– Анна Андреевна, у англичан есть поговорка «Даже кошка может смотреть на короля». Что же касается людей, то, что в европейской традиции, что в русской, даже приговоренному к смерти злодею предоставляется последнее слово. Я предлагаю вам побеседовать, не более того. Вас это ни к чему не обяжет – можете считать ее просто разговором случайно встретившихся в трамвае людей.
Если она будет настаивать, придётся перейти к жесткому варианту. Четверо сотрудников ждут на улице, двое на виду, это особо оговорено. Предложить Анне Андреевне посмотреть в окно и сказать: «Если я выйду, они войдут, и с понятыми. Вам известно, что такое, по вновь открывшимся обстоятельствам?» Лично мне подобные методы никакого удовольствия не доставляют. Только если никак иначе нельзя.
Великая поэтесса лишь плечами брезгливо пожала. У окна стоит, шаль на плечи набросила, от меня отвернулась. Но все же успела я в ее взгляде, брошенном на меня, заметить искорку интереса. Хотя неприязни там было намного больше. Что ж, теперь будем из этой искорки пламя раздувать.
– Позвольте представиться – Лазарева Анна Петровна, инструктор ЦК ВКП(б), работаю в отделе идеологии и пропаганды. В мои служебные обязанности входит и работа с интеллектуальной элитой нашей страны. Именно поэтому я и присутствовала на вашем допросе, Анна Андреевна, – мне надо было понять, что вы за человек, как с вами говорить, и имеет ли смысл это делать вообще. И если с Львом Николаевичем ситуация более или менее понятна, то вы для меня, после прочтения вашего дела, оставались «терра инкогнита».
– Позвольте поинтересоваться, за что мне такая честь? – сухо спрашивает Лев Николаевич.
– Во-первых, потому, что вы, несмотря на все сложности, имевшие место быть в ваших отношениях с советской властью, пошли добровольцем на фронт, честно и храбро отвоевав на «Куйбышеве». Что показывает, судьба страны для вас важнее, чем недовольство властью. Конечно, тогда вы не могли знать историю, случившуюся с генералом Деникиным, – но мотив и у вас, и у него явно был один.
– Я не знаю этой истории, Анна Петровна, – Гумилев был явно заинтригован, – не могли бы вы ее рассказать?
– Охотно, Лев Николаевич, – боковым зрением отслеживаю реакцию остальных: Анна Андреевна смотрит на меня с интересом, постепенно пересиливающим неприязнь; прозаик с дивана смотрит, скорее, с любопытством; его дочка – с откровенной ненавистью! Ну, ее мнение лично меня меньше всего волнует!
– История простая – весной 1943 года к генерал-лейтенанту Деникину пришли гости и увидели на стене его гостиной карту, на которой красными флажками было отмечено продвижение Красной Армии. И спросили: «Антон Иванович, вы же воевали с большевиками не на жизнь, а на смерть?!» На что Деникин ответил: «Это наша, Русская Армия!»[77] И как вы знаете, Деникин, как и многие другие бывшие «белые», сделали выбор в пользу настоящего и будущего, приняв советское гражданство. Позволю себе заметить, что страна тоже сделала такой выбор – прошлое не забыто, но нельзя жить прошлым, поэтому избрано было будущее.
Во-вторых, Лев Николаевич, вспомните, Полярный, октябрь сорок третьего, матросский клуб – и рукопись, что вам тогда вручили (ой, там кажется, на машинке было отпечатано, но как еще назвать?). Так получилось, что человека, написавшего это, и еще многое другое, материалы мы вам можем дать – сейчас нет с нами. Но есть мнение, что именно вы можете продолжить его дело, очень важное для советской науки. Поэтому мы следили за вашей судьбой, одёргивали недоброжелателей, ставивших вам в вину происхождение и непонимание марксизма. Ваши нынешние сложности, Лев Николаевич, вызваны вами же – при всем моем, поверьте, искреннем и глубоком уважении к вашему таланту, я вынуждена согласиться с учёным советом института: нельзя в научных спорах переходить на личности и проявлять такую нетерпимость к чужому мнению! Вы сами сумели поссориться со многими коллегами, в том числе уважаемыми учёными и даже со своим научным руководителем. И остановились в развитии, изучили таджикский язык и успокоились. Для сотрудника Института Востоковедения этого явно недостаточно. Лично я, хоть университет не закончила из-за войны, свободно говорю по-немецки, по-английски, по-итальянски. Но не беспокойтесь – кстати, поздравляю вас с защитой кандидатской. И заверяю, что когда вы докторскую решите защитить, по интересующей нас и вас теме, полная поддержка с нашей стороны вам будет обеспечена – стипендия, доступ к архивам и еще материалы от того же автора (ох, знал бы Лев Николаевич, что это все он сам напишет, через десять, двадцать, тридцать лет!). Будете трудиться, станете и профессором…
– Анна Петровна, что-то я понять не могу, – недоверчиво произнес Гумилев, – вы что, всерьез готовы помочь продвинуться к вершинам научной карьеры откровенному врагу, оспаривающему основу советской власти, ее эгалитарность?
– Лев Николаевич, а вы уверены, что ваши воззрения настолько несовместимы с принципами советской власти?
– Вы говорите загадками, Анна Петровна, – Гумилев уже «включился» на меня – теперь он был готов к серьезному разговору.
– Ваши прошлые сложности были вызваны высказыванием, что решать должны не массы, а узкий круг элиты? – спросила я.
– Не дословно так, но смысл вы передали верно, – согласился Лев Николаевич.
– С вашего разрешения, давайте сначала определимся, что есть «элита», в дословном переводе с греческого «лучшая часть» – вы с этим согласны? Тогда следующий вопрос – должна ли элита быть замкнутой корпорацией, подобно титулованному европейскому дворянству, или принадлежность к элите определяется личными заслугами человека?
Вот научилась у Пономаренко – простой психологический прием «настрой на согласие» – намеренно ставить вопрос так, чтобы собеседник не мог не согласиться!
– Второе! – уверенно сказал Гумилев. – Хотя бы потому, что замкнутая корпорация, не имеющая притока «свежей крови», неизбежно выродится.
– В таком случае, скажите, должна ли элита быть малочисленной кастой, чем-то вроде жрецов Древнего Египта, или чем многочисленнее она, разумеется, без потери качества, тем лучше для страны и народа? – продолжала я разговор, чувствуя себя библейским змеем-искусителем.
– Второе, без сомнения, – уверенно ответил Гумилев.
– Но тогда выходит, что… – тут я начала «подсекать рыбку», – во-первых, в любом обществе должна быть элита, которая является лучшей его частью. Второе – должны быть эффективно действующие «социальные лифты», благодаря которым умные, смелые, патриотичные люди будут продвигаться к вершинам власти. Третье – поскольку единственным способом взрастить максимальное количество талантов при равной численности населения является повышение среднего уровня образования и культуры, во всех смыслах, то ключевым моментом во взращивании элиты является повышение этого среднего уровня.
Надо было видеть, какими глазами смотрел на меня Лев Николаевич – честное слово, на мгновение я почувствовала себя неловко.
– Вы правы, Анна Петровна, – медленно, очень медленно сказал он.
– А теперь сопоставим ключевое условие взращивания элиты с высказыванием Ленина о том, что «советская власть должна создать такие условия образования и воспитания, чтобы каждая кухарка могла, при необходимости, квалифицированно вмешиваться в дела государственного управления», – я нанесла «удар милосердия».
– Вы просто иезуитка! – вскрикнула поэтесса.
– Почему, Анна Андреевна? – спросила я, мысленно поздравив себя с тем, что поэтесса не знала принципа «Непроницаемо только молчание».
– Вы – искушаете людей исполнением их самых желаний!
– Вы сомневаетесь, что мы выполним то, что обещали?
– Это еще подлее! – Анна Андреевна явно была выбита из равновесия. – Взять свое, истинное, по праву, и из рук дьявола?
– Знаете, Анна Андреевна, – доверительно, как не чужому человеку, сказала я, внутренне звеня, как натянутая струна – сейчас был переломный момент, очень важно было выбрать правильный тон и нужные интонации, – в сорок втором я была снайпером в партизанском отряде, в Белоруссии. Было неимоверно тяжело – не только физически, а в первую очередь морально – впрочем, вы же прекрасно помните это страшное время.
Я сделала паузу – не играя, меня пробил озноб, когда я вспомнила те дни, даже сейчас, после нашей Победы. И с облегчением увидела едва заметный кивок Анны Андреевны.
– Я видела, как немецкая военная машина шла на восток, перемалывая наши войска, и иногда в душу закрадывалось сомнение, по силам ли нам остановить ее. Нам помогали держаться сообщения Совинформбюро и сборники стихов, которые присылали с Большой Земли, вместе с взрывчаткой, патронами и свежими батареями для рации, – просто, очень искренне сказала я, тут нужна была настоящая искренность, наверняка Ахматова умела тонко чувствовать фальшь. – Вы, конечно, помните эти сборники военных лет – тоненькие, напечатанные на плохой газетной бумаге, с нечетким текстом. И что-то я помню с тех пор, наизусть – как вот это:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, —
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки![78]
Я терпеливо выдержала паузу, дав Ахматовой немного прийти в себя, – она явно не ожидала того, что ее стихи знает и ценит человек, которого она искренне считала врагом. Надо было не передавить – Ахматова, с ее эгоизмом и эгоцентризмом, даже, скорее, нарциссизмом, в принципе не принимала ни малейшего давления на тот, очень во многом выдуманный ей самой мир, в котором она безраздельно царила. И тем более неприемлемо было давление при свидетелях. Играть надо было на ее слабостях, тонко дозируя восхищение и лесть.