Моряки потянулись по сходням на борт. Остались лишь заводские. И женщины – одетые нарядно, и чтобы было что-то алое – косынка, шарф, платок на плечи. А Елена, жена командира, и еще четверо были в алых накидках-пальто, похожих на паруса.
– Да не беспокойтесь, Елена Саввична, – сказал мастер, – я вот на этой самой «моржихе» всю войну отходил. Ох, боязно, там ведь скольких людей уж сменили! Даже группманами, и то наши не все – в смысле из моего экипажа. Хотя нет никого, кто бы меньше года в команде. Эх, ребята!
– Боекомплект ведь загрузили по полной, – заметил кто-то, – ну, суки америкосские! А ведь тогда, если до драки дойдет, и победы на рубке надо вписать по полной? Еще те…
– Цыц! – одернули его. – Скажут, впишем. А пока – подписку ты давал?
– Ой, а куда идут-то? Мой мне так ничего и не сказал?
– Люба, ну ты что, глупая? В Полярный – некуда больше. Поскольку только там, кроме нас, у «моржихи» стоянка оборудована. Войны ведь пока нет!
– А если будет?
– Ну, чему быть, того не миновать. Ту выдюжили, вытянем и эту! Главное, сейчас нас врасплох уже не застанут!
– Может, не будет? И вернутся скоро.
– А куда они денутся – мы на «моржихе» и не из таких походов возвращались! Рассказать, так не поверите.
– А расскажи, Сань!
– После когда-нибудь! Когда разрешат.
На радиоузле сменили пластинку. Теперь из репродуктора слышался бодро-патриотический марш.
А позади провожающих, в цехах, уже шла работа над корпусами будущих «моржих».
Ленинград. 3 сентября 1950 г.
На перроне Московского вокзала стояли двое – пожилой мужчина импозантного вида и скромно одетая женщина лет сорока. У мужчины был большой чемодан, женщина налегке – провожала.
– Сегодня два раза была тревога, – сказала женщина, – пока учебная, но все равно… Сирены воют, все куда-то бегут. А я не стала – зачем? Если начнут бомбить, в убежищах будет лишь прах, с расплавившимися монетами и ключами – помнишь, что говорила эта, Лазарева?
– Еще не поздно купить второй билет, – сказал мужчина. – Лида, ну ты сама виновата. Ну что тебе стоило придержать язык и быть, как все? Ладно, разберемся сейчас!
– Разберемся?! – зло усмехнулась Лидия Чуковская. – А где ты был, папа, когда меня вышвыривали из Союза Писателей, что ж ты молчал, не вступился? И молчал, когда ко мне с милицией пришли, трудоустраивать – в госпиталь, вонючие горшки выносить и мыть, как Лазарева обещала. Меня, потомственную интеллигентку с высшим образованием, как какую-то Глашу из деревни Чувырлино?
– Лидочка, помолчи, люди же вокруг!
– А я устала молчать! И ждать, что когда-нибудь после. Ты знаешь, а я ведь даже не боюсь, если завтра будет война, и сюда упадет атомная бомба – меня не станет, но и эта проклятая власть падет, и мы станем свободны! И будет, как ты мне рассказывал, что было до большевиков.
– Лидочка!
– Что – Лидочка? Твои слова – что русская интеллигенция была судьей и совестью этой страны! Судьей – независимым и неприкосновенным. А не работником умственного труда, «сделал результат, получи плату», как в Европе. Или как у нас теперь – «если советская власть вам что-то дает, то имеет право и требовать». Ага, купили! А вы – продались!
– Лидочка, прекрати. Положа руку на сердце, Лазарева права – тебе было, что продавать?
– А и хорошо, что не было! Анна Андреевна, кого я боготворила – у нее большевики мужа расстреляли, сына гноили в тюрьме, а ее лишь поманили, она в Мурманск летит, «подвиги» красных моряков воспевать! Сынок ее Левушка, отсидев на лесоповале, – получил должность, доступ в архивы, и это правда, что гэбье звонило в его институт и предупредило, на такого-то сигналы о «неблагонадежности» не писать? Даже ученика и помощничка ему нашли, какого-то студента с истфака, Вальку-морячка, с которым Левушка вместе служил. И слился наш герой – творит, талант лелеет, с полного одобрения властей. А что обещали тебе, папа, – тому, что учил меня, «если тебе дали линованную бумагу, пиши поперек»? Большевики – ваш талант взяли в заложники, так же как семьи когда-то брали! И самое подлое, что они честны – работай, развивай, но будь за них!
– Лида, а разве это плохо? Если их власть сейчас совсем не такая, как в восемнадцатом году.
– Папа, ты дурак или слепой? Будь они все швондерами и шариковыми, было бы лучше, такая власть не продержалась бы и года! Но они сейчас – такие как Лазарева: умные, идейные, и воевать умеют, их Гитлеру свалить не удалось, хотя он всю Европу подмял! И даже таланты ценят, перестали в распыл пускать. Но они не интеллигенты, понимаешь? Ты мне рассказывал, что такое свобода, как при царе было, в «России, которую мы утратили», – когда интеллигент мог не зависеть ни от кого, плевать на власть, сам выбирать, где и кому служить, и его не смели тронуть иначе, чем по беспристрастному суду присяжных! А Лазареву спроси про такую свободу, она и не поймет! Или скажет, государству служить – долг раба! Как она перед нами разливалась – иди к нам, ты нам подходишь, хорошо работаешь, раб, будет тебе за это самая большая миска похлебки! А вы слушали, рот открыв, одна я пыталась вас удержать – и получила, больницу с горшками!
– Лидочка, ну это решаемо. Не крепостное же право! Могу похлопотать, трудоустроить поприличнее. Или замуж выйдешь, тогда по закону можешь не работать.
– Папа! Знаешь, отчего вы тогда проиграли? А вы слишком любили жизнь! Как Лазарева говорила – добро, это солдаты советской власти защищают нас от американских бомб. И плевать, что власть сволочная! Ах, вам талант позволяют развивать, и даже условия создают – и вы уже за. А уж «наших бьют», как тут иначе, ясно, на чьей стороне в драку лезть! А надо иногда все снести, не разбирая, чтобы место расчистить! Пусть кровь, грязь, трупы, пожарища вместо городов – и бывшие профессора университетов выкапывают мерзлую картошку на полях. Но это необходимо – чтобы после уже правильно начать. Я в госпитале такого наслушалась – ты знаешь, что при ампутации режут по живой ткани, чтобы гангрену остановить? И гнойные раны вскрывают, кромсают по живому. Больно, страшно, но надо, иначе умрешь! Так я надеюсь, что эту войну мы проиграем.
– Лида! Ты этого не говорила, а я не слышал!
– Проиграем. И я молюсь, чтобы такие, как Лазарева, попали на виселицу, а не пытались после переиграть, учтя опыт – и ведь учтут, и разожгут, и толпа поддержит, вспомнив, как хорошо было при коммунистах, не желая проходить крестный путь на Голгофу до конца! Папа, ну отчего у нее, и все есть, а у меня ничего? Ты спрашивал, отчего я этот ужасный берет надела, а не шляпку с вуалью, что мне идет, – так я скажу, что даже в этом на Лазареву не хочу быть похожей! А буду, как у Чернышевского, дама в трауре – которой лишь после победы красивой и нарядной дозволено быть.
– Ну и что ты докажешь таким протестом против власти?
– Да хоть совесть будет чиста, что не продалась! И после, когда свобода придет, новое общество начнется с таких, как мы! Как ты сам меня учил – и запомни, что твое предательство я никогда тебе не прощу! Ни тебе, ни братцу Николаю.
– Ты все же приезжай в Переделкино.
– Как выйдет, папа. Если жива буду. Надеюсь, что война все же начнется! И свобода придет.
Прогудел паровоз. Скоро отправление.
– Ну, до свидания, дочка, – сказал Корней Чуковский. И, осунувшись и сутулясь, подхватил чемодан, направился к вагону.
– Прощай, папа, – сказала Лидия Чуковская. И пошла к выходу, не оглянувшись ни разу.
Р. Джексон. Красные соколы.
Гл. «Китайский конфликт».
Изд. 1969 (альт-ист.)
В чем была причина того, что США, бесспорно ведущая авиационная держава, в 1950 году оказалась совершенно не готова к воздушной войне? Как ни парадоксально, причина нашей слабости лежала в нашей силе!
По положению на 1945 год день капитуляции Японии и окончания Второй мировой войны ВВС США были, безусловно, сильнейшими в мире. Как и американская авиационная промышленность, и наука. Кровавый опыт войны вызвал переоценку роли авиации (как и флота) в войне будущей – если сухопутные войска подверглись значительному сокращению, то ВВС это коснулось в гораздо меньшей мере, с учетом роста политической напряженности между коммунистическим лагерем и странами «свободного мира»; предполагалось, что пехоту для наземных битв предоставят союзники, а США будут ответственны за обеспечение господства в воздухе, – которое, как показал опыт, всегда определяет победу на суше. В итоге в наличии оказалось огромное количество авиачастей на устаревшей технике, требовавших на свое содержание колоссальных средств из бюджета, заметно урезанного в сравнении с военными годами.
Истребитель Ф-80 был несомненно, лучшим из реактивных боевых самолетов первого поколения, превосходя британские «вампир» и «метеор», немецкие Ме-262. В самом начале он страдал «детскими болезнями», но по мере избавления от них стал надежной и простой в эксплуатации боевой машиной, – что подтверждается долгой карьерой его учебной версии Т-33, летающей даже сейчас, когда Ф-80 давно заняли свое место в музеях. И тот факт, что США сумели создать этого фаворита, вступив на путь развития реактивной авиации позже, чем Англия и Германия, говорит о качестве американской науки и конструкторских кадров. Однако уже в 1946 году взлетел Ф-84, с еще лучшими характеристиками, в следующем году этот истребитель начал поступать в строевые части. Беда была лишь в том, что по финансовым соображениям выпуск новых прекрасных машин был весьма ограничен, – а как уже сказано, огромное число эскадрилий требовало для перевооружения весьма длительного времени и расходов! В итоге в 1950 году поршневые самолеты составляли в американской боевой авиации абсолютное большинство!
Ф-84 был совершенством – пределом, что могла дать аэродинамическая схема с прямым крылом. Проблема была в том, что стреловидное крыло в 1950 году было известно американским конструкторам, но спор о его преимуществах и недостатках так и не был разрешен! Ответ знали немцы, сумевшие к 1944 году накопить наибольший в мире опытный материал по продувкам в околозвуковой и сверхзвуковой аэродинамической трубе