Нередко Вендрамин встречал его и у виконтессы де Со в Ка’ Гаццола. Это было источником дополнительного беспокойства – хотя бы потому, что Марк-Антуан, прекрасно осведомленный о связи Вендрамина с виконтессой, мог сообщить об этом Изотте. Вендрамин не без оснований боялся реакции, которую этот факт мог вызвать у девушки из семьи венецианских патрициев, выросшей вдали от несовершенств мира. До сих пор он вел с Изоттой весьма расчетливую игру. Напускал на себя строгость, которая должна была импонировать ее девическому уму. Следил за тем, чтобы Пиццамани ничего не узнали о виконтессе де Со, но особых усилий для этого не требовалось, поскольку они вращались в абсолютно разных сферах. Круг общения Изотты был очень узок, она даже ни разу не была в казино. То же самое можно было сказать и о ее родителях, а Доменико в последнее время чаще находился в своем гарнизоне.
Но возможность предательского шага со стороны человека, в котором он чувствовал соперника, заставляла Вендрамина выискивать меры, чтобы лишить Марк-Антуана этой возможности.
Поглощенный подобными мыслями, он зашел как-то в конце сентября в Ка’ Пиццамано, где швейцар сообщил ему, что его превосходительство граф находится наверху, а монна Изотта в саду. Влюбленный жених выбрал сад.
Он нашел там Изотту, прогуливавшуюся с Марк-Антуаном.
Ревность обладает свойством подпитываться чем угодно. Поскольку в этот осенний день небо было серым и дул прохладный ветер, Вендрамину, разумеется, показалось странным, что эти двое предпочли беседовать на свежем воздухе. Он, разумеется, предположил, что они хотели быть наедине и избегали помещений, где их могли подслушать. И хотя Марк-Антуан был близким другом семьи, Вендрамин, разумеется, усмотрел в этом нарушение приличий.
Подобное ощущение, хотя и не столь сильное, было и у самой Изотты, воспитанной в строгости. Она вышла в сад, чтобы срезать несколько роз, еще не отцветших в высоком закрытом цветнике из самшита. Марк-Антуан заметил ее из окна второго этажа и выскользнул вслед за ней, оставив графа и графиню в обществе Доменико, свободного в этот день от несения службы.
Изотта взглянула на него робко, чуть ли не со страхом. Они скованно поговорили о садах и розах, о запахе растущей повсюду вербены, о прошедшем лете и прочих предметах, далеких от того, о чем они оба думали. Затем, зажав белые и красные розы в руке, обтянутой плотной перчаткой, она хотела вернуться в дом.
– Изотта, вы спешите меня покинуть? – упрекнул он ее.
Она посмотрела на него со своим обычным, привитым воспитанием спокойствием, которое ей к этому моменту удалось восстановить.
– Так будет лучше, Марк.
– Лучше? Бросить меня? Нам так редко удается побыть наедине.
– Зачем напрасно бередить сердце?.. Ну вот! Я уже говорю то, чего говорить не следовало бы. Все хорошее уже хранится в наших воспоминаниях. Эти разговоры ничего к нему не прибавляют.
– Зря вы отказываетесь от всякой надежды, – вздохнул он.
– Какой смысл надеяться? – ответила она с улыбкой. – Чтобы больнее было разочарование?
Он решил подойти с другой стороны.
– Как вы думаете, почему я застрял в Венеции? Ту задачу, которая была мне поручена, я выполнил – как мог. Или, говоря точнее, я ничего не сделал, поскольку поделать все равно ничего нельзя. У меня нет иллюзий на этот счет. Выстоит Венеция или нет, зависит теперь не от тех, кому доверено править ею, а от того, кто победит – французы или австрийцы. Поэтому мне кажется, что Вендрамин не имеет права требовать вознаграждение за подвиги, к которым его даже не призовут.
Она печально покачала головой:
– Это софистика, Марк. Он все равно потребует, чтобы выполнили обещание, и нарушить его было бы бесчестно.
– Но это обещание было своего рода сделкой. Доменико, например, это понимает, я уверен. Если у Вендрамина не будет возможности выполнить то, что он обязался сделать, договор теряет силу. Поэтому я остаюсь в Венеции и жду. Я не теряю надежды. У вас очень бледный и усталый вид в последнее время, Изотта, – произнес он с такой нежностью, что ей было мучительно слышать это. – Вы слишком рано отчаиваетесь, дорогая. Я давно уже хочу вам это сказать, ведь я не все время трачу впустую, не просто жду и наблюдаю. Задачи, которые я как тайный агент решаю в Венеции, касаются не только судьбы монархии.
Она встрепенулась при этих словах и схватила его за руку:
– Чем вы занимаетесь? Вы что-то можете сделать? Скажите мне.
В ее голосе послышалась нотка надежды, которую, по ее утверждению, она утратила. Он тоже сжал ее руку:
– Пока я не могу сказать вам больше. Но от всей души умоляю вас не считать проигранной битву, которая еще даже не началась.
Тут-то их и настиг Вендрамин. Он увидел, что они стоят, соединив руки и неотрывно глядя друг другу в глаза; холодная и величественная Изотта находилась в таком возбуждении, какого при нем никогда не испытывала.
Он сдержался, понимая, что здесь не салон виконтессы и он не может дать волю чувствам. Изотта, которой он побаивался – пока она не была его женой, – не потерпела бы саркастических замечаний или намеков с его стороны. Поэтому, проглотив обиду и подозрения, он принял обычный жизнерадостный вид.
– В такую ветреную погоду – и в саду! Разумно ли это? Для нашего друга Марка это, возможно, не опасно, холодный климат его родины закалил его. Но вы-то, моя дорогая Изотта! И куда только смотрит ваша матушка, позволяя вам так рисковать?
С этими заботливыми упреками он погнал их в дом, излучая радость и дружелюбие и внутренне сгорая от ревности. А вдруг то, чего он так боялся, уже произошло и этот пронырливый англичанин рассказал Изотте о его отношениях с француженкой? Он с тревогой всматривался в ее лицо и находил ее даже более замкнутой, чем обычно.
Он решил, что с этим неопределенным положением пора покончить.
Поэтому, против обыкновения, он дождался, пока Марк-Антуан уйдет, чтобы переговорить с графом. Пиццамано проводил его в маленькую комнату, где он хранил документы и занимался делами, и пригласил пойти с ними Доменико. Это Вендрамина не устраивало, и он напомнил графу, что просил его о беседе наедине.
Но граф лишь рассмеялся:
– Ну вот еще! Чтобы потом мне пришлось пересказывать все Доменико? Нет уж. У меня нет секретов от сына, ни семейных, ни политических. Идемте.
Они уселись за закрытыми дверями в душном и тесном помещении. Манеры Пиццамано-старшего были, как всегда, величественны и властны, но настроен он был дружелюбно. Младший выглядел очень импозантно в синем мундире с желтой отделкой, обтягивавшем его фигуру, и жестком военном галстуке. Вид у него был заинтересованный, но он сохранял холодное достоинство, чем очень напоминал Вендрамину его сестру.
Хотя Вендрамин продумал заранее начало беседы, приступить к ней никак не решался.
Он сел на предложенный графом стул, но, заговорив, опять поднялся и стал расхаживать взад и вперед, глядя в основном на узорчатый паркет.
Для начала он высказал свои горячие патриотические чувства и посетовал на то, что потратил много сил, агитируя своенравных барнаботто, пока ему не удалось обуздать их и направить в нужное русло, в результате чего на последнем знаменательном заседании Большого совета был достигнут такой выдающийся успех. Он говорил со все большей страстностью и выразил надежду, что никто не будет подвергать сомнению его достижения.
– Дорогой мой, – произнес граф успокаивающим тоном, – к чему с такой горячностью отстаивать то, что никто не оспаривает? Безусловно, ваши усилия и ваш патриотизм заслуживают самой высокой похвалы, и мы ценим их.
– Да, конечно. Суть моей жалобы не в этом.
– Ах, так у него жалоба, – сухо прокомментировал Доменико.
Граф взглядом остановил сына.
– Мы слушаем вас, Леонардо.
– Синьор, похвалы и выражения признательности – это лишь слова. Я нисколько не сомневаюсь в их искренности, но одними словами сыт не будешь. У меня, как вы знаете, есть определенные стремления, которые вы одобрили, определенные заветные желания, ради исполнения которых… Короче говоря, было бы даже странно, если бы я не проявлял нетерпения.
Граф, небрежно откинувшись в кресле и скрестив ноги, милостиво улыбнулся. Возможно, если бы Вендрамин остановился на этом, то и достиг бы своей цели. Но он испытывал потребность выговориться. Его последние успехи на политической арене убедили его, что он владеет даром красноречия.
– В конце концов, – продолжил он, – необходимо признать, и я признаю, что брак – это своего рода контракт или договор, согласно которому каждая из сторон должна внести свой вклад. Я беден, синьор, как вы знаете, так что не могу внести необходимый вклад, который обычно требуется. Но моим богатством является способность послужить своей стране, и, как вы сами признали, эта способность покрывает недостаток других средств. Если бы это мое, так сказать, абстрактное богатство проявлялось только в торжественных заявлениях, я не посмел бы… выражать сейчас перед вами свое… нетерпение. – Тут Вендрамин несколько замялся, но затем с воодушевлением продолжил: – Но подтверждением его была моя деятельность, плоды которой уже возложены на алтарь нашей родины.
Он встал в картинную позу, положив руку на сердце и откинув голову.
Доменико криво ухмыльнулся, но граф произнес все так же благосклонно:
– Так, так. Вы обратили в нашу веру сомневающихся. Продолжайте, продолжайте.
Это одобрительное замечание едва не выбило почву из-под ног синьора Леонардо. Для максимального эффекта ему нужно было какое-нибудь возражение, против которого он мог бы ополчиться. За отсутствием такового он с разочарованием чувствовал, что запал его истрачен впустую.
– И если вы, синьор, – сказал он, – так милостиво соглашаетесь, что я свои обязательства выполнил, то, я уверен, вы не отвергнете мое требование, чтобы и вы выполнили свои.
И граф, и синьор Леонардо слегка вздрогнули, когда, воспользовавшись паузой, Доменико резко бросил: