсем иной картине за большую часть моей жизни, прошедшей в веке двадцать первом. Материал – что-то шелковое, легкое, все выпуклости обрисовывает очень наглядно. Длина до середины голени, но если ветер дунет, то на короткий миг сразу в мини превращаются, как чьи-то брюки в том фильме с Никулиным. Стиль в целом как «Карнавальная ночь», вот только любопытно, он такой и был в это время, или уже с нашей подачи? Не помню я, чтобы в старых фильмах женщины накидки-пончо носили, у нас это с Пугачевой появилось, а здесь такие плащи и пальто Анюта и ее «стервы» ввели как «американскую моду», ну и поехало. Говорю о женских тряпках потому, что на обновление своего гардероба здесь наши женушки уже вытрясли добрую треть наших денежных запасов, с учетом коммерческих цен в ателье и модных магазинах. И сейчас побежали туда же, решив, что время еще есть. Сказали, шляпки им нужны вместо ветром унесенных вчера – так подозреваю, этим не ограничатся! Ну, пусть красивыми и нарядными будут.
А нам пока делать нечего. Сижу вот, вспоминаю. Я ведь до отпуска здесь в Наркомат ВМФ как на работу ходил. Решали стратегические вопросы – каким нашему флоту быть. Ведь если отбросить победную эйфорию и взглянуть реально, то чем мы на морях располагаем?
Два с половиной линкора еще царской постройки. Половина – это искалеченный еще в сорок первом «Марат», но если подумать, то прочие два недалеко от него ушли. Самоходные плавбатареи огневой поддержки приморского фланга армии – вот максимум на что они годятся. В принципе немало, если считать, что даже хваленые «Айовы» за всю свою службу в знакомой нам истории всего один раз стреляли по японским кораблям, зато выпустили огромнейшее количество снарядов по берегу, что в эту войну, что в Корее, Вьетнаме, на Ближнем Востоке (здесь они, правда, еще и с адмиралом Тиле успели повоевать, но общую картину это не сильно меняет). Так что на слом старички, может, и не пойдут пока, но выпускать их дальше Балтики и Черного моря в настоящей войне нельзя категорически, утонут! Поскольку поставить на них серьезную батарею ПВО нельзя в принципе – из-за расположения башен главного калибра, на палубе места нет.
Да, есть еще флот Народной Италии, но про него отдельный разговор. Прихватизированный в Тулоне битый «Ришелье», за который сейчас идет тяжба, де Голль упорно требует вернуть французское достояние, наши не соглашаются, ссылаясь на то, что стоящий в доке линкор был захвачен наступающей Советской армией, а «что с бою взято, то свято», как и «Страсбург», получивший от нашей К-25 торпедный з